Ощупью проложил себе путь на кухню и остановился в ожидании.
Затем приступил к делу.
Он взял новенькую аккуратную жестяную банку с разрыхлителем и пересыпал ее содержимое в старый мешок из-под муки, где ей и место. Белую муку он смел в старый глиняный кувшин. Сахар из металлического контейнера с надписью «Сахар» он распределил по старым добрым баночкам поменьше с надписями «Пряности», «Столовые приборы», «Шпагат». Высыпал гвоздику туда, где она лежала годами, усеивая дно полудюжины выдвижных ящиков. Он перетащил тарелки, ножи, вилки и ложки обратно на поверхность столов.
Он нашел новые бабушкины очки на каминной полке в гостиной и запрятал в погребе. Он развел большой костер в старой дровяной печке, пустив на растопку новую поваренную книгу. К часу ночи печная труба загудела, взревела, да так, что если кто и спал, то проснулся. Дуглас услышал шарканье бабушкиных тапок на лестнице, ведущей в коридор. Она стояла в кухне, ошеломленно глядя на учиненный хаос. Дуглас же прятался за дверью кладовки.
В половине второго, в непроглядной черной ночи, по продуваемым коридорам дома разнеслись ароматы стряпни. По лестницам стали спускаться женщины в бигуди, мужчины в банных халатах, чтобы подкрасться на цыпочках и заглянуть на кухню, освещенную лишь всполохами красного пламени из шипящей печки. И там, в черноте кухни, в два часа теплой летней ночи бабушка витала, как призрак, среди громыхания и бряканья, опять полуслепая без новых очков, интуитивно шаря пальцами в темноте, вытряхивая клубы специй над булькающими котлами и закипающими чайниками, с отблесками рыжего огня на лице, зачарованно и магически, орудуя ухватом, перемешивая и разливая пищу богов.
Потихоньку, потихоньку постояльцы накрывали лучшие скатерти, раскладывали сияющее серебро и зажигали свечи вместо электричества, которое лишь испортило бы все очарование.
Дедушка, воротясь поздно ночью домой из типографии, изумился, услышав в столовой слова молитвы при свечах.
А как же кушанья? Мясные блюда были приправлены, соусы наперчены, зелень увенчана сливочным маслом, печенье в прозрачных росинках меда; все сочно, смачно и так на удивление питательно, что раздалось тихое довольное урчание, словно стая зверей резвилась среди клевера. Все как один восклицали благодарности за то, что облачены в просторные ночные одеяния.
В воскресенье в половине четвертого утра в доме, согретом трапезой и дружеским настроением, дедушка отодвинул стул и величественно взмахнул рукой. Из библиотеки он принес томик Шекспира, положил на блюдо и преподнес жене.
– Бабушка, – сказал он. – Об одном прошу, завтра вечером на ужин приготовь нам этот изысканный том. Уверен, мы все согласны, что завтра в сумерках, пока он дойдет до стола, он станет утонченным, сочным, поджаристым и нежным, как грудка осеннего фазана.
Бабушка взяла книгу, и у нее на глазах проступили слезы счастья.
За десертом и вином из полевых цветов, собранных на переднем дворе, они просидели до рассвета, а затем, когда пробудились первые пташки и на востоке угрожающе зарделось солнце, все поползли к себе наверх. Дуглас прислушивался, как остывает печь в далекой кухне, как бабушка отправилась почивать.
«Старьевщик, – подумал он, – мистер Джонас, где бы вы ни были, я отблагодарил вас, я отплатил сторицей, я передал добро другому человеку, ей-богу, передал…»
Он уснул и видел сны.
Ему снилось, что звонил колокольчик и все с воплями устремились вниз на завтрак.
ХXXIII
Внезапно лето кончилось.
Он догадался об этом, гуляя по городу. Том сжал его руку и, затаив дыхание, ткнул пальцем в витрину мелочной лавки. Они остолбенели, не в состоянии сдвинуться с места: предметы из другого мира были выставлены в витрине так угрожающе аккуратно, невинно, как ни в чем не бывало, как будто так и надо.
– Карандаши, Дуг, десять тыщ карандашей!
– Жуть!
– Блокноты за десять центов, за пять центов, тетради, ластики, акварели, линейки, компасы – целая сотня тыщ!
– Не смотри. Может, это просто мираж.
– Нет, – простонал Том в отчаянье. – Школа. Школа замаячила на горизонте! Ну почему лавки выставляют все эти вещи еще до окончания лета! Половина каникул насмарку!
Они зашагали домой и застали дедушку одного на увядающей с пролысинами лужайке, собирающего последние одуванчики. Они молча помогли ему, и потом Дуглас, согнувшись в своей тени, сказал:
– Том, если год прошел вот так, каков будет следующий, лучше или хуже?
– Не спрашивай меня. – Том дунул в дудочку одуванчикового стебелька. – Я, что ли, сотворил этот мир? – Потом призадумался. – Хотя иногда мне кажется, что я. – И с довольным видом сплюнул.
– У меня предчувствие, – сказал Дуглас.
– Какое?
– Следующий год будет еще величественнее, дни будут ярче, ночи длиннее и темнее, больше людей умрет, новые младенцы народятся, и я – в гуще всего этого.
– Ты и еще несметное количество людей, Дуг, не забывай.
– В такие дни, как этот, – пробормотал Дуглас, – мне кажется, что… только я!
– Понадобится помощь, – сказал Том, – только крикни.
– Что может сделать десятилетний братишка?
– Десятилетнему братишке будущим летом будет одиннадцать. Я буду разматывать мир, как резиновую ленту на мяче для гольфа, каждое утро, а потом намотаю обратно. Если попросишь, покажу, как это делается.
– Чудик.
– Всегда таким был. – Том скосил глаза и высунул язык. – И всегда – буду.
Дуглас рассмеялся. Они спустились вместе с дедушкой в погреб, и, пока тот отрывал головы цветкам, мальчики смотрели на полки, где в бутылках с вином из одуванчиков мерцали застывшие потоки лета. Девяносто с лишним сверкающих пронумерованных бутылок из-под кетчупа, большинство полные, выстроились в сумерках погреба, по одной на каждый прожитый летний день.
– Ух ты, – сказал Том, – отменный способ сохранить июнь, июль и август. Очень практично.
Дедушка взглянул на него, подумал и улыбнулся.
– Да уж куда лучше, чем отнести вещи на чердак и никогда ими больше не пользоваться. А так ты можешь пережить лето за минуту или две на протяжении всей зимы. И когда бутылки опустеют, лето уйдет навсегда, – и никаких сожалений, никакого сентиментального сора, о который будешь спотыкаться еще сорок лет. Чисто, без шума и пыли, вот это и есть вино из одуванчиков.
Мальчики тыкали пальцами то в одну, то в другую бутылку.
– Первый день лета.
– День новеньких теннисных туфель.
– Точно! А вот – Зеленая машина!
– Буйволиная пыль и Чэн Ляньсу!
– Ведьма Таро! Неприкаянный!
– Лето еще не закончилось, – сказал Том. – Ему нет конца. Я всю жизнь буду помнить, что случилось в каждый день этого года!
– Оно закончилось, не успев начаться, – сказал дедушка, раскручивая винный пресс. – Я не запомнил ничего, кроме какой-то новой травы, которую не нужно стричь.
– Ты шутишь!
– Вовсе нет. Дуг, Том, с возрастом вы поймете, что дни как бы тускнеют… не отличишь один от другого…
– Ну, как же так, – сказал Том. – В этот понедельник я катался на роликах в Электрик-парке, во вторник ел шоколадный торт, в среду упал в ручей, в четверг свалился с висячей виноградной лозы. Вся неделя была богата событиями! И сегодняшний день я запомню, потому что листья начали желтеть и багроветь. Скоро они завалят всю лужайку, и мы будем прыгать в кучи листьев, а потом сожжем их. Никогда я не забуду сегодняшний день, а запомню его навсегда, уж это-то я знаю точно!
Дедушка посмотрел вверх, сквозь оконце погреба, на деревья поздней летней поры, раскачивающиеся на холодном ветру.
– Конечно, запомнишь, Том, – сказал он. – Конечно, запомнишь.
И они покинули теплый свет, испускаемый вином из одуванчиков, и пошли наверх довершать последние ритуалы лета, ибо знали, что наступил последний день, последняя ночь. Смеркалось, и они осознали, что вот уже два-три вечера, как веранды пустеют раньше обычного. В воздухе запахло по-другому, суше, и бабушка стала чаще упоминать в разговоре горячий кофе, а не ледяной чай. Широко распахнутые окна, занавешенные белыми колышущимися занавесками, захлопывались. Холодные закуски уступали место отварному мясу. С веранд убрались комары, и теперь, когда они отказались от борьбы, война со Временем исчерпала себя, и настала пора и людям тоже дезертировать с поля боя.
Как и три месяца (а может, три долгих столетия) тому назад, Том, Дуглас и дедушка стояли на веранде, скрипучей, как корабль, дремлющий в ночи на высоких волнах, и все трое потягивали носом воздух. Мальчикам казалось, что их косточки были похожи на мел и бивни слона, а не на мятные палочки и лакричную соломку, как в начале года. Но сперва новый холодный ветер коснулся костей дедушки, словно корявой рукой, подбирающей аккорды на пожелтевших басовых клавишах пианино в столовой.
Подобно стрелке компаса, дедушка повернулся на север.
– Полагаю, – сказал он задумчиво, – больше мы сюда выходить не станем.
Затем втроем они, лязгая цепями, высвободили качели из колец в потолке веранды и занесли в гараж, словно облупившиеся похоронные дроги, получив вдогонку первую порцию сухих листьев, пригнанных ветром. В доме они услышали, как бабушка разводит огонь в библиотеке. Окна содрогнулись от внезапного порыва ветра.
Дуглас, которому суждено было провести последнюю ночь под куполом над спальней бабушки и дедушки, записал в своем блокноте:
«Все теперь закрутилось в обратную сторону. Как в кино, когда фильм пускают задом наперед – люди выскакивают из воды обратно на трамплин. В сентябре предстоит опускать рамы окон, которые ты поднимал, снимать тенниски, которые носил, натягивать жесткие ботинки, сброшенные в июне. Люди вбегают в дом, как кукушки, запрыгивающие обратно в часы. То веранды переполнены и все болтают наперебой, то двери хлопают, разговоры прерываются, и листья, обезумев, сыплются с деревьев».
Он выглянул из высокого окна на землю, по которой, словно сушеный инжир в русле ручья, были рассеяны дохлые сверчки, на небо, в котором под крик осенних гагар птицы скоро устремятся к югу и деревья взметнутся ввысь багровыми столпами на фоне стальных туч. Издалека сегодня ночью будут доноситься запахи созревающих тыкв, и приблизится день, когда в них вонзится нож, вырезающий треугольные глазищи, и зажжется свеча. В городе из труб взвились первые дымные шлейфы, а вздрагивание железа вдалеке возвестило о схождении твердых черных лавин угля по желобам и о черных курганах в подвальных закутах.