ство, быть может, нигде не повторяющееся, оправданий при создании вины, доходящее до отрицания подсудимым признанного факта.
Здесь, несомненно, немалую роль играет все переносящая, незлопамятная, любвеобильная славянская натура русских присяжных; несомненно, еще более влияет ваше знание среды и условий всякого дела, мощно диктующих вам внешне непонятное, но внутренне разумное суждение о людях и фактах.
Ввиду этого закона я должен доказать вам, что здесь нет данных для отрицания тех преступных фактов, которые открывает иск от общества к виновникам факта.
Возникновение настоящего преступления – история древняя; это – история о возникновении Общества взаимного кредита в Харькове, история возникновения подобных обществ в России. Одна и та же, почти шаблонная летопись: додумалось и наше общество до идеи товарищества, банков как конкуренции союза малых капиталов с крупными капиталистами. Начали возникать одни за другими многоразличные союзы. Сначала, конечно, вера в идеал, восторг: служатся молебны с приглашением чудотворных икон, устраиваются обеды, на которых пьют тосты за предержащую власть, произносят спичи, задыхаются от восторга, что у нас так много гениев и мужей добра и правды, моментально могущих осуществить самые пламенные мечты общества.
Первый день банковской жизни кончается изобильными излияниями, объятиями, поцелуями, а затем банк вступает в свою нормальную жизнь. Избраны люди, которые должны руководить делом, избраны власти, которые должны установить порядок и достигнуть тех целей, которые предположены.
Но проходит пора. Избранники начинают забираться властью, начинается несоблюдение тех форм, которые только и могут служить гарантией для всякого члена общества, что избранные власти делают дело. Начинается известная картина: большею частью один человек, более опытный, забирает все дело, выказывает большую сноровку, избирается своими товарищами, и дело принимает форму единовластия – великий визирь и спящий диван.
Но великий визирь, заправляя делами банка, все-таки должен помнить, что власть принадлежит тем, кто избрал его, и нередко возвращается к своему источнику в форме перевыборов. Некоторая мягкость, доброта, снисходительность к заемщикам – и для русского человека этого довольно.
Впоследствии на общем собрании проверки не делается. Начинаются овации, «хорошо», «благодарим», «управляйте нами» и «распоряжайтесь».
Года через 2–3 выражается желание возвеличить своих избранников стипендиями, серьезно помышляют об увековечении дорогих черт лица благодетеля в потомстве помещением его портрета в совете общества.
Но вот очарование прошло. Как ни быстро мы создаем, а еще быстрее разбиваем наши идолы, веру заменяем безверием, доверие к избранникам – доверием ко всякой клевете, ко всякому слуху о наживе, захвате, растрате.
У вас в харьковском обществе разочарование тоже настало.
Но у вас, по крайней мере, разочарование было основательно. Левченко можно поблагодарить за единственно оказанную им услугу во время его управления: он ценой расхищенных денег, правда, несколько высокой ценой, купил вам правомерное разочарование. Если он привел дело в такой порядок, что чуть не пропали все капиталы, то можно было прийти к основательному заключению, что такой человек никуда не годится.
Великим визирем Харьковского общества взаимного кредита был Левченко. Он один при дремоте своих, метко названных «аксессуарными», помощников правил самовластно делами общества и разрушил его чуть не в конец.
Рождается вопрос: каким образом общество могло так жестоко ошибиться относительно этого человека?
Левченко внушал доверие двумя своими качествами: внешним и внутренним.
Внешнее, это – его крупная коммерческая сила; его имущественная мощь, благодаря которой он был, по мнению общества, способным не только взять на себя, но и выполнить самые ценные обязанности.
Внутреннее, это – его снисходительность, верность данному слову, способность не только войти, но и развести чужое горе.
Случаи, о которых говорил Левченко, случаи, где благодаря ему и ему одному, спасались целые состояния, не подлежат никакому сомнению. Но действительно ли эти качества так прочны, как думали о Левченко его доверители?
Я думаю, что и в лучшей поре своей в них было много кажущегося, искусственного. Если вы отнесетесь критически к направлению моей задачи, то увидите, что богатство Левченко значительно суживается. Он делается крупным собственником только тогда, когда касса общества переходит в его руки. И немудрено. Не фабрики и шахты каменноугольные обогатили его, а обогатила его ему одному ведомая шахта в форме банкового сундука, шахта, не требовавшая больших затрат и снабжавшая своего владельца ассигнациями и благородным металлом по желанию.
Если вы отнесетесь критически ко внутренним качествам Левченко, то вы исключите из числа их доверие.
Доверие – сестра веры. Оба качества не всегда в ладу с логикой. Пламенной вере часто не соответствует предмет веры. Доверие, это – не качество того, к кому его питают, а того, кто его питает. Один из величайших умов средних веков выражался о вере, что вере логика не нужна: credo quia absurdum.
А Левченко не мог не заботиться о доверии. Ведь время от времени власть возвращалась к избирателям. Надо было действовать на них одним из лучших свойств хорошего человека – делами, внушающими доверие. Исполнять же слово, когда оно относилось к общественному кредиту, помогать деньгами и средствами Левченко было и легко и нужно: легко – ибо ничего нет легче, как творить добро чужими средствами.
Не зная источника добра, люди восторгаются делами деятеля; но деятель добра тогда только высок и свят, когда свои добрые желания он исполняет своими собственными средствами, побеждая во имя добра эгоистическую волю, неохотно расстающуюся с тем, что нужно самому обладателю. Тогда деятель добра добродетелен действительно.
При изучении дела мы видим, что не только Левченко пользовался доверием, но он и сам доверял другим. Однако доверие его к другим основывалось на простом соображении, что он должен жить в мире с обществом, которое избрало его, потому что при малейшей ссоре, при малейших нехороших отношениях он мог потерять место, а это было бы моментом, при котором старых грехов нельзя было бы прикрыть и пришлось бы за них рассчитываться.
Вот в каком виде рисуется мне нравственный образ Левченко, – виде, правда, менее радужном, но зато объясняющем нам бытие в его воле и тех прекрасных действий, которые и до сих пор не могут быть забыты, и тех поступков, которые он совершал, к изумлению его бывших, им очарованных избирателей.
При этом спешу оговориться, что я этим вовсе не хочу сказать, что Левченко – злодей, вроде Струсберга, Юханцева, что он из числа тех хищников, которые не могут равнодушно взирать на чужое.
Я не могу не напомнить, что он не скрывал, может быть, большей части средств своих: видно, что он верил в свое дело, для которого брал деньги, вероятно, убежденный, что выгоды им задуманного предприятия обеспечат его самовольные захваты сумм общества. Этим он отличается от всех растратчиков, которым имя легион, а тип – Юханцев.
Он не скрывал особенно своих средств: дома его на виду и не заложены по разным закладным, копи также на виду, – скрыто разве что-нибудь себе на черный день. В нем нет этого обыкновенного явления, как в других растратчиках, что у них на виду только такое имущество, которое при быстрой продаже ничего не стоит и которое свидетельствует об утонченном вкусе тех, которые привыкли жить на чужой счет.
Но как бы ни смотреть на дело, он бесспорно виноват в ущербе, нам причиненном. О цифре я говорить не буду по той причине, что для уголовной ответственности цифра играет роль и в скромном размере 300 руб. Точное определение цифры будет принадлежать суду, который будет обсуждать последствия вашего вердикта, и тогда мною будет представлен расчет.
По отношению к прочим подсудимым слово мое тоже будет недлинно. Я прежде всего, чтобы быть верным принятому мною, как человеком известной профессии, началу, должен заявить, что ни одним словом не стану поддерживать даже в смысле гражданского иска обвинения, направленного против Житкова.
При всем моем уважении ко всяким актам, исходящим от судебной власти, я решительно не могу понять, каким образом могло случиться такое явление, что, начав обвинительный акт словами: «в 1880 г. в марте месяце, вступив в число членов правления, Житков тотчас начал изучать делопроизводство и открыл беспорядки», кончают его: «на основании вышеизложенного Житков обвиняется в том же».
При такой деятельности Житкова единственное, что гражданский истец по отношению к нему может заявить, это – что он не находит возможным не только поддерживать как гражданский истец обвинения против него но даже не находит возможным признать хотя бы в одной копейке ответственным его перед тем обществом, которому он хотел служить честно и добросовестно.
Относительно остальных членов правления я точно так же не могу поддерживать взгляда, что они умышленно, сознательно допустили растрату.
Двухдневное изучение дела убеждает, что умышленного отношения с их стороны не было.
Но зато они не могут быть свободны от упрека в нерадении. Доказывать этот проступок незачем: достаточно вспомнить, что растрачено до 360 000 руб. и растрачено не вдруг, а путем медленного процесса обманов по текущему счету. Этот факт сам собой доказывает существование нерадения. Достаточно было нескольких минут для эксперта, чтобы он увидел обманы и ошибки, достаточно было нескольких дней для незнакомого с банковым делопроизводством Житкова, чтобы среди прений и насмешек окружающих он вскрыл и огласил истину.
Что же делали члены правления?
Они дремали в часы бодрствования и труда. Кажется, они приходили в банк не для того, чтобы трудиться и трудом купить себе право на домашний отдых, а, уставши от домашнего труда, приходили отдыхать в уютные комнаты правления! Они ленились изучать дело, как сделал это Житков; они, наконец, не умели следить за делом!