начинает впадать в мрачность».
Отношения Панаевой и Некрасова при всем интересе к ним друзей, родственников, знакомых были их личным делом. Само собой они еще касались Ивана Панаева, но на него все меньше обращали внимания. Однако в альянсе Николая и Авдотьи было и кое-что не личное. Настоящее темное пятно на биографии обоих. Впрочем, это довольно темная история, хотя и занимавшая в свое время очень многих.
У знаменитого поэта, публициста, революционера, уже побывавшего в молодости в ссылке за разногласия с властями[6], Николая Платоновича Огарева была супруга Мария Львовна. Женщина довольно скверного истеричного нрава. Несмотря на свой флегматичный характер, Огарев однажды не выдержал и в 1846 году разъехался с ней после десяти лет совместной жизни, оставаясь в официальном браке. А был он человек весьма небедный. Он назначил ей содержание, а в качестве гарантии еще оставил ей заемное письмо на 300 тысяч рублей ассигнациями (85 тысяч рублей серебром). Мария Львовна уверяла, что никогда не посягнет на эти деньги, ей будет достаточно назначенных процентов. И действительно несколько лет она жила за границей, во Франции, Италии, довольствуясь теми восемнадцатью тысячами в год, которые ей выплачивал супруг. До поры до времени ей этого хватало. И не только ей, но и ее сожителю художнику Сократу Воробьеву. Она даже родила от него ребенка, которого… благородный Николай Огарев признал своим.
Сократ Воробьев, надо заметить, носил звание академика живописи.
От Академии художеств на заказ для Русского музея ему было выделено большое денежное пособие. Уезжая вслед за любовницей за границу, академик живописи его получил. На пособии настоял сам государь Николай I, которому понравился альбом итальянских зарисовок Воробьева. Только вот академик вроде бы никаких впечатляющих картин и не создал. Как же эти беспечные дворяне умели разоряться!
Авдотья Панаева была давно знакома с Огаревой. И какое-то время даже пыталась мирить супругов. Уезжая за границу, Мария Огарева назначила Авдотью своим доверенным лицом. Та получала от Огарева, никак не общавшегося с супругой, деньги и пересылала их Марии по мере надобности. А также передавала сплетни, внушая бедной Марии Львовне, что та несчастная жертва, а Огарев палач и тиран, который к тому же закрутил роман с некоей Консуэлой Тучковой. «Я очень беспокоюсь о тебе; право, не знаю, как бы мне устроить дело, избавив тебя от неприятностей… Трудно, очень трудно тебе ладить теперь с ним (Огаревым. — П.К.)… Они (Огарев и Тучкова. — П.К.) обобрали тебя… Я страшно зла на твоего мужа, много я знаю и собираю о нем сведений, и если бы ты была женщина с характером и с могучим здоровьем, то я бы тебе порассказала бы его подвиги».
А Мария Огарева безгранично верила в свою подругу. «Eudoxie, — писала она другой подруге, — практический характер, противоположный моему, но приносящий мне благодетельное действие… В Е.П. твердость есть произведение ее натуры, здоровой, цветущей, оконченной. Моя твердость есть вспышка или обязанность, начертанная мне разумом в известных обстоятельствах. Не люблю я слабости, а сама я не родилась для твердой воли и обдуманных действий». Огарева вполне годилась на то, чтобы стать жертвой мошенников.
Грозовая атмосфера между разъехавшимися супругами нагнеталась Авдотьей с таким энтузиазмом, точно она была в этом деле кровно заинтересована. То ли из желания набрать материал на душещипательный роман, то ли… С одной стороны, Авдотья слала Огаревой письмо за письмом с живописанием картин «подлости и гнусности Огарева и его друзей», которые «обрабатывали втайне свои грязные бесчестные поступки», вовлекала в свои интриги Панаева и Некрасова. С другой стороны, может быть, и без специального умысла о поведении Марии Львовны ее мужу докладывали друзья, бывавшие или жившие за границей. Тургенев называл ее «плешивой вакханкой», Герцен — «грязной Мессалиной».
В 1849 году Огарев и Тучкова решили пожениться, и он потребовал у супруги развода. Тогда Огарева неожиданно предъявляет бывшему мужу иск и подает к взысканию все его заемные письма, потребовав у него триста тысяч рублей ассигнациями. Причем передача денег должна была осуществиться через милую Эвдокси, Авдотью. Панаева резво взялась за вверенное ей дело и с блеском его выиграла. Имение Николая Платоновича Уручье Орловской губернии Трубчевского уезда в 550 душ и 4 тысячи десятин по суду перешло «плешивой вакханке».
В оживленной переписке с Марией Огаревой Авдотья в ответ на просьбы о банковских переводах с удивительной настойчивостью предлагала подруге разные планы о совместных тратах: купить имения по соседству в каком-нибудь живописном уголке, отправиться вдвоем в путешествие по России, по Европе и даже по Соединенным Штатам. А время шло. В судебных разбирательствах стал участвовать и новый человек, доверенное лицо Огаревой, предложенное все той же Панаевой, откровенный проходимец Николай Шамшиев.
Выплаты по суду — дело обычно волокитное. Денег приходится ждать долго, но они все-таки приходят. Мария Львовна в Европе денег ждала-ждала и, так и не дождавшись, скончалась в 1855 году в ужасной нищете. Ее бывший муж, которому тоже причиталась после продажи имения изрядная сумма, тоже не получил ничего. В 1856 году он навсегда уехал в Англию издавать с Герценом «Колокол» и будить народ.
Куда делись 300 тысяч ассигнациями (85 тысяч серебром), неизвестно, концы потеряны. Но весь круг знакомых подумал на Панаеву, а вместе с ней и на Некрасова. И он… дал понять, что, деликатно говоря, не исключает возможности присвоения чужих денег, воровства. И он, и Панаева всегда жили на широкую ногу.
Герцен называл его не иначе, как «шулером», «вором», «мерзавцем» и даже не пустил в дом, когда поэт приехал к нему в Англию объясниться. «За это дело Некрасову и тюрьмы мало!» — заявил он. Тургенев, который вначале защищал в этом деле Николая Алексеевича, вскоре сам начал его осуждать: «Пора этого бесстыдного мазурика на лобное место!»
В 1860 году произошел знаменитый раскол в редакции «Современника» и в кругу писателей журнала. От сотрудничества с ним отказались Тургенев, Достоевский, только что вернувшийся из ссылки, Григорович, Лев Толстой и другие. По основной версии, конфликт заключался в том, что эти мастера пера не согласились с редактурой их произведений слишком радикальными Добролюбовым и Чернышевским и с тем, что в журнале печатались слишком смелые статьи этих революционеров. В советской истории литературы эта версия особенно тщательно муссировалась. Между авторитетами Тургенева с Достоевским и Некрасова с Добролюбовым и Чернышевским выбор делался в пользу последних. Но, возможно, причина конфликта была проще. Некоторым господам литераторам показалось зазорным иметь дело с нечистым на руку Некрасовым.
Впрочем, не так давно было найдено письмо, датированное 1857 годом, которое многое объясняет и отчасти реабилитирует Некрасова. Он пишет своей музе, Авдотье Яковлевне Панаевой:
«Довольно того, что я до сих пор прикрываю тебя в ужасном деле по продаже имения Огарева. Будь покойна: этот грех я навсегда принял на себя и, конечно, говоря столько лет, что сам запутался каким-то непонятным образом (если бы кто в упор спросил: каким же именно? я не сумел бы ответить по неведению всего дела в его подробностях), никогда не выверну прежних слов своих наизнанку и никогда не выдам тебя. Твоя честь мне дороже своей, и так будет, невзирая на настоящее. С этим клеймом я умру… А чем ты платишь мне за такую — сам знаю — страшную жертву? Показала ли ты когда, что понимаешь всю глубину своего преступления перед женщиной, всеми оставленной, а тобою считаемой за подругу? Презрение Огарева, Герцена, Анненкова, Сатина не смыть всю жизнь, оно висит надо мной… Впрочем, ты можешь сказать, что вряд ли Анненков не знает той части правды, которая известна Тургеневу, но ведь только части, а все-то знаем лишь мы вдвоем… Не утешаешься ли ты изреченьем мудреца: нам не жить со свидетелями своей смерти?! Так ведь до смерти-то позор на мне».
Получается, что Некрасов чист, получается, что он рыцарь, жертвующий самым главным для рыцаря — честью? Впрочем, с моральными качествами у удачливого бизнесмена, удачливо обобравшего друга Ивана Панаева, было не все в порядке, и это знал весь свет. Куда более известным являлось другое письмо, которое Некрасов в 1848 году написал Огаревой:
«Здравствуйте, добрая и горемычная Марья Львовна. Ваше положение так нас тронуло, что мы придумали меру довольно хорошую и решительную… Доверенность пишите на имя Коллежской Секретарши Авдотьи Яковлевны Панаевой и прибавьте фразу — с правом передоверия, кому она пожелает… А в конце прибавьте — в том, что сделает по сему делу Панаева или ее поверенный, я спорить и прекословить не буду».
Под «мы» Некрасов имел в виду Авдотью, себя и всерьез не принимавшегося, но еще полноправного члена их «шведской семьи» Ивана Панаева. Иван Иванович тоже писал «плешивой вакханке»: «Мы беремся устроить это…», «Мы не скрываем от вас ничего…» Вот почему Герцен, самый упорный (упорнее даже Огарева) обвинитель в деле об огаревском имении, писал, что «Некрасов и Панаев… украли всю сумму. И все это шло через Авдотью Яковлевну».
Следует, однако, учесть, что у всех троих виновных было своего рода алиби. Авдотья в том 1849 году, когда всплыло дело о пропавших 85 тысячах, была сломлена горем из-за потери ребенка. Панаев слыл за легкомысленного ветреника, неспособного к решению финансовых задач. Некрасов был по горло загружен делами «Современника». Разве что предположить, что одна не совсем сломлена, другой не совсем легкомысленный, а третий был не так уж занят… Да и финансовый гений Некрасова был у всех на слуху.
Из писем Авдотьи брату Панаева Ипполиту Ивановичу известно, что в пятидесятых годах она располагала некой достаточно большой суммой денег. Причем источник этой суммы был не связан с доходами Некрасова, и она сама ею распоряжалась. Распоряжалась она, впрочем, весьма своеобразно. Внезапно у нее обнаружилась целая куча бедных родственников, которым Панаева считала себя обязанной помогать.