Так вот, служили себе в полиции три друга, не тужили, таская «манлихеры» на плече. Последних аджимушкайцев взяли в плен уже в октябре, через полгода после начала обороны подземного гарнизона. Сам областной следователь гестапо из Симферополя приезжал их допрашивать (немцы считали аджимушкайцев не регулярной армией, а партизанами, потому и допрашивали их не в Абвере, а в гестапо – гражданской, формально, организации).
– Кто вы такие? – спросил гестаповец полумертвых от голода, еле живых последних защитников подземного гарнизона Керчи.
– Мы бойцы Крымского фронта.
– Такого фронта уже давно не существует, – возразил следователь.
– Зато мы – существуем!
Этот диалог Яшка-полицай запомнил на всю жизнь. Он бы так не смог: полгода впроголодь, в окружении, под землей, в кромешной тьме…
Но весной 44-го пришла Красная Армия, точнее – Отдельная Приморская армия. Удрать три друга-полицая с немцами не смогли, те и сами еле смотались в Севастополь.
И попали они в сибирский лагерь, мотать срок за измену Родине, хорошо ещё – не расстреляли их сгоряча, вполне могли бы.
А вот у подросшего уже Сашки Буханца не нашлось родни в полиции, потому попал он на отправку. До Германии не довезли, Перекопский перешеек был отрезан нашими стремительно наступающими войсками. Их, депортированных, эшелоном свезли в Севастополь, там немцы загнали их на баржу, которую вывели в море под Балаклавой и стали расстреливать ее из орудий. Баржа стала тонуть, Сашка Буханец нырнул в разлом ее корпуса и поплыл к берегу. Выбравшись на берег, он несколько дней скрывался в лесах, воруя овощи с огородов, пока не пришла Красная Армия. Потом его без лишних формальностей (восемнадцать парню уже!) мобилизовали в армию. На передовую не послали, все ж таки он жил в оккупации под немцами, нет ему полного доверия от Советской власти. И служил Саша Буханец до конца войны ездовым в обозе.
После войны вернулся в родное село, стал кузнецом в колхозе. Туда же, в село, вернулся и краснофлотец Федька, с одной ногой. Другую ногу он потерял в Эльтигенском десанте, в декабре 43-го. Когда наши морпехи-десантники по приказу командования рванули в прорыв к северному плацдарму, оставив раненых (тяжелое, трудное решение), Федька, как и многие раненые, рванул вплавь через холодные декабрьские воды Керченского пролива, к своим на Таманском берегу. Ширина пролива в этом месте 15 километров, не доплыл никто, но Федора, вместе с немногими счастливцами, выловили из воды наши катерники.
(Подробнее об этом читайте рассказ «Свой в доску Вася» на www.bigler.ru)
А ещё через несколько лет вернулись после амнистии в село три друга-полицая, искупив вину перед Родиной ударным трудом на колымских приисках и шахтах Донбасса.
В первый же день, когда Федор увидел трех бывших своих закадычных довоенных дружков, он вскипел не на шутку:
– Суки, я кровью под Эльтигеном умывался, я слезами сухари запивал! А вы – шоколад немецкий жрали? И за скольки ж вы, падлы, Родину продали? Много наших морячков расстреляли? Смотрели, курвы, как наши пленные бойцы в Керченской крепости с голоду трупы едят, а сами сало со шнапсом трескали?
И он рванул на себе тельняшку:
– Да я – жить не буду, но убью вас всех троих, по одному душить буду, поганцев. Слово моряка!
Смачно плюнув им в лицо, он развернулся и поковылял, приволакивая деревянный протез.
На первомайские праздники он вечером подкараулил у ворот дома Стаса и пристрелил его из обреза-«маузера». После войны оружия, и нашего, и немецкого, много по рукам ходило. Дали Федору два года условно, «превышение пределов самообороны», вроде как Стас сам на него полез, а Федор только защищался. И хотя все в деревне знали, что это не так, и милиция знала это, но бывших полицаев, пособников врага не очень-то жаловали, а к инвалиду-фронтовику судьи проявили снисхождение.
Через год, снова на майские, Федор напился и зарезал второго бывшего дружка-полицая, Петра. На этот раз он получил полновесный «червонец» и отмотал его от звонка до звонка, как рецидивист-убийца. Когда его выводили из зала суда, что проходил в сельском клубе, он заорал громко:
– Яшка, сука, слышишь меня? Помни, ты последний еще жив остался, а мое слово твердое: отсижу – запорю, гадину фашистскую.
Не понимал Федор, судили его не за то, что полицая убил, а за то, что самовольно стал вершить расправу над ним. Выносить приговоры и приводить их в исполнение – это у нас исключительная монополия государства.
Вернулся он через десять лет тихим, больным, чуть живым. Никого он уже не грозился убить, и вскоре сам умер, от фронтовых ран и лагерных болезней. В живых из четырех друзей остался лишь Яшка-полицай. Ах да, ещё работал кузнецом дядя Саша Буханец. При встрече они здоровались, болтали, как ни в чем не бывало, но не дружили. Да и никто с Яковым близко особо не сходился, после лагерей он стал нелюдимым.
А в соседнем селе Огоньки трудилась управляющей отделением колхоза «Инициатива» бывшая переводчица немецкой комендатуры по кличке Цыганка. Как-то, ещё в 1973 году (мы тогда в Огоньках жили), моя мама, работавшая на ферме, поймала ее вечером в телятнике на том, что та подсыпала навоз в молоко для новорожденных телят. Телята от этого хворали животом и дристали поносом.
– Чтобы телятницы цельное молоко домой не воровали! – объяснила Цыганка потом председателю Гернеру, из поволжских немцев.
Ее за это не посадили, но с должности сняли, она стала учетчицей.
– Мужики, там Дима-молдаван со своим тэ-стописят подъехал, давайте грузиться в прицеп, – крикнул вошедший бригадир Толя Быков.
– Эх, не удалось сыграть, – огорчился кузнец дядя Саша.
И обратился к Якову:
– Ты как – придешь ко мне вечером за бочками?
Дядя Саша на дому делал бочки для домашнего вина нашим сельчанам.
– Нет, завтра заберу, – ответил Яков, – сегодня после работы на Оксанину горку пойду.
Оксаниной горкой у нас называли сельское кладбище, в признание заслуг нашего председателя Ксении Борисовны, которая многое сделала для его благоустройства.
Вечером Яков пришел на Оксанину горку, навестил могилки Стаса, Петра, а потом долго, очень долго сидел у холмика, под которым был захоронен моряк-десантник Федор, потерявший ногу на эльтигенском плацдарме. А у Сергуни, которого разметал взрыв танка, даже и могилки не было.
Яков просто сидел и молчал, глядя на Федину карточку на памятнике, и небольшими глотками (у немцев научился пить глоточками) пил водку, налив перед этим в стопку на могильном холмике.
Не было у него больше никого.
Весна 1945 года
2-й Прибалтийский фронт против опергруппы «Курляндия».
Обидно. Это очень обидно и глупо – погибнуть в последнюю неделю войны. Ещё обиднее, что придётся погибнуть вот так бездарно. Уж лучше сразило бы пулемётной очередью в атаке, наповал, чтоб не мучаться. Красиво так, геройски. Умирать всегда неохота, но уж довелось умереть, то лучше погибнуть достойно.
А вот так – попасться в плен и сгинуть без вести пропавшим, хуже не придумаешь. И твои родные не получат за тебя пенсию, а в анкетах будут писать про него – "пропал без вести". То есть не герой ты уже, павший в боях за Родину, а почти что предатель. Вот это-то и обидно.
И вроде бы подготовились к переходу "нитки" (линии фронта) серьёзно, и место выбрали тихое. По сообщениям наблюдателей активности немцев тут не наблюдалось, только редкие заслоны. И бойцы в разведгруппе серьёзные, не раз "тропили зелёнку", "рвали нитку". Да и сам он, старшой разведгруппы, далеко не молокосос, старший сержант, командир разведвзвода, кавалер двух орденов Славы и кучи других наград, которые он сдал командиру вместе с документами перед выходом в рейд.
Переползли нейтральную полосу тихо, не треснув ни одной веточкой, не демаскировав себя ни одним звуком. Настоящие разведчики, матёрые диверсанты. Но у немцев тоже есть профессионалы войны: прямо с дерева спрыгнул один из них, накрыв его, старшего, брезентовым полотнищем и оглушив. Две большие муравьиные кучи, расположившиеся по сторонам тропинки, единственного сухого места на болоте, также оказались замаскированными сторожевыми постами. И двух его товарищей также бесшумно и мгновенно повязали, накинув брезент на голову. И вот тащат их немцы, повязанных, к себе в тыл.
Так всё хорошо складывалось: весна, заканчивающаяся война, а там – самое главное, демобилизация, домой, к родным. И теперь предстоит бесславно погибнуть, будучи замученными перед тем. Глупо, очень глупо.
Доставили их в землянку, сняли мешки с головы, развязали, двое солдат-пехотинцев сразу же навели на них свои "машиненпистоле". Пожилой оберст с перевязанной головой спросил их:
– Кто из вас старший?
Старшой притворился, что не понимает по-немецки.
– Кто старший вашей разведгруппы? – повторил по-русски вопрос длинный очкастый гауптман, что сидел рядом с рацией.
Старшой немного задумался. А ведь пытать сейчас начнут. Нет уж, раз так – пусть с меня начинают. И спокойно ответил:
– Я.
Оберст понял без перевода. За годы войны он уже научился многим русским словам.
– Вы офицер?
– Командир! – вызывающе ответил старшой.
Когда гауптман перевёл его ответ, полковник понимающе усмехнулся.
– Хорошо, – начал он, долговязый капитан переводил его слова на русский. – Итак, вы русская разведгруппа, засланная к нам в тыл с заданием. Вы собирались, в случае выполнения задания, вернуться обратно к своим. Для чего у вас есть место и время перехода "нитки", есть также условный пароль.
– Не знаю я пароль, – резко ответил старшой группы разведчиков.
– Вы знаете пароль, – деликатно возразил немец. – Но я не буду выпытывать его у вас. Я хочу попросить вас о другом. Как умный человек, вы прекрасно понимаете, что война Германией уже давно проиграна, дальнейшее продолжение военных действий – это преступление. Преступление против тех немцев, которые сейчас под моим началом, перед Германией, которую надо восстанавливать из руин после войны. Во время отпуска я был в Гамбурге – это просто ужасно, город стёрт с лица земли бомбардировками. И так почти во всех немецких городах. Я должен вернуть этих германских мужчин домой, живыми и здоровыми, чтобы народились новые немецкие дети.