– Ды… – начал я, едва ворочая языком, и тут осекся. Из дверной щели повеяло сквозняком и на миг прогнало дурман.
«Стоп, разве у бабули не белый кот? К тому же она повезла его в клинику в город. Но если так, тогда кто же со мной в подвале?»
Желтые светлячки вспыхнули с новой силой, в свете глаз блеснули клыки длиной с мизинец. В следующий миг они сомкнулись на моей шее.
Угасающим сознанием я понял – нечто только прикидывалось котом и оно не спасало меня от крыс, а отгоняло конкурентов. Да и крысы ли то были? Хотя… какая теперь разница?
Марина КрамскаяПесок
В Машеньке все было хорошо и красиво: загорелые длинные ножки, белесые бровки домиком, впалый животик, бледно-розовые ноготки. Костик поплыл в первый же день, когда она с матерью появилась на пляже, – чудо, а не ребенок! Себя Костик ребенком не считал, хотя только-только перешел в третий класс. Но Машенька-то вряд ли даже из детского сада выпустилась.
Подойти к ней было как-то страшно. Костик наблюдал, как она с помощью двух ведерок и совочка возводит многоярусный замок из песка. Песок слушался ее маленьких ручек беспрекословно: выходил из ведерка гладким кирпичом в кладку замка. Даже когда конструкция начала усложняться и башенки росли вверх, ни песчинки не просыпалось мимо.
Наблюдать за ней дальше не было сил. Костик поднялся с мокрого полотенца, выдохнул, как перед прыжком в холодную воду, и побежал. Прямо по замку.
Шмак! Нога раздавила две башенки и крепостную стену. Хрясь! Сломались сооруженные из веточек ворота.
– Ой, прости! – взмолился Костик не вполне искренне. – Не заметил!
Машенька подняла на него глаза. На мгновение почудилось, что зрачки у нее сжались в зерно. Губы задрожали.
– Прости, прости! – повторял Костик, пряча улыбку. – Давай я починю? Можем вместе новый построить.
Машенька задумалась. Губы дрожать перестали, их тронула робкая улыбка.
– Ладно, давай, – согласилась девочка.
Костик обрадованно принялся насыпать песок в ведерко, но куличики у него получались скверные – трескались, разваливались, осыпались в руках. Машенька, правда, из-за этого не расстраивалась. И даже напротив – улыбка ее все ширилась.
– А давай лучше ноги друг другу закопаем, – предложила она, когда стало ясно, что из Костика паршивый строитель. – Только чур я первая! Садись!
Костик послушно сел возле песчаных руин. Машенькины руки порхали над ним, горстями рассыпая мокрый песок. Под его тяжестью ногам было приятно и прохладно. Рыжая горка росла, закрыла коленки, пятки, большие пальцы. Костик не шевелился, только бы не пошла зловредная трещина.
– Ну вот, – Машенька взглянула на него, и теперь он уже не мог ошибиться – у нее и впрямь были кошачьи зрачки.
Но не успел Костик ничего сказать, как почувствовал странный зуд в ногах. Песок задвигался, защекотал, хотя внешне куча оставалась совершенно неподвижна.
– Курьи ножки, курьи ножки, – пропела Машенька, – не ходите по дорожке.
Костик дернулся, но сырой песок придавил гранитной плитой. Движение под ней не прекращалось, а ноги… Они стали легче. Будто песок незаметно и безболезненно слизывал плоть, оставляя только кости.
– Перестань, – прошептал Костик, но Машенька приложила палец к розовым губкам.
– Еще не все.
Раздался звонкий хруст. Костик почувствовал, как ступне стало прохладно. Кости до самой пятки разъехались в стороны, образовав три длинных пальца.
Машенька поднялась, отряхнула пыль с ладоней. Золотые искорки вспыхнули в воздухе.
– Мам, идем домой, – крикнула она. – Тут скучно.
Костик попытался закричать, но голос пропал. Машенька летящей походкой удалялась по песку, а из-под ее ножек летела золотая пыль.
По плите на ногах Костика пошла трещина. Он закрыл глаза, и в голове всплыл простой мотивчик: «Курьи ножки, курьи ножки, не ходите по дорожке!»
Костик пошевелил пальцами.
Из-под песка выехал загнутый птичий коготь.
Любовь ЛевшиноваСмешно
«Есть Киа-Рио, а есть Киа-Дежанейро» – горело в настенной плазме. Не смешно – не заражена.
А племяшка хочет стать юмористом, когда вырастет. Иронично. Еще десять лет назад это было лишь развлечением.
«Если слышите смех, нажмите тревожную кнопку» – на повторе вещал динамик на улице. «Если начнете понимать шутки, значит, вирус заразил спящих в глазных яблоках паразитов, которые блокируют вентральный стратум, отвечающий за понимание юмора. В таком случае немедленно обратитесь за помощью».
Целый день в голове был сумбур. В метро передо мной человек рассмеялся над шуткой из громкоговорителя, звучащей перед названием станции. Люди в вагоне запаниковали, но ликвидаторы появились быстро. Зараженного увезли.
Поколению племяшки будет легче с этим справляться. У них не будет воспоминаний о прежней жизни.
В садик я приехала только к восьми, торопилась в зал продленки, но замерла. В пустом коридоре эхом разнесся детский смех.
Я нажала тревожную кнопку.
Шла на непривычный звук, пробирающий до костей.
Сашка сидела на ковре среди игрушек, рядом от смеха скручивалась ее подружка Лейла. На полу лежала воспитательница.
– Саш… – Голос от напряжения осип, подступающая истерика не давала дышать.
Племяшка обернулась на голос. Белая юбочка была измазана кровью.
– Она смеялась, а потом упала, – Сашка всхлипнула, я задушила в себе панику, сделала шаг вперед.
Заливистый смех Лейлы резал по ушам. Ее еще можно было госпитализировать. Но женщина… ее смерть меняла все.
Паразиты не покидают живое тело, только мертвое.
– Все хорошо, – я осторожно приблизилась к племяшке, сквозь ужас пытаясь оценить ее состояние. – Русалка села на шпагат…
Сашка мотнула головой.
Я взглянула на потерявшую связь с реальностью Лейлу. Ждать бригаду помощи было нельзя. Тело мертвой женщины может быть опасно. Неизвестно, как вирус заражает паразитов, спящих в нас.
Я рухнула коленями на пропитанный кровью ковер. Голова женщины была разбита.
Хотелось кричать и плакать, но я обязана была спасти Сашку. Шанс был.
Лейла смеялась.
Но она была не опасна. А распахнутые в предсмертном ужасе глаза холодеющего тела – да.
Природный инстинкт подогрел кровь. Пусть заражусь я, а Сашка выживет.
Я взяла со стола железную линейку. Глубоко вздохнула, уронила на ковер слезы безысходности. Дрожащими руками острым краем поддела глаз, сдерживая рвотный позыв.
Кровь хлюпнула, ребро линейки разрезало жилы. Я плакала. Лейла смеялась.
Нельзя было допустить, чтобы глаз растекся. Я протолкнула линейку глубже, сохраняя глазное яблоко целым. Выдохнула. Рычагом вытолкнула глаз из глазницы.
Дернулась от омерзения, взяла его пальцами. Линейкой рубанула несколько раз по жилам, яблоко осталось в ладони.
Времени раздумывать не было. Зараженные паразиты не могли выбраться только из живого тела. А Сашку надо было спасти.
Разом запихнула глазное яблоко в рот.
Желейная субстанция с привкусом гноя расползлась во рту. Я ее проглотила, рвотная судорога два раза вернула прокушенный глаз в полость рта. Окунувшись в истерику, оба раза я его проглотила.
Сознание кололо иглами ужаса, я снова взяла линейку в руки. Я заражена. Но Сашку спасти еще можно.
Звук, будто копаю землю, полную мясистых корней, заполонил сознание.
На этом глазу жилы резались сложнее, я начала линейкой их пилить. Глазное яблоко в руке, как склизкая лягушка, дребезжало. Зажмурившись, я забросила его в рот. Сербнула, как спагетти, длинными жилами, втянув их губами. Постаралась, не жуя, проглотить.
Сквозь зажатые пальцы на губах с рвотой вышла кровь, остальное я заставила остаться в желудке. Разрыдалась.
Все хорошо, я спасла Сашку.
Все было не зря. Лейлу и меня госпитализируют, Сашка будет жить. Оно того стоило.
Но Сашка засмеялась.
Я в ужасе посмотрела на племяшку. Тихий детский смех колокольчиком отдался в ушах.
– Я поняла, – смеялась Сашка. – Русалка не может сесть на шпагат, потому что у нее хвост!
Все было зря. Мы обе скоро будем овощами.
Я расслабленно улыбнулась, слушая топот ног спасательной бригады в коридоре. Погрузилась в приятное, давно забытое чувство.
Мне было смешно.
Натанариэль ЛиатЖил-был Один Мальчик
Когда я был маленьким, мама рассказывала мне сказки про Одного Мальчика.
Они были не слишком веселые. Например, про то, как Один Мальчик не хотел есть кашу, заболел гастритом, и в больнице его утыкали иглами, как ежа. Или про то, как Один Мальчик гулял во дворе без взрослых, и его похитили злые дядьки. Или про то, как он, играя с ножницами, выколол себе глаза. Вряд ли он очень о них горевал, потому что по маминым рассказам выходило, что еще до этого Один Мальчик читал в темноте и ослеп, но больно ему наверняка было.
Помню, я недоумевал, как он, безглазый, переходил дорогу – ну, в той истории, где Один Мальчик забыл посмотреть по сторонам, и его насмерть сбила машина. Но я еще с беззубого возраста усвоил: мама знает все и всегда права. Если она сказала, значит, так все и было.
Мне не нравилось слушать эти сказки, но, как оказалось, всегда может быть хуже.
Один Мальчик стал приходить ко мне по ночам.
Не помню, когда это началось. Я просто просыпался в темноте и видел, что он стоит у моей кровати. Стоит и смотрит на меня.
Не знаю, как и чем он смотрел, если вместо глаз у него зияли сочащиеся кровью дыры. Ушей тоже не было – однажды он не надел шапку зимой, и они у него отвалились. Правая рука походила на сгоревшую куриную лапку – память о том, как он сунул пальцы в розетку, – а весь левый бок был ободран, как коленка об асфальт: это та машина протащила его по дороге.
Он не двигался. Не говорил со мной. Просто смотрел. Со временем я привык засыпать под его взглядом.
Мне очень хотелось рассказать маме, но я помнил, что Один Мальчик придумывал всякие глупости, чтобы напугать свою мать, и свел ее этим в могилу.