Да, умен Ванятка и знает немало. Но недостаточно. Даже не догадывается он о семи дубовых гробах, которые ученику предстоит чистить от плесени и прели, или о семи саванах, которые нужно постоянно подновлять. Понятия не имеет о сводящем с ума запахе тлена, о застывших зубастых улыбках, проступающих из-под гниющих губ, о пустых глазницах и провалившихся носах, о длинных серых руках и тонких серых пальцах. Эти пальцы столь ловко, столь умело вынут его левый глаз, что он почти не почувствует боли.
Глаз Няньки станут передавать друг другу, смотреть сквозь него вокруг и радоваться красоте белого света. А когда левый глаз придет в негодность, наступит черед правого. К тому времени ученик уже достаточно освоится в доме, чтобы исполнять все положенные работы на ощупь. И вот тогда-то, в вечной тьме, в неизбывной скорби и начнется его настоящее обучение…
Ничего этого пока не знает Ванятка, а потому радуется, увидев впереди огонек. Он уже выбился из сил, но прибавляет шагу. Он продрог и проголодался и почти не колеблется, когда выходит из бури к избе – покосившейся, почерневшей, поросшей осинками. Лишь одно окно у нее, совсем крошечное, забранное мутной слюдой. За слюдой пляшет пламя свечи. Оно здесь для него, только для него – те, кто ждет внутри, не нуждаются в огне.
И когда Ванятка, собравшись с духом, стучит в кривую замшелую дверь, свеча гаснет.
Елена ЩетининаКабачки
Кабачки лежали на почтовых ящиках чуть покачиваясь – видимо, их только что выложили на облупленный металл и шмыгнули обратно в квартиру.
Кира посмотрела на них и сгребла под мышку: никогда не понимала тех, кто выкидывал еду.
Дома она вымыла два плотных желтовато-белых овоща и разложила на столе, задумчиво вертя в руках нож: какой же выбрать? Один был длиннее, но тощее, другой – короче и потолще.
– Пат и Паташон, – вспомнила Кира старых комиков. – Сорока-воровка кашу варила, себя кормила…
Каждое слово сопровождалось тычком ножа в желтоватый бок. От этих тычков кабачки вздрагивали, покачивались и пузырились белесой сукровицей.
– Ни-че-ГО!
Нож уперся в длинного Пата.
– Что ж, – сказала Кира и рубанула кабачку хвостик. Овощ дернулся, закрутился по столу и упал на пол, расплескивая истекающую из раны жидкость.
Кабачковую кашу она ела, глядя в окно на двор. Сегодня там было тише, чем обычно. Два заводилы – жирный Мишка и тощий Глеб – сидели на карусели и бессмысленно крутились уже полчаса. Остальные дети хоть и вопили, но делали это не так громко, как с ними.
«Школа началась. – Кира зачерпнула еще ложку. – Двойки схлопотали».
Пару лет назад какой-то депутат построил именно в их дворе огромную игровую площадку, и теперь сюда стягивались дети со всех окрестных кварталов. Крики, визг, смех, плач проникали даже сквозь плотно пригнанные стеклопакеты. Даже на десятый этаж. Что творилось на первом – и подумать было страшно. Жильцы писали жалобы, просили перенести площадку, но все было тщетно. Нужно было только смириться.
Кира не заметила, как доела последнюю ложку каши.
На следующий день на почтовых ящиках появился еще один кабачок. Потом – сразу три.
– Баба Ганя! – сказала Кира, выворачивая от лифтов.
Соседка с первого этажа вздрогнула. Кабачок запутался в авоське.
– Я не знала, что у вас дача, – удивилась Кира.
– А, – ответила соседка, раскладывая кабачки на ящиках. – Родственники одаривают.
Затем баба Ганя бросила взгляд на прозрачный пакет в руках Киры, в котором виднелись кабачковые очистки, и растянула тонкие бескровные губы в странной улыбке.
– Вкуссссно? – прошептала она. – Приятного аппетита! – И пошаркала в свою квартиру.
На лавочке у подъезда чинно сидели трое школьников. Они тупо смотрели перед собой. Когда Кира прошла мимо, ей показалось, что она ощутила терпкий запах земли и свежий аромат овощной мякоти.
Баба Ганя выносила кабачки на ящики – Кира их забирала. Как-то раз ей удалось бросить взгляд в щель закрывающейся двери – и ей почудилось, что в темноте старой квартиры шевелилось что-то огромное, раскинув свои ветки-щупальца по стенам, а дальше по коридору чуть звенели колокольчики, будто маленькие человечки плясали в бесконечном хороводе.
Дети во дворе становились все тише. Кабачки – все вкуснее. Кира стала привыкать к этому безмолвному обмену с бабой Ганей. Та Кире – кабачки, а Кира… Кира не задавала вопросов. Потому что наступила зима, и кабачки должны были закончиться даже у самых запасливых бабыганиных родственников.
Кабачки пытались вывернуться из-под ножа, трепетали, когда Кира проводила по ним овощечисткой. В одном из них Кире даже как-то померещился растущий глубоко внутрь волос – но, конечно же, только померещился.
Как и ноготь.
Во дворе поселилась тишина. И в ней Кира, проходя по первому этажу, слышала из квартиры бабы Гани звон колокольчиков, топот извечного хоровода и ворчание чего-то огромного, колючего, всесильного и желающего только одного – покоя и тишины.
Кира смотрела в окно. Дети молчали. Они бессмысленно крутились на карусели, раскачивались на качелях, кто-то болтался на канате, неудачно засунув голову в петлю, и моргал, медленно поводя руками, не доставая ногами до земли. Две девочки лежали в песочнице лицом вниз, полузакопавшись в мокрый осенний песок. Подросток выводил рядом палочкой: «NГОЬР БЫЛ».
Кабачки за спиной Киры покачивались, постанывали и истекали сукровицей. Нож в ее руке подрагивал, а она думала, что сделать сегодня на ужин: кашу, запеканку, а может быть, нафаршировать?
Ольга ЮдинаА если это был ты?
– А если это был ты?
Лика посмотрела на отражение Макса в трюмо. Тот сидел за журнальным столиком, уткнувшись в ноутбук.
– Я? – Макс поднял голову. – Возможно. Вполне возможно.
Лика рассмеялась.
– Ты даже не спросишь, о чем я подумала? А вот представь! Я говорю, может, это ты убил тех девушек в парке?
Макс гулко захлопнул ноут и молча подошел к Лике. Провел пальцем по шее и обнял сверху за плечи, сцепив руки и уткнувшись подбородком ей в макушку.
– Если это был я, то ты все равно ничего не узнаешь.
– В смысле? – Лика взяла с туалетного столика щетку и сунула в руку Максу. – Давай, расчеши меня! В смысле – я не узнаю? Как я могу не узнать о таком?
Она хитро посмотрела в зеркало.
Макс отстранился от Лики и принялся проводить щеткой по ее пушистым каштановым волосам.
– В смысле я не совсем дурак, чтобы взять и выдать себя собственной жене.
– Я бы почувствовала! – рассмеялась Лика. – Ты бы наверняка пришел домой растерянный, стал бы себя вести как-то необычно.
– Например, ни с того ни с сего подарил бы тебе большой букет цветов? – Касание щетки по волосам.
– Хм, например!
Когда Макс принес ей тот букет? Две недели назад, да? На годовщину свадьбы. А тех девушек убили…
– Ну тебя! – Лика нахмурилась.
Макс довольно улыбнулся и отложил щетку.
– Ты первая начала. Ну хорошо, я приношу тебе цветы. Допустим. Чем еще я себя выдам?
Он положил руки Лике на голову и стал массировать пальцами кожу.
– Ты не смог бы смотреть мне в глаза. Угрызения совести, все дела.
– С чего бы? – Пальцы сильные, настойчивые. – Подумаешь, одна-две девушки. Слишком броские украшения или слишком гордый взгляд – все заслуженно.
– В смысле – заслуженно? – Лика почувствовала, как сжимается живот и холодеют ступни.
– Никто не смеет смотреть на меня с вызовом. Кроме моей жены, конечно же! – Макс прикоснулся губами к ее волосам. – И ни одна женщина не должна носить украшений более ярких, чем носит моя жена.
Макс взял со столика цепочку с фиолетовым аметистовым кулоном.
Лика почувствовала холодные пальцы мужа на своей шее.
– Бред какой-то! – дернула она головой. Холод пробежал по предплечьям.
– Маловато для мотива, да? – Макс насмешливо смотрел на отражение жены.
– Да ну, все, хватит, уже не смешно! – Она поджала губы и, схватив сережки, стала их надевать. Руки не слушались, тонкий позолоченный крючок никак не хотел попадать в прокол.
– Я помогу! – сказал Макс и, взяв из рук Лики серьги, мягко вдел их ей в уши, тихо звякнув застежкой.
Справившись с задачей, он посмотрел на Ликино отражение долгим взглядом. Долгим, холодным и оценивающим:
– Моя жена прекрасна.
Он взял с туалетного столика флакон духов и поднес к носу.
– Обожаю этот аромат! Он меня возбуждает. Духи – это ведь от слова душить, верно?
Лика почувствовала, как в горле поднимается ком и нарастает, удушающий, как терпкий аромат духов.
– Ладно, игра окончена! – сказала она решительно и попыталась встать.
Макс легко надавил ей на плечи и усадил обратно.
– Глупышка! Моя милая глупышка! – шепнул он ей в ухо и поцеловал локон волос. – Я же сказал тебе, ты не узнаешь. Никогда ничего не узнаешь, моя любовь.