Многие кинулись в воду, чтобы вплавь, через пролив добраться до наших, на Таманский берег. Напомню, что было это в декабре, а ширина пролива в этом месте – пятнадцать километров.
Докарабкавшись на четвереньках до воды, я кинулся в кипящую пеной холодную волну. Меня тут же швырнуло ею обратно на песок. Держась за бетонный причальный столбик, кое-как встал на целую ногу и запрыгал обратно в воду, стараясь забраться поглубже. Холодно не было, студеная вода обжигало разгоряченное боем тело. Вразмашку прорвался через полосу прибоя и поплыл на восток, ориентируясь, чтобы пожары на эльтигенском берегу были прямо за спиной, но забирая к северу, из-за сноса течения. Рядом плыли остальные десантники, кто со стонами, кто скрипя зубами и закусив ленточки бескозырки. С берега нас поливали пулемётами и вели миномётный огонь, многие из плывущих шли ко дну, кто подстреленный, кто замерзший.
А я смотрел на звезды над таманским берегом и не спеша, размерено греб к своим. До Тамани далеко, так что силы беречь надо. Да только всё равно не доплыть, уж больно далеко. Похоже, что конец. Нет, не страшно умирать. Жаль, что именно сейчас. Перед смертью не надышишься, не наживёшься. Обидно, только теперь вдруг понял, как это здорово – жить. Хорошо жить, правильно. Так чтобы и сам хорошо, по-людски, и людям не в тягость. А я... Горе своих родителей, беда для учителей, гроза для соседских мальчишек. Скольких обидел, скольких побил ни за что, оскорбил. Запало вдруг, как в наш шахтёрский поселок поселили ссыльных немцев, их дочка в нашу школу потом ходила. Сидела на занятиях тихо, всегда в платке: в эшелоне вши подхватила, пришлось ей остричься наголо. Сорвал как-то на перемене с неё платок, закричал: «Где твоя расчёска?» И все старались обидеть её, да и в поселке не упускали случай задеть ссыльных, молчаливых и безответных.
Сколько ж потом я этих вшей в окопе давил ногтями, всё вспоминал ту, обиженную мной в детстве некрасивую, зашуганную девочку-немку.
А сколько ещё потом ни за что людей обидел. Вот и получается – зачем жил-то? Правильно ли жил? Был бы верующий – утешался бы мыслями о раскаянии и царствии небесном. Да только ни к чему себя глупыми сказками тешить, обман это и самообман. Всё, что ты наделал на земле, останется, не исправишь. Особенно теперь, когда жизнь, считай, кончилась.
А пока плыву на восток, к Тамани, качаясь на волнах, словно на гигантских качелях. Взбираешься на гребень, на самой вершине на секунду видишь далеко впереди тучи над темным таманским берегом, светомаскировка однако, да небо озаряют вспышки залпов нашей дальнобойной артиллерии на косе Тузла. А потом, с гребня волны – вниз, как с горки.
Тело почти не чувствуешь, только очень болит нога. Та самая, которую оторвало миной. Военфельдшер объяснял мне в лазарете про фантомные боли, когда чувствуешь боль ноги или руки, которой нет. Как же нет, вот её крутит, дробит на части, выворачивает, вот начало рвать жилы, отчётливо ощущаешь, как хрустят сместившиеся раздробленные кости в подъеме, как размозжило пальцы. Ступни нет, но я ещё живу, я ещё чувствую. А перевернувшись на спину вижу огоньки выстрелов с крымского берега, пули почти уже не достают нас. Я ещё есть, я плыву, я могу добраться до своих и постараться оставшуюся жизнь прожить по другому, лучше.
Вот только тело уже почти не шевелится, и руки стали такими тяжелыми, еле поднимаются, губы почему-то дрожат. Всё тяжелее взбираться на гребень очередной волны, всё труднее плыть. Но я ещё живу, я могу плыть, я знаю, как теперь жить... я ещё живу... я могу...
До таманского берега не добрался ни один из наших десантников, бросившихся вплавь, но катера Азовской флотилии подняли из воды 55 человек. Было это в ночь 7 декабря 1943 года.
Четыре друга (Легенды Крыма)(описаны реальные люди и события)
Еще до войны…
Вообще-то, был еще и пятый, Сергуня, но погиб он в начале войны, случайно. Да был ещё Сашка Буханец. Но – мал еще для их компании, хотя и хнычил постоянно, просил, чтоб его с собой брали. А они совершали дерзкие ночные набеги на колхозные сады и баштаны, бегали к Керченскому проливу, купаться и ловить бычков в поселках Эльтиген и Камыш-Бурун. Пятеро их было, неразлучных друзей, живущих на Пьяной балке, что у самого берега Чурбашского озера, отчаянных сорвиголов. И боялись их задирать мальчишки с Васильевки, Сабанджей, Стройки и Александровки. А маленький Сашка все канючил:
– Ва-зьми-ите меня с собой…
Но кому охота с малышней возиться, еще случится с ним что-нибудь, отвечай потом перед его мамкой.
Так они и держались вместе, впятером, уже работая в Камыш-Бурунском железно-рудном комбинате, пока не началась война.
Февраль 1978 года, Крым
Рано утром мы собрались в гараже, ожидая, пока за нами приедет Дима-молдаван на Т-150К с колесным прицепом ПТС. В прицепе нас возили с колхоза в «табор» – тракторную бригаду. Никакой другой транспорт по весне пробраться к нам не мог. Да, февраль – это в Крыму уже весна, в «февральские окна» начинали сеять зерновые, если земля подсохнет. Весенняя грязь в Крыму особо непролазная, налипала на сапоги так, что ноги было не поднять. Да что там сапоги, если на ходовую часть моего гусеничного трактора Т-74 так наматывало липкую жирную почву, что даже на первой передаче дизель с трудом проворачивал гусеницы. Тогда я заезжал в лужу, чтобы в воде грязь смывалась и отвалилась с гусениц и катков.
А пока мы, колхозные трактористы с шоферами, сидели в бытовке гаража и играли в домино на высадку. То есть, двое проигравших уступали место следующей паре.
– Кто последний, я за ним! – крикнул я, входя в бытовку, почистив перед тем сапоги у крыльца.
Наш завгар, Яков, сказал:
– Да вот, собирался сыграть следующий, но напарника не нашлось. Будешь со мной играть?
Я кивнул ему головой.
Вскоре мы сели с ним напротив друг друга, против нас играли Гриша Глущенко и Тарасюк.
Мы с Яковым как-то сразу поняли друг друга и успешно начали выигрывать.
– Баян! По шести развернул, – громко стукнул по столу дуплем-шесть Гришка.
– На руках ещё две шестерки, – посчитал камни Мефодий.
– Делай «по…», бери конца, – многозначительно сказал ему Гриша.
– Э-э, бендеры! Хорош переговариваться, играйте молча! – возмутился я.
– Дык, я ж просто так, к слову, – начал оправдываться Грищенко.
– Ляксандр, не бзди – сери кислым! – осадил меня наш колхозный кузнец, дядя Саша Буханец, – играй давай, я потом следующий с Петей Некрасовым сяду.
В нашем селе жило много организованных переселенцев с Западной Украины, их вербовали после войны, вплоть до 70-х годов, в Крым вместо депортированных татар, здесь им давали дом с огородом в колхозе, корову, птицу, платили подъемные. В селе была даже целая улица оргпереселенцев – Тернопольская.
Местные жители шутливо называли их бандеровцами, или бендерами. Впрочем, не вкладывая в это слово обидный политический смысл, сами переселенцы тоже называли себя бандеровцами, с плохо скрытой гордостью. Вобщем-то, хозяйственный, работящий и добродушный народ. Справный, как говорят в деревне, в отличие от загульных и задиристых крымчан.
С началом войны первым погиб Сергуня. Уже во вторую оккупацию Керчи, в мае 42-го, наши войска разгромленного Крымского фронта бросили на окраине Сабанджей танк Т-26. Танкисты как успели – испортили технику, чтоб не досталась врагу: в стволе орудия взорвали гранату. Но Сергуня забрался в башню и захотел выстрелить из настоящей танковой пушки. Увы, 45-мм снаряд никак не входил в покореженный казенник пушки. Тогда Сергуня пробовал дослать снаряд затвором, с размаху хлопая им по снаряду. Каким-то чудом снаряд не сдетонировал. Но упрямства пацану было не занимать: передохнув, он нашел среди брошенного инструмента механика-водителя кувалду и стал бить ей по донышку снаряда, чтоб забить его таки в ствол…
Сдетонировал весь боезапас, башню взрывом отнесло на десяток метров, а от самого Сергуни даже не собрали ничего, чтобы похоронить его.
Кому война – а кому мать родна. Некоторые жители соседнего села Ортаэли (после войны – Огоньки) совершенно случайно, но очень неплохо нажились.
На одиноко стоящем в степи кургане наши поставили противотанковую батарею. Рассчитывали, что с батареи хороший обзор и удобный сектор обстрела. Но не учли, что одиноко стоящий посреди ровной степи курган – отличная мишень для немецких гаубиц, удобно корректировать стрельбу по разрывам снарядов. Вобщем, раздолбали немцы нашу батарею в хлам и двинули дальше, на Керчь. А вечером жители села пошли к батарее мародерничать. И открылась им невиданное – свод кургана рухнул и под ним обнаружилось древнее захоронение, с большим количеством золотых украшений.
Уже после войны многие сельчане не нашли ничего лучшего, как сделать себе из скифского золота золотые зубы. Сам был знаком с некоторыми из них, жил в том селе с 1972 по 1975 год.
И осталось их только четыре друга. Ах да, ещё был этот сопляк, Сашка Буханец. С отступающей Красной Армией эвакуировался через Керченский пролив Федька, а Яшка, Петро и Стас уйти не успели, остались в оккупации, под немцами, точнее – под румынами. Да, недоросль Сашка Буханец тоже остался в оккупации, мал он еще – куда ж ему без родителей.
Федька в семнадцать лет ушел на войну добровольцем, попал в морскую пехоту. А трое его друзей, помыкавшись и поголодав – ну нет работы никакой – пошли в полицаи. Работы немного: то лагерь военнопленных красноармейцев охранять в Керченской крепости на мысу Ак-Бурун, то стоять в оцеплении Аджимушкайских каменоломен, где под землей продолжали сражаться окруженцы-красноармейцы. Зато – паек, рейхсмарки на руки каждый месяц, хорошие немецкие сапоги со стальными клепками на подошве – век им сносу нет, и поношенное румынское обмундирование. И семья освобождена от отправки в Германию. Жить можно короче, и под немцами даже. Румыны, правда, были более мерзкие, недобрым словом их поминали в селе и через тридцать с лишним лет после войны. Если немцы гнобили оккупированное население безжалостно и методично, на то они и враги, оккупанты, то румыны делали то же самое с особым, мерзким остервенением, глумясь и издеваясь над беззащитными гражданскими. Вымещали на безоружных свои комплексы.