Монтаг. Дай народу всякие соревнования, пусть выигрывают те, кто помнит больше текстов популярных песен, или названий столиц штатов, или знает, сколько кукурузы вырастили в Айове в прошлом году. Впихивай в головы людей несгораемую информацию, набивай их под завязку «фактами», так чтобы их распирало от этих проклятых фактов, но чтобы при этом они считали себя «блестяще информированными». Они почувствуют, будто они думают, у них возникнет ощущение движения, хотя никакого движения и не будет. И тогда они будут счастливы, потому что те факты, которыми их набили, никогда не меняются. Не давай им такие скользкие материи, как философия или социология, которые увязывают вещи воедино. Это прямой путь к меланхолии. Каждый мужчина, который может разобрать телестену и потом собрать ее – а в наши дни на это способны большинство мужчин, – куда счастливее человека, который пытается подойти к вселенной с логарифмической линейкой, исчислить ее, измерить и выразить в уравнениях, поскольку вселенную невозможно измерить и исчислить без того, чтобы человек не ощутил при этом своей звериной сущности и одиночества. Я знаю, я пытался решать эти уравнения; ну их к черту! Так пусть будут клубы и вечеринки, акробаты и фокусники, отчаянные гонщики, реактивные машины, мотоциклетные вертолеты, секс и героин – пусть будет больше всего, что требует простых автоматических рефлексов! Если спектакль плох, если фильм ни о чем мне не говорит, если пьеса пуста, тогда ужальте меня антенной терменвокса[9], да так, чтобы звук был громким. Я подумаю, будто откликнулся на пьесу, а на самом деле мои дерганья – всего лишь осязательная реакция на механические колебания. Но мне все равно. Я просто-напросто люблю ощутимые развлечения.
Битти поднялся.
– Мне пора идти. Лекция окончена. Надеюсь, я прояснил кое-что. Тебе важно помнить, Монтаг, что мы – Счастливые Ребята, Дуэт Зазывал, я имею в виду нас с тобой, но и все остальные наши тоже такие. Мы стоим против кучки тех, кто своими противоречивыми теориями и идеями хотят сделать всех несчастными. Мы затыкаем пальцами дырки в плотине. И держим там пальцы крепко. Не позволяй потоку меланхолии и мрачной философии затопить наш мир. Мы все зависим от тебя. Я думаю, ты и не представляешь себе, насколько важен ты лично, насколько важны мы все для того, чтобы наш счастливый мир оставался таким и впредь.
Битти пожал вялую руку Монтага. Тот недвижно сидел в кровати, словно дом собирался рухнуть ему на голову, а он был не в силах пошевелиться. Милдред испарилась из дверей.
– И последнее, – сказал Битти. – У каждого пожарного по крайней мере раз за время его карьеры вдруг начинает чесаться. Что же такое говорится в книгах? – задумывается он. Ох, как бы почесаться, чтобы унять этот зуд, а? Поверь мне на слово, Монтаг, в свое время я прочитал немало книг, чтобы понять, чем же я все-таки занимаюсь, так вот, в них ни о чем не говорится! Ничего такого, во что можно поверить или что можно передать другим. Если это художественная проза, то книги рассказывают о несуществующих людях, там одни причуды воображения. Если же это научная или документальная литература, тогда и того хуже: один профессор называет другого идиотом, один философ забивает слова другого ему же в глотку. И все мечутся – ах, гаснут звезды, ах, затухает солнце. Почитаешь – и ум за разум заходит.
– Ну хорошо, а если пожарный случайно, без всяких особых намерений возьмет домой какую-нибудь из книг?
Монтага передернуло. Открытая дверь смотрела на него своим огромным пустым глазом.
– Естественная ошибка. Чистое любопытство, – ответил Битти. – Мы чрезмерно не беспокоимся по этому поводу, не сходим с ума. Пусть пожарный подержит у себя книгу двадцать четыре часа. Если к исходу суток он ее не сжигает, то мы просто приходим и делаем это вместо него.
– Да, конечно. – Во рту у Монтага пересохло.
– Ладно, Монтаг. Может быть, выйдешь сегодня попозже, в ночную смену? И тогда увидимся вечером?
– Не знаю, – сказал Монтаг.
– Что? – На лице Битти отразилось легкое удивление.
Монтаг закрыл глаза.
– Я приду попозже. Наверное.
– Если ты сегодня не покажешься, нам тебя будет явно не хватать, – сказал Битти, задумчиво кладя трубку в карман.
«Я никогда больше не приду», – подумал Монтаг.
– Поправляйся и больше не болей, – сказал Битти.
Он повернулся и вышел через открытую дверь.
Монтаг наблюдал в окно, как отъезжает Битти в своем блестящем, цвета желтого пламени, «жуке» с угольно-черными шинами.
На другой стороне улицы далеко тянулись дома с плоскими фасадами. Как это сказала Кларисса однажды днем? «Нет больше парадных крылечек. Мой дядя говорит, что раньше они были. И люди сидели там иногда по вечерам; если им хотелось разговаривать – разговаривали, а если не хотелось – качались в креслах-качалках и молчали. Порой они просто сидели там и думали о разном, перебирая в уме всякие вещи. Дядя говорит, что архитекторы избавились от парадных крылечек, потому что они плохо смотрелись. Но еще дядя говорит, что это объяснение придумали позднее, а скрытая причина, довольно глубоко запрятанная, возможно, заключалась в том, что архитекторы не желали, чтобы люди просто так сидели на своих крылечках, ничего не делали, качались, разговаривали – это считалось дурной разновидностью социальной жизни. Люди слишком много разговаривали. И у них было время для размышлений. Поэтому они сбежали вместе со своими крылечками. И со своими садами. Не так уж много осталось садиков, где можно посидеть. А посмотрите на мебель. Кресел-качалок больше нет. Они слишком удобны. Пусть люди не рассиживаются, а больше бегают. Мой дядя говорит… и еще… дядя говорит… и еще… мой дядя…» Голос Клариссы затих.
Монтаг повернулся и взглянул на жену – она сидела посреди гостиной и разговаривала с диктором, а тот, в свою очередь, разговаривал с ней.
– Госпожа Монтаг… – говорил диктор. То-се, пятое-десятое.
– Госпожа Монтаг… – И другие слова, уже совершенно о другом. Конвертерная приставка, обошедшаяся им в сто долларов, автоматически вставляла имя жены всякий раз, когда диктор, обращаясь к анонимной аудитории, делал небольшую паузу, куда можно было вставить соответствующие слоги. Другое специальное устройство, точечно-волновой скрэмблер, так изменяло телевизионное изображение непосредственно вокруг губ диктора, что казалось, будто его рот самым прекрасным образом произносит именно те гласные и согласные, которые составляют требуемое имя. Да, это был друг, вне всякого сомнения, самый настоящий друг.
– Госпожа Монтаг… – произнес Монтаг. – А теперь посмотрите сюда.
Голова Милдред повернулась, хотя было совершенно очевидно, что она не слушает.
– От того, чтобы не пойти на работу сегодня, всего один шаг, чтобы не ходить туда и завтра, чтобы вообще больше не появляться на пожарной станции, – проговорил Монтаг.
– Но ведь ты же пойдешь на работу сегодня вечером, разве нет? – спросила Милдред.
– Я еще не решил. Сейчас у меня ужасное ощущение – хочется крушить и убивать.
– Возьми «жука».
– Нет, спасибо.
– Ключи от «жука» на ночном столике. Когда у меня такое состояние, мне всегда хочется мчаться как можно быстрее. Довожу скорость до девяноста пяти миль и чувствую себя прекрасно. Порой гоняю так всю ночь, а когда возвращаюсь, ты знать ничего не знаешь. За городом очень забавно. Давишь кроликов, иногда сбиваешь собак. Возьми «жука».
– Нет, не хочу, не сейчас. Пусть это веселенькое чувство остается подольше. Господи, как же меня разобрало! Не знаю, что со мной. Я себя чувствую чертовски несчастным, я просто взбешен и не пойму отчего. Такое ощущение, будто я набираю вес. Словно я ожирел. Словно я копил в себе много всего, а вот что именно – не знаю. Я, может быть, даже начну читать книги.
– Тебя посадят в тюрьму, ведь посадят, да? – Милдред смотрела на него так, словно он находился за стеклянной стеной.
Монтаг начал одеваться, беспокойно бродя по спальне.
– Да, посадят, и, может быть, это неплохая идея. Пока я кого-нибудь не покалечил. Ты слышала Битти? Ты слушала, что он говорил? Он знает ответы на все вопросы. И он прав. Счастье – очень важная вещь. Удовольствия – это все. И тем не менее я сидел там в кровати и все повторял про себя: «Я несчастлив, я несчастлив».
– А вот Я счастлива! – Рот Милдред просигналил ослепительной улыбкой. – И горжусь этим!
– Я должен что-то сделать, – продолжал Монтаг. – Еще не знаю, что именно. Я должен сделать что-то большое.
– Я устала слушать эту ерунду, – заявила Милдред и снова отвернулась от Монтага к диктору.
Монтаг коснулся регулятора громкости на стене, диктор потерял дар речи.
– Милли? – Монтаг осекся. – Это твой дом, так же как и мой. Я полагаю, будет справедливо, если я тебе кое-что сейчас расскажу. Надо было сделать это раньше, но я даже сам себе не мог признаться. Я хочу, чтобы ты увидела кое-что, что-то такое, что я откладывал и прятал весь прошедший год, мало-помалу, по штучке, раз за разом, сам не знаю зачем, но я делал это и ничего тебе не говорил.
Он взялся за стул с прямой спинкой, медленно и спокойно передвинул его в прихожую, к самой входной двери, залез на него и несколько секунд стоял не двигаясь, как статуя на пьедестале. Его жена застыла внизу в выжидании. Монтаг протянул руку, отодвинул решетку вентиляционной системы, пошарил внутри справа, отодвинул еще один металлический лист и вытащил книгу. Не глядя на обложку, он бросил ее на пол. Снова запустил руку вглубь, извлек еще две книги, опустил руку и бросил две книги на пол. Он продолжал двигать рукой и бросать книги – маленькие, довольно большие, желтые, красные, зеленые. Когда он закончил и посмотрел вниз, то увидел, что у ног жены их лежало не меньше двадцати.
– Извини, – сказал он. – Я не очень-то задумывался. А теперь получается, что мы оба замешаны в этом.
Милдред отпрянула, будто внезапно натолкнулась на целую стаю мышей, выбежавшую из-под пола. Монтаг слышал быстрое дыхание жены, ее лицо побледнело, а глаза расширились и застыли в орбитах. Она произнесла его имя – раз, другой, третий. Затем, простонав, она подбежала, схватила первую попавшуюся книгу и бросилась к кухонному мусоросжигателю.