Тревога за Филатова передалась и мне. Что же с Виктором? Такой не мог опаздывать. Неужели какое несчастье?
Вблизи разорвался снаряд, затем ближе — второй. Машину Аксенчикова обдало землей и снегом. Было ясно, нас засекли пеленгаторы. Быстро спустились в укрытие.
— Девятый молчит… — доложил тревожно радист.
У Аксенчикова, словно от боли, скривилось лицо. Он посмотрел на меня, и в его суровых глазах я прочитал приказ действовать.
— Лети к Филатову. Он уже должен быть где-то здесь, — ткнул он пальцем в карту. — Как он подвел нас, мерзавец! Чего ждешь? Марш! «Олень» должен действовать! — притопнул он ногой.
Через четверть часа я уже стал свидетелем непоправимого несчастья с Филатовым. Его танк стоял на пригорке без башни, которая валялась перевернутой метрах в пяти. Угольно-черные трупы танкистов уже перенесли в распадок овражка. Здесь же с закрытыми глазами, завернутый в плащ-палатку, лежал и сам Филатов. Я подошел к нему.
Филатов с трудом открыл глаза.
— Иван?.. — посмотрел он печально на меня. — Я сам виноват: не сдержался, выскочил вперед. Похорони около Волги…
— Что ты, Виктор! Умереть тебе не дадим, — проговорил я, почувствовав будто кто-то мне сжимает горло.
— После войны зайди ко мне и помяни по-танкистски, — слова его были все тише. — Маме письмо… Анне Федоровне скажи все, как тебе гово… говорил, — стал он заикаться. — Веди рроту! Скооррее веди, Иван!..
Он умирал в полном сознании.
Я занял место в командирском танке, где механиком-водителем был Ломакин, и через некоторое время вывел роту на правый фланг механизированного полка.
Даже сейчас, спустя тридцать с лишним лет, я не могу без волнения вспоминать умирающего Филатова. Самое тяжкое для солдата — потерять друга в бою, именно в бою, когда его теплое слово нужнее всего на свете.
— Девятый! Девятый! — прохрипело в моем шлемофоне.
Я отозвался. Комбриг предупреждал, что в моем направлении выходит вперед «Носорог» (отдельный танковый полк) и что я должен к семнадцати часам с ходу ворваться в село Гавриловну, очистить его от противника и ждать там дальнейших распоряжений.
Я знал, что по плану наступления ударные части бригады должны были обойти Гавриловку и продвигаться в сторону села Варваровка. Откровенно говоря, мне было не очень приятно застревать в Гавриловке в то время, когда основной бой уйдет в сторону. Но мои размышления прервались сообщением командира правого крыла роты:
— Девятый, я «Заря»! Справа вижу много танков.
— Снарядов не жалеть! Иду на помощь.
Не успел я отдать приказ остальным танкам роты поспешить на поддержку «Зари», как из мглы вынырнули два немецких Т-3. Видимо, от неожиданности такой близкой встречи они остановились. Нас разделяло всего метров сто. Первый же наш снаряд угодил в один из танков. Экипаж второго, словно опомнившись, стреляя, ринулся нам навстречу. Два наших снаряда попали в башню танка, но он продолжал нестись на нас с большой скоростью.
— Андрей, круто влево, подставь корму немцу, — приказал я Ломакину.
Перед самым носом немецкого танка наша машина сделала крутой разворот. Т-3, не ожидая такого подвоха, дернулся в сторону и прогромыхал метрах в шести от борта нашего танка. Было бы непростительно упустить удобный момент, и наш снаряд, угодив в бок танку, сделал свое дело: фашистская машина завертелась на месте и застыла, склонившись, на откосе овражка.
Вокруг снаряды взметали снег. Из тумана выползло еще несколько танков. Их встретили снарядами подоспевшие тридцатьчетверки роты. Я понимал, что нам не устоять перед большим количеством танков противника, и доложил об этом комбригу.
— Отведи «Оленя» назад на полкилометра. Твой огород начнет пахать «Носорог».
Я подумал, что для фашистов на нашем участке комбриг готовил ловушку: используя туман, Аксенчиков пытался заманить отходом роты гитлеровскую часть в глубь полосы нашего наступления, а потом разгромить ее. Так потом и получилось. Отстреливаясь, рота пятилась назад. Повредило командирский танк. Наши танки были уже на линии моей беспомощной машины, которую я уже решил покинуть. И вдруг в перископе я увидел мчавшиеся на полном ходу в атаку тридцатьчетверки. Это начал «пахать» «Носорог». Танков было так много, что от восторга у меня перехватило дыхание. Удар был дерзкий, напористый. Сплошная стрельба пушек, казалось, вздыбила все снежное поле. Немцы повернули обратно, но, судя по обстановке боя, поздно: со стороны Гавриловки в левый фланг отступающих врезался наш танковый клин. Множество разноцветных ракет пронизывало редеющий туман. Грохот боя быстро нарастал, смещался влево, в центр коридора прорыва. Тут неожиданно из ложбины показался какой-то шальной Т-3.
— Болванкой по фашисту! — скомандовал я через ларингофон.
Танки устремились вперед.
Получив сразу несколько снарядов, танк задымил. Из него выскочили немцы и, подняв руки, бросились бежать к ближнему нашему танку.
Мы вылезли из машины. Ломакин с ключом в руках сидел около танка и рассматривал разорванную гусеницу. Взглянув на меня, сказал:
— Простите, товарищ капитан, думал, что тут какой пустяк, а оно, вишь, трак перебило.
— Я-то прощу, да вот смерть могла не простить за такое.
— Умереть мне в войну не показано, — усмехнулся он. — Через часок моя «Танька» снова будет козырем ходить. Ну-ка, ребята, за дело. Давай запасной трак.
К нам подвели четырех пленных танкистов. Один из них шага за три до меня вытянулся по команде смирно и прокричал:
— Гитлер — капут! Сталин — виват!
Ломакин выхватил из кобуры пистолет.
— Отставить! — сказал я. — Мы пленных не убиваем…
Я показал немцам в направлении нашего тыла и махнул им туда рукой. Гитлеровцы не поверили такому легкому исходу дела. Тот, кто прокричал «Гитлер — капут!», упал на землю и зарыдал, вздрагивая всем телом. Я дал знак: «По машинам!» Для меня до сих пор осталось загадкой: почему рыдал немецкий танкист.
Смеркалось. Все четче сверкало алмазами морозное небо. Где-то вдали, в направлении Дона, разрасталось пунцовое зарево пожаров. Не стихающий гул боя уходил за Гавриловку. Танки роты были рассредоточены на западной стороне села. Я доложил комбригу. Не знаю, где он находился в этот час, но в шлемофоне его голос слышался, будто он совсем рядом:
— Сдай «Оленя» девятому.
Приказ комбрига вернул меня к действительности. За день я так свыкся с людьми роты, что хотелось быть здесь до конца войны. С этими отважными ребятами можно воевать. С таким грустным настроением я встретил нового командира роты, стройного симпатичного капитана. Мы не знали друг друга и говорить нам особенно было не о чем. Представив капитану командиров взводов, я попрощался со своим экипажем, обнял на прощание Ломакина.
— Опять разлука… — сказал он и отвернул лицо.
— Война, Андрей. Наше место там, куда пошлют. Иди, вон, кажется, подкатила кухня. До встречи на Дону.
В селе было всего две-три хатенки, но из-под глубокого снега то там, то тут торчали трубы блиндажей и землянок, капитально устроенных гитлеровцами. Подкатывали штабные машины, связисты прокладывали провода, тут же устанавливали зенитки. Неожиданно мне навстречу выбежали из подземелья с телефонными аппаратами двое военных. Узнав мое звание, они, перебивая друг друга, сообщили, что в землянке, где им поручено установить телефоны, находится немецкий генерал.
Я не поверил. Какой тут может быть немецкий генерал?
— Не верите, товарищ командир? Идемте с нами.
Приоткрыв дверь блиндажа, один из связистов включил фонарь, другой держал наизготовку автомат. В первый момент я и сам был готов признать правоту ребят, но, всмотревшись, рассмеялся. На вешалке висела новенькая генеральская шинель, возможно, приготовленная для победного парада в Сталинграде, над ней — такая же щегольская фуражка. Мы вошли в помещение какого-то видного командира. В кармане шинели перчатка, очки. На походном столике тикали маленькие часики. Видимо, бедный генерал так спешил унести ноги, что успел взять только одну перчатку. На стене — карта Сталинграда, под столом — чемодан, термос и другие предметы обихода. Под подушкой — фотография пожилой женщины. Только теперь она улыбалась не генералу, а мне.
Отдав распоряжение, чтобы здесь все сохранилось, как есть, я поспешил на КП, который находился в блиндаже. Вскоре сюда вошел Аксенчиков. Сбросив на ходу полушубок, он устало сел, задумался. Потом как-то исподлобья взглянул на меня, тряхнул головой.
— Спасибо за службу! Ты, конечно, не представляешь, что сделал «Олень» для нормального разворота «Носорога». Ладно, об этом потом… Самых отважных представь к награждению. Тела Филатова и погибших с ним танкистов отправлены в Сарепту. Похороны взяла на себя врач госпиталя. Она хочет повидаться с тобой.
«Анна Федоровна», — мелькнула у меня мысль.
— Приступай к своему делу, — продолжал полковник. — У нас появились «больные» танки, броневики. Все, что можно, нужно срочно вернуть в строй. Действуй! Большим ремонтом займется тыл.
…Начиналась пурга. Солнце спряталось за снегопадом, по степи катились волны поземки. Вокруг все потускнело.
Аксенчиков, показав Воронину место на карте, коротко бросил:
— КП передвинуть сюда. Я буду там.
— Тулов доложил, что полк отдохнул и готов действовать, — сказал Воронин.
— Через час прикажи ему выйти в полосу «Носорога».
— Павел Алексеевич, — сказал поспешно Смолеев, — надо бы передать командирам частей об успехе наступления.
— Вот ты и передай, Ефим Иванович, и объясни, что до Калача осталось сорок шесть километров, что фашистов нужно бить еще крепче.
На второй день мы с радостью узнали, что 26-й танковый корпус Юго-Западного фронта разгромил часть сил румынской танковой дивизии, стремительным продвижением ночью внезапно захватил немецкую понтонную переправу через Дон и переправился на левый берег. В то же время 4-й танковый корпус, переправившись выше Калача через Дон, стал с боем расширять оперативный простор для удара с севера.