– Проходите, – сказала билетерша. – Первый ряд, третье и четвертое места.
Зал был маленький: три ряда по шесть кресел.
– Домашний кинотеатр! – Катя скинула сандалии, опустила спинку кресла в положение полулежа.
Билетерша задернула темно-красные занавеси. Погас свет.
Марку показалось, что он слышит треск пленки в аппаратной. Пленка? В двадцать первом веке?
Фильм начался с панорамы пустой площади, снятой под головокружительными углами. Камера раскачивалась, наплывала и отдалялась; картинка была темной и нечеткой. Камера опускалась на площадь, заполненную лежащими фигурами. Марк надеялся, что это сцена с куклами, но резкость улучшилась, и он понял, что это люди.
Они лежали беспорядочно, друг друга не касаясь, но создавая смутно уловимый узор. Двигались, трепетали серыми пятнами. Камера резко наехала и сфокусировалась на одной из фигур. Еще рывок – крупный план головы, которую клевали голуби.
Мужчина – явно муляж, но Марку стало не по себе, – был мертв, голуби ковырялись клювами в его глазницах, рвали губы и щеки. Рот муляжа был разинут в последнем крике. Изображение расфокусировалось, но тошнотворный эффект никуда не делся.
Ладони Марка вспотели. Он закрыл и открыл глаза.
На экране была новая сцена. Череда кадров: деревянные двери, металлические, пластиковые, двери с номерами и без, двери с глазками, с доборами, с остеклением, двустворчатые двери, раздвижные, двери в засохших пятнах. Все они были закрыты. Они наполняли мир, наполняли маленький кинозал, мелькали перед глазами все быстрее и быстрее, переходили из позитива в негатив. У Марка закружилась голова, рот наполнился кислой слюной.
Двери исчезли, их сменил крупный план волосатой руки, по которой полз красный слизень.
Марк зажмурился.
Слизень продолжил движение под опущенными веками. Сотни слизней, ползущих в подвал по старой рассохшейся двери, которая захлопнулась перед лицом семилетнего Марка. Он кричал, дергая за ручку, кричал и давился слезами, но дверь не поддавалась. В подвале было темно и страшно до рези в животе. Пальцы соскользнули, он зашарил руками по занозистой поверхности. Завопил, наткнувшись на слизкие тельца. Он забрался на ящик и потянулся к окошку – постучать. В нише прятался голубь. Он клюнул Марка в тыльную сторону ладони, напугав до смерти…
Марк открыл глаза и вернулся в затемненный зал.
Бешено стучало сердце. На экране мелькали мутные кадры, слышалось бормотание, всхлипы. Действие происходило на темной лестнице с мерцающими лампами. По ступенькам, извиваясь, ползли люди, их лица были темны и зернисты, отчего казались сплошными провалами, огромными черными ртами.
Это был плохой фильм. Даже не фильм, а набор сцен, которые расшатывали сознание. Марк видел птичьи лапы, скребущие по бетону; видел кричащие лица мертвецов; видел стекающую по дереву слизь. Сцены сменяли друг друга по кругу. Камера пьяно моталась из стороны в сторону. Из динамиков лились скулящие вопли.
Марк запрокинул голову. Мышцы шеи горели огнем, будто он безудержно тряс головой несколько дней.
Что-то холодное и скользкое коснулось его кисти, и Марк одернул руку.
– Ты чего? – спросила Катя.
– Извини…
По экрану бежали титры.
Из темноты надвинулась билетерша.
– Не спешите. Там еще сцена будет. Даже две.
Титры прервались новым кадром: быстро моргающий зеленый глаз с кровавой слезой.
Билетерша вцепилась себе в лицо пальцами и раскачивалась вперед-назад.
Титры пошли в перемотке, остановились.
Последняя сцена свела Марка с ума.
Ксения ПротабитоваБулочка с корицей
Есть булочки с корицей Аня любила, а вот готовить – нет. Поэтому всегда, когда чувствовала голод, грусть или веселье, заказывала их. Доставка быстрая, булочки вкусные, настроение отличное.
Курьер, высокий, в натянутой на бугристые мышцы футболке, завораживал. Тем более что мотоциклетный шлем, усиливая интригу, так и не снял.
Получив благоухающий корицей пакетик, Аня кокетливо сказала «спасибо» и пожалела, что накинула поверх короткой сорочки безразмерный старый халат. За блеском стекла мотошлема сквозь свое отражение она увидела горячий взгляд.
Вожделенный заказ и на следующий день привез тот же курьер в черном шлеме. Аня чуть замешкалась у двери, чтобы подольше побыть с ним наедине.
Ей нравилось, что к необходимому заряду положительных эмоций от булочек с корицей теперь прилагался и курьер с мускулистыми руками. Жаль, не всегда приезжал именно он. Но теперь Аня каждый вечер, прежде чем оформить заказ, наводила марафет и наряжалась в соблазнительные сорочки и халатики.
В погоне за желаемым декольте на кофтах и сорочках становились все глубже, а сдобренная ежедневными булочками грудь готова была вывалиться наружу.
То, что талия теряет форму, а шорты трещат по швам, Аня предпочитала не видеть.
Она и не заметила, как появилась одышка, а сама она стала сдобной, как любимая булочка.
С трудом натянув на пышную грудь пеньюар, дрожащими руками Аня оформляла заказ.
Минута шла за минутой, тиканье часов раздражало. Как и въевшаяся в бедра резинка трусов. Мелькнула азартная мысль, от которой краска разлилась по лицу, шее и части декольте. Причмокнув, Аня кивнула себе в зеркало и, пыхтя, стянула нижнее белье.
Звонок в домофон громом прокатился по квартире. Аня икнула и, услышав искаженное шлемом «доставка», задержала в легких побольше воздуха и томно прошептала:
– Открываю…
Сердце бешено колотилось, когда она прижалась к дверному глазку. Вот открылись двери лифта, но никто не вышел. Аня несколько раз поморгала и щелкнула замком. Высунув голову в щель, она уперлась лицом в твердую мужскую грудь. Подняв взгляд, девушка с удивлением и радостью увидела блестящий черный мотоциклетный шлем.
– О, я не видела, как вы вышли! – прощебетала она, впуская курьера в прихожую.
Ничего не ответив, он протянул пакет.
Аня замешкалась, но кокетливо произнесла:
– Минуточку, я бы хотела вас… отблагодарить…
Курьер стоял молча. В парадной зашумел лифт.
Откуда взялось столько смелости, Аня не знала, но она потянула курьера за руку. Однако он, словно каменный монолит, даже не двинулся. Девушка от неожиданности покачнулась на шпильках и грузно свалилась лицом вниз. Из выпавшего пакета по прихожей разлетелись булочки с корицей.
Представив, как она выглядит с задранным пеньюаром, Аня зарделась. Попыталась встать, но не смогла.
Неожиданная тяжесть навалилась на шею сзади. Хрустнуло так, будто там был большой грецкий орех.
Аня попыталась закричать, но смогла выдавить лишь жалкий писк.
Курьер снял шлем. На девушку смотрело словно слепленное из куска глины лицо. Нижняя половина напоминала звериный оскал. В раскрытой пасти не хватало зубов.
Тяжело дыша, раздувалась одна широкая ноздря, на месте второй зияло бурое отверстие.
Черные глаза, единственное человеческое, что в нем оставалось, бесстрастно смотрели на распростертое женское тело.
Курьер наклонился. Вместо волос торчали провода, переплетаясь в металлический каркас. То тут, то там вспыхивали красным маленькие лампочки.
Открыв девушке рот, он двумя пальцами, как плоскогубцами, вырвал несколько зубов.
Ане свело горло от боли. Курьер вертел зубы перед лицом, словно разглядывая. Примерил поочередно к зияющим пустотам в пасти, оставив половину, остальные отбросил в сторону.
Надев шлем, курьер молча ушел.
Аня смотрела на ароматную булочку с корицей. Двигаться девушка уже не могла и с грустью осознавала, что это последнее, что она видит в жизни.
Дмитрий ТихоновДитя для семи нянек
Солнце садится. Ветер несется сквозь лес, а тот изо всех сил пытается схватить его скрюченными ветвями – схватить и удержать, прижать к желто-зеленой груди. Но ветер неизменно ускользает, и лес качается, вцепившись в свои же кроны, рвет листья, будто волосы, и плачет взахлеб, и воет, воет в немощном отчаянии – прямо как матушка в последние дни.
Бедная, славная матушка! Ванятка отдал бы все на свете, лишь бы вернуться домой хоть на часок, хоть на минутку снова оказаться в ее объятьях. Но нет у него ничего, что можно было бы отдать. Только ветхая одежонка да никчемная детская жизнь. Одежонку никто не возьмет, разве что на тряпье, а жизнь уже обещана другим.
Тятька ступает тяжело, сутулится, на Ванятку не смотрит. За всю дорогу ни разу не взглянул и не сказал ни слова. Да и нет, наверное, правильных слов для такого дела. Хоть до самой дряхлой старости доживи – не сыщешь.
На крохотной полянке тятька останавливается, озирается, словно ища какие-то приметы, и Ванятка понимает: все, здесь они расстаются. Дальше сам. Тятька склоняется к нему, по-прежнему глядя мимо, в траву, в листву, все-таки бормочет что-то – за ветром не разобрать – и, потрепав сына по плечу, уходит прочь. Домой. Через несколько мгновений долговязая фигура его скрывается среди деревьев.
Ванятка едва не бросается следом с рыданиями и мольбой. Но вместо этого, глотая слезы, он поворачивается и идет в другую сторону, в глубину леса, в глубину бури. Его ждут там.
Он уже достаточно взрослый и знает немало. Знает, что Семеро Нянек не прощают опозданий. Каждый високосный год они берут себе дитя в услужение и на воспитание, растят его, одаривают небывалой мудростью и многими знаниями, а затем отправляют в дальние края: мир посмотреть и себя показать. Еще никто из учеников не вернулся в родимый дом – столь велика земля и столь трудны их странствия, потому в деревне и горюют по ушедшим детям как по умершим, потому и упала без чувств матушка, когда услышала, что на сей раз жребий пал на Ванятку.
Но попробуй не отдай дитя! Сгибнет урожай, наползут моровые поветрия, а зимой явится в деревню Коровья Смерть и передушит скот – от всех этих бед хранят деревню Семеро Нянек, что ждут сейчас Ванятку в сердце леса. Они свято чтут условия древнего договора и ждут того же от деревенских.