местителем Москвина. Как человек простой и душевный, Николай Иванович даже подружился с начальником, стал бывать у него дома. Зять Москвина, писатель Лев Разгон вспоминал: «Сидел за столом тихий, немногословный, слегка застенчивый, мало пил, не влезал в разговор, а больше вслушивался». Сердобольная супруга Москвина все старалась подкармливать маленького, скромного «воробушка», как она называла Ежова. Через 10 лет «воробушек» распорядится арестовать и бывшего начальника с супругой, и их зятя. Москвин будет расстрелян. Отношения с заботливой супругой у Ежова постепенно портились. Кстати, стали портиться они с Гладуном и у вернувшейся в Москву Хаютиной. Гладун тогда уже работал в ВЦСПС[18], а она поступила в «Крестьянскую газету» машинисткой. Женя вообще-то хотела стать журналисткой. Но главред газеты Семен Урицкий, почитав ее пробные заметки, ей заявил прямо в постели, что писать не стоит. Она и бросила.
Александр Гладун часто уезжал в командировки. Летом 1928 года Евгения поехала отдыхать в Сочи без него. А Николай Ежов отправился туда без супруги. Все сошлось. Подающий надежды партийный функционер под южным небом у ласкового моря стал любовником симпатичной машинистки. В его жизни впервые встретилась такая — красивая, раскованная, любившая выпить и попеть, способная заняться сексом даже не в самых подходящих для этого местах. А законная супруга Антонина на полном серьезе читала по вечерам «Капитал», обсуждала его с мужем и называла супруга товарищ Николай. Коротышка действительно влюбился.
А вот Гладуна Ежов в страшные годы пощадил как родственника по Женечке. Зато не пощадил Берия. Александра Федоровича арестовали в 1939 году, и он охотно дал правдивые и фантастические показания на Ежова. Какие и требовалось.
«Ежов появился в нашем доме в ноябре 1927 года[19]… С того времени Ежов стал бывать у нас почти ежедневно, иногда не только вечером, но и днем. Для лучшей конспирации наших сборищ Ионов[20] посоветовал их называть „литературными вечерами“, благо нашу квартиру стал посещать писатель Бабель, который часто читал свои неопубликованные рассказы… Он негодовал на политику партии в литературе, заявляя: „Печатают всякую дрянь, а меня, Бабеля, не печатают…“
Бывая на этих так называемых „литературных вечерах“, Ежов принимал активное участие в политических разговорах… хвастливо заверял, что в ЦК ему полностью доверяют и продвигают по работе. Эти хвастливые разговоры очень действовали на Евгению Соломоновну и всех остальных, делали Ежова „героем дня“. Вовлечение в шпионскую работу Ежова взяла на себя Евгения Соломоновна. Он был в нее безнадежно влюблен и не выезжал из ее комнаты…
Ежов сошелся с моей женой, они стали открыто афишировать эту свою связь. На этой почве у меня с женой произошли раздоры. Она доказывала мне, что Ежов восходящая звезда и что ей выгодно быть с ним, а не со мной… В начале 1929 года я уехал на посевную кампанию в Тульскую губернию. Когда вернулся из командировки, Хаютина рассказала мне, что после ряда бесед с Ежовым ей удалось его завербовать для работы в английскую разведку, и для этого, чтобы его закрепить, она с ним вообще сошлась и что в ближайшее время они поженятся. При этом она просила меня официально развода не устраивать, но близости ее с Ежовым не мешать…»
Не стоит заострять внимание на глупостях и несуразностях этих показаний. Ведь наверняка Гладуна перед этим били. Зато понятно, что любовный треугольник, секретный, без всяких намеков на жизнь втроем начал формироваться еще, когда Хаютина и Ежов не расстались со своими законными половинками. А для Бабеля Соломоновна существовала как добрая приятельница, бывшая и будущая любовница.
Семейные скандалы, тайные и не очень встречи Коли и Жени, загулы на стороне… Только у Бабеля, ко всему прочему, шла активная творческая жизнь.
Одновременно с написанием и публикацией «Конармии» Бабель работает над другими рассказами. Они печатаются в «Красной нови» и других журналах. В 1927 году отдельным сборником выходят «Еврейские рассказы», а в 1931 году — «Одесские рассказы».
Это была уже совсем другая проза, нежели «Конармия». Наблюдательный до натурализма, яркий до цинизма реалист вдруг превратился в романтика. Появляется новый, в какой-то мере условный мир Одессы, существующий в каком-то неопределенном времени — то ли до революции, то ли во время НЭПа. И лишь критики без воображения могли разглядеть в рассказах одесского цикла какое-то воспевание бандитизма. Не воспевание, а бесконечная ирония сквозит в фантастических бандитских речах и действиях: «Мосье Тартаковский, — ответил ему Беня Крик тихим голосом, — вот идут вторые сутки, как я плачу за дорогим покойником, как за родным братом. Но я знаю, что вы плевать хотели на мои молодые слезы. Стыд, мосье Тартаковский, — в какой несгораемый шкаф упрятали вы стыд? Вы имели сердце послать матери нашего покойного Иосифа сто жалких карбованцев. Мозг вместе с волосами поднялся у меня дыбом, когда я услышал эту новость».
Бабель мастерски владел своеобразным одесским жаргоном и сделал его всероссийской ценностью. Вся страна узнала, что в Одессе говорят по-русски как-то особенно, безграмотно, но изящно. Неправильное использование предлога «за» даже стало устойчивым фразеологизмом, словосочетанием — «поговорить за жизнь» вместо «о жизни».
Константин Паустовский писал: «Нас не урки пленяют, а искусство Бабеля: „Я беру пустяк — анекдот, базарный рассказ — и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться… Над ним будут смеяться вовсе не потому, что он веселый, а потому, что всегда хочется смеяться при человеческой удаче“».
Намеренное преувеличение силы одесских еврейских налетчиков, благородства, соблюдение ими своеобразных приличий, даже то, что ограбление своих богатеев они совершают после предварительного письменного извещения, — все это можно понимать и как своеобразный протест писателя против векового бесправия евреев в черте оседлости и вне ее. Их притесняли власти, в мирное время обчищали уголовники. А в периоды народных волнений, войн и революций евреи зачастую оказывались крайними, за счет которых простые обыватели обогащались во время еврейских погромов. И вот вдруг появились в еврейских кварталах крутые парни, которые сами кого хочешь обидеть могут. Они действительно были — еврейские организованные преступные группировки в России, некоторых странах Восточной Европы и в США. Обычные бандиты не лучше и не хуже бандитов других национальностей. Но в истории они прочно ассоциируются с бандитами Бабеля в малиновых штиблетах.
В течение двадцатых и в первой половине тридцатых годов Бабель, уже не стремясь к какой-то определенной тематике, создает отдельные рассказы, большая часть которых тут же появляется в печати. Самыми сильными, пронзительными можно назвать «Историю моей голубятни», «Первую любовь», «Пробуждение». Как и почти везде, в этих рассказах действие происходит на грани документального повествования, которое можно воспринимать как фантастику. Подобным образом можно воспринимать картины великого еврейского художника Марка Шагала: одни его персонажи твердо ходят по земле, другие летают.
В «Истории моей голубятни» описывается страшное событие, свидетелем которого Бабель был в действительности, — еврейский погром не то в Одессе, не то в Николаеве в 1905 году. Когда обыкновенные люди, годами живущие с евреями бок о бок, дружелюбно соседствующие, вдруг словно бы сходят с ума для того, чтобы убивать и грабить «проклятое племя». У мальчика убивают родного деда, а рассудительный инвалид вдруг давит голубя прямо на щеке ребенка. Бабель пишет об этом скупо, целомудренно, не срываясь в истерику или отчаяние. И тем больше контраст между страшными жизненными впечатлениями и способностью взглянуть на мир светло и радостно.
«В России вышел сборник статей обо мне. Читать его очень смешно, — ничего нельзя понять, писали очень ученые дураки. Я читаю все, как будто писано о покойнике, — так далеко то, что я делаю теперь, от того, что я делал раньше. Книжка украшена портретом работы Альтмана, тоже очень смешно, я вроде веселого мопса», — так отозвался Бабель в письме из-за границы еще в мае 1928 года. Но как бы он ни иронизировал, сборник статей — это знак очень серьезного признания. И знак серьезных творческих перемен. Бабель начинает писать проще и старается перейти к крупной форме.
Как всегда, писатель собирает материал в поездках по стране. А ездил он очень много, что заодно помогало ему ловко прятаться от выполнения обещаний представить рукописи журналам, где был получен аванс. Материалы собирались разные, в том числе и не самые приятные. Огромные связи в карательных органах Бабель использовал в полной мере.
Вот что он пишет второй жене Тамаре Кашириной в 1925 году: «Я много ходил сегодня по окраине Киева, есть такая Татарка, что у черта на куличках, там один безногий парень, страстный любитель голубей, убил из-за голубиной охоты своего соседа, убил из обреза. Мне это показалось близким, я пошел на Татарку, там, по-моему, очень хорошо живут люди, т. е. грубо и страстно, простые люди…» Что в Гражданскую войну, что в мирное время высшие проявления человеческих страстей вплоть до лишения жизни ближнего больше всего волнуют Бабеля. У Шекспира тоже, как можно заметить, в драмах и исторических хрониках проливается много крови. Это не садистские наклонности автора. Это просто такое свойство человечества самовыражаться в убийствах.
В конце двадцатых в стране начинается коллективизация сельского хозяйства. Эта огромная, мучительная социальная ломка крестьянства, и, как показала история, бессмысленная ломка, получила очень широкое отражение в русской литературе. Постарался не оказаться в стороне и Бабель. Как из врожденного любопытства, так и из желания написать большой роман. Он принял в коллективизации непосредственное участие.