– Бегом, – скомандовала Света. – Почуяли, твари. Немного осталось, Паш. Держись.
Пашка бегать не любил. В боку начинало колоть, а во рту появлялся горький вкус. Но сейчас он бежал как никогда в жизни. И, когда Света указала на дом, первым ворвался через незапертую дверь, с трудом удержавшись от желания уронить засов до того, как войдет Светка. Пока он колебался, она вбежала следом и плотно закрыла дверь.
– Успели! – радостно воскликнула она.
– Да уж, – Пашка неприязненно уставился в окно, за которым маячили серые. Гладили стекло щупальцами, оставляли круглые влажные следы ртами. – А обратно как?
Но Света не ответила.
– Идем, мама, – услышал он ее приглушенный голос из другой комнаты. – Ты совсем ослабла. А все дядя Витя! Я же тебе Эдика везла!.. Но я снова тут. Я тебя не брошу.
Пашка уперся затылком в окно, за которым заволновались серые. Точно такие же, как та, что сейчас с трудом стояла, опираясь на Свету.
– Я не знаю, что тут случилось той зимой, – Светка смотрела в упор. – Мне плевать на других, но она моя мама.
На ее руках и щеках краснели круги ожогов щупалец, но Света их не замечала.
– Я не как другие, я возвращаюсь, – добавила она, пока Пашка молча боролся с щупальцами, не в силах даже закричать.
Безгубый рот наклонился над Пашкиным лицом, но он еще успел услышать:
– Я хорошая дочь.
Анастасия ДемишкевичЧужие сны
Если во сне ты видишь себя со стороны, а после пробуждения на теле появляются синяки и тебе стыдно, как будто ты подглядывал за собственной бабушкой в туалете, то это был не твой сон.
Катя начала видеть чужие сны год назад.
Сначала она пересмотрела сны всех домашних, потом сны кое-кого из друзей, что оказалось не особенно приятно. Так она узнала, что у матери есть любовник, а ее лучшая подруга Машка тайно мечтает о Катином парне – Эдике. С Машкой Катя общаться перестала, а от матери было так просто не избавиться, поэтому приходилось терпеть.
Чем дольше Катя жила с этой сомнительной суперспособностью, тем меньше она ей нравилась. Смотреть на мать, трахающуюся с пузатым дядей Витей, было мерзко, а по Машке Катя просто скучала. Все чаще она думала, что лучше бы было вообще ничего не знать – не лишилась бы подруги. Но она знала и назад это знание было не засунуть.
Иногда Катя видела сны совсем незнакомых людей. Вот они-то ее больше всего и пугали. Чаще других ей снилась какая-то изможденная голая женщина. Кто она, Катя понятия не имела, но точно знала, когда женщина ее обнаружит, ей не поздоровится.
Каждый вечер, ложась спать, Катя просила кого-то: «Пусть сегодня мне снятся только мои сны. Пожалуйста. Аминь». Чаще всего ей везло, но иногда полоса удач заканчивалась, и ее выбрасывало в чужой сон.
Катя идет по коридору и трогает обои. На них выдавлены пальмы. «Нет, в моей жизни таких обоев точно быть не могло. Хоть убейте. Кажется, я опять в чужом сне», – подумала Катя и свернула на свет в гостиной.
В гостиной светло́ желто-зеленым светом. За накрытым столом сидит семья: мужчина, двое детей, женщина. Женщина почему-то голая, но никого это, кажется, не волнует. Никто на нее даже не смотрит. А она сидит, положив руки на стол, ладонями вверх, как будто просит помолиться с ней, но никто не тянется к ней в ответ.
– Не скрипи вилкой по тарелке, – делает замечание брату девочка.
– Пусть ест как хочет, – одергивает ее отец.
– Но, папа, он балуется с едой.
– Пусть ест как хочет, я сказал. Не превращайся в свою мать.
Женщина неожиданно поднимает голову, висящую над тарелкой, и начинает истошно орать.
Катя невольно зажимает уши и почему-то зажмуривается. Когда она открывает глаза, то видит, как пристально женщина смотрит на нее, пока ее семейство как ни в чем не бывало продолжает есть.
– А ты здесь откуда? – Злобно шипит она.
– Я? Я не знаю, – шепчет Катя и особенно остро чувствует, что она тут не за чем, ее тут быть не должно, она опять влезла в чужой сон.
Волна жуткого стыда разбивается о страх. «Она имеет право здесь быть, а я нет», – думает Катя, глядя на то, как голая женщина медленно переворачивает руки, подается вперед и закидывает ногу на стол.
– Мерзавка, тварь, пришла как к себе домой.
Вторая нога тоже оказывается на столе, и женщина медленно ползет вперед. Руки шлепают по тарелкам с едой ее отпрысков, она жадно облизывает их и, виляя тощим задом, подталкивает себя вперед, к Кате.
– Но это не твой дом. Не твой, а мой, – женщина замирает, выжидающе смотрит на непрошенную гостью.
«Она убьет меня», – бьется в голове у Кати. – «Нет, не убьет, а хуже. Не знаю, что может быть хуже, но что-то точно есть».
Понимание того, что может быть хуже приходит тогда, когда женщина змеей кидается на нее, и холодные руки сжимают Катино горло.
Катя просыпается. Тяжело дышит, ощупывает руками горло. «Фу-у, дурацкий чужой сон, лучше бы мамка с дядей Витей приснились, вот ей богу. А почему так шея болит?» Катя хочет оторвать голову от подушки и покрутить шеей, может даже хрустнуть пару раз, но только сейчас замечает, что под ее головой не подушка, а что-то твердое.
«Блин, я что, за столом вчера уснула?» – Катя с усилием отрывает голову от холодной белой поверхности. На середине вдоха ее дыхание замирает – за столом сидят мужчина и двое детей, они едят, не обращая на нее никакого внимания.
«Нет, нет, нет», – Катя смотрит на свои иссохшие руки и ниже. Она голая.
– Не скрипи вилкой по тарелке, – делает замечание брату девочка за столом.
Катя беззвучно кричит.
Иван МироновШкаф
– Черт, да он же почти все пространство сжирает!
Прохор с разочарованным видом разглядывал огромный шкаф, занимающий едва ли не треть комнаты. Чудовище о двух створках, лоснящееся лаком, смотрелось привычно и уютно, но в то же время казалось чрезмерным, невероятно большим в увешанной ветхими азербайджанскими коврами гостиной.
Татьяна Васильевна, хозяйка квартиры, пожала плечами.
– Хотишь – соглашайся, не хотишь – вали на все четыре стороны.
Прохор осекся. Чего он еще хотел по такой-то вкусной цене?
– Нет, нет, нет. Все устраивает.
– Ну а раз устраивает, сынок, так и въезжай.
Ему снилась мама. Она отчего-то плакала и виновато протягивала к Прохору испачканные в крови руки. Прохор пытался отстраниться, но покрытые красным пальцы все же настигли его.
Он закричал и проснулся.
Никаких окровавленных рук, никакой мамы. Плач, однако, не растаял вместе с остатками сна.
Прохор прислушался. Откуда шел звук? С улицы?
Он поднялся с кровати и медленно, на ощупь, двинулся к окну. Проходя по узкому коридору между монструозным шкафом и противоположной стеной, он замер. Еле различимый, звук доносился именно из шкафа. Тонкий, выворачивающий душу, младенческий плач.
Он потянул руку к круглой деревянной ручке, но замер на середине пути. Его пальцы дрожали, а сердце с безумной скоростью качало кровь. Ругая себя последними словами, он убрал руку.
Нет, сначала свет, решил он и повернулся к выключателю.
Удар в плечо сбил его с ног. Вскрикнув, Прохор повернулся к шкафу. Гостеприимно распахнутые дверцы поскрипывали петлями. Он попытался отползти, но дверцы, слегка вытянувшись, ухватились рассохшимся потемневшим деревом за лодыжку.
Прохор завизжал. Он чувствовал, как впиваются в ноги похожие на жадные пальцы занозы, как царапают на прощание спину паркетные доски. Он пытался ухватиться хоть за что-нибудь, но под руки ничего не попадалось.
Дверцы сомкнулись, переломив берцовые кости. Снова приоткрылись, снова подтянулись и раздробили колени. Приоткрылись, подтянулись, и уже бедра погрузились в черное чрево, из которого доносилось жадное чавканье.
Прохор лишился голоса одновременно с тазобедренным суставом. Но он не лишился слуха и отчетливо слышал, как перемалывал его кости, сухожилия и мышцы голодный шкаф. Он не лишился глаз и видел, как выплеснулись из разорванного брюха кишки, которые шкаф тут же засосал, словно спагетти. Потом уже он не видел ничего.
Она снова плакала. Эта мелкая паскуда постоянно требовала жратвы. А у Таньки ее не было. Грудь пересохла, как почва без дождя. А драный студентишка, заделавший мелкую сучку, узнав, что Танька на сносях, тут же укатил в Казахстан на целину. Там-то почет и комсомолочки, а здесь – сраные пеленки. Чего тут выбирать? Сел, вольный ветер, в поезд и был таков. А Таньке что делать? Родители ее умерли, оставив ей квартиру да украшения в шкатулке. Квартира-то никуда не делась, а вот побрякушки быстро ушли на пропитание. А мелкой твари все мало.
Голова раскалывалась, грозя взорваться, а желудок крутило от голода. Нужно было выйти на улицу. Немедленно!
Она открыла шкаф и вытащила серое поношенное пальто. Сзади крик превратился в поросячий визг. Танька повернулась, и на миг ей показалось, что это не ребенок, а самый настоящий поросенок. Грязный, мерзкий и орущий, орущий, орущий…
Она подошла, взяла в руки безымянного ублюдка. В ней всколыхнулось омерзение. С какой стати она должна этим заниматься, если отцу насрать?
Танька повернулась к незакрытому шкафу. На дне лежал половичок, оставшийся от их пропавшей кошки. Самое место для незаконнорожденной мерзости. Она положила ребенка на половик, закрыла створки. Звук стал тише, а в душе начало растекаться спокойствие. Да, так было гораздо лучше, почти хорошо. Ей просто нужно было подышать свежим воздухом. Одной.
Накинув пальто, Танька вышла.
Вернулась она уже ночью. Квартира встретила ее тишиной. Она подбежала к шкафу и раскрыла дверцы, надеясь, что сучка уже издохла. Но на дне лежал лишь пустой половичок, который, казалось, стал меньше. Или это шкаф стал больше?
Татьяна Васильевна смотрела на сытый шкаф с остатками крови на дверцах.
Шестьдесят лет. Шестьдесят лет, где год шел за три. Итого сто восемьдесят.