– Проще простого. У меня в голове кинопроектор. Ночью в постели я мысленно включу свет, и на стене четко проявится, как ты кричишь и размахиваешь руками.
– Зажмурься, Дуг. А теперь скажи, какого цвета мои глаза? Не подглядывай. Так какого цвета они у меня?
Дуглас аж взмок. Веки нервно задергались.
– Ах, черт, Джон. Так нечестно.
– Говори!
– Карие!
Джон отвернулся.
– Нет.
– Что значит нет?
– Ничего подобного!
Джон закрыл глаза.
– Обернись, – сказал Дуглас. – Открой глаза, дай посмотреть.
– Что толку, – сказал Джон. – Ты уже забыл. А я что говорил.
– Обернись же! – Дуглас схватил его за волосы и медленно повернул к себе.
– Ладно, Дуг.
Джон открыл глаза.
– Зеленые.
Обескураженный, Дуглас опустил руку.
– У тебя зеленые глаза… Ну, почти карие. Светло-карие!
– Не ври мне, Дуг.
– Ладно, – тихо сказал Дуг. – Не буду.
Они слушали, как другие мальчишки взбегают по склону холма и что-то им кричат и орут.
Они бегали наперегонки по железнодорожному полотну, потом открыли коричневые бумажные пакеты со снедью и глубоко вдохнули ароматы сэндвичей с поперченной ветчиной, обернутых в вощанку, и солений цвета морской волны, и разноцветных мятных подушечек. Они носились без передышки. Дуглас прижал ухо к раскаленному стальному рельсу, прислушиваясь к невидимым поездам в дальних краях, отстукивающих морзянкой депеши ему под убийственными солнечными лучами. Дуглас встал как вкопанный.
– Джон!
Джон бежал, и это было ужасно. Потому что если ты бежишь, то и время бежит. Ты вопишь, горланишь, мчишься вдогонку, катишься кубарем, спотыкаешься, и вдруг солнце исчезает, завывает гудок, и тебе предстоит долгий путь домой, ужинать. Когда же ты не смотришь, солнце описывает свою дугу у тебя за спиной! Единственный способ все замедлить – это за всем следить и ничего не предпринимать! Так, созерцая, день можно растянуть аж на целых трое суток, ей-богу!
– Джон!
Теперь его не дозовешься, только хитростью.
– Джон! Уходим в отрыв от остальных!
Дуглас и Джон с улюлюканьем и с попутным ветром рванулись под горку, доверив себя силе тяготения, по лугам, в обход сараев, пока не затихли последние возгласы преследователей.
Дуглас и Джон зарылись в стог сена, который потрескивал под их тяжестью, как большой костер.
– Давай ничего не делать, – предложил Джон.
– Вот и я говорю, – подхватил Дуглас.
Они тихо сидели, переводя дух.
В сене что-то еле слышно зашебуршало, как насекомое.
Они все слышали, но даже ухом не повели. Когда Дуглас поднял запястье, звуки затикали в другом углу. Когда он положил руку себе на колени, затикало у него на коленях. Он ненадолго опустил глаза. Часы показывали три пополудни.
Дуглас украдкой передвинул правую руку в сторону тиканья, вытянул стерженек заводного механизма и перевел стрелки часов назад.
Теперь им хватало времени пристально вглядеться в окружающий мир, ощутить по небосклону движение солнца, словно огненного ветра.
Но в конце концов Джон почуял, как бестелесный вес их теней перемещается и склоняется, и он промолвил:
– Который час, Дуг?
– Полтретьего.
Джон взглянул на небо.
«Нет!» – подумал Дуглас.
– Сдается мне, сейчас полчетвертого, четыре, – сказал Джон. – Вот что значит бойскаут. Нас кое-чему научили.
Дуглас вздохнул и перевел стрелки часов вперед.
Джон молча наблюдал за Дугласом. Дуглас поднял на него глаза. Джон ущипнул его, но не больно, за плечо.
С молниеносным ударом и натиском примчался и промелькнул поезд, да так стремительно, что все мальчишки, в том числе Дуглас и Джон, бросились врассыпную, крича и грозя ему вслед кулаками. Состав с двумя сотнями пассажиров на борту проревел по рельсам и скрылся из виду. Поднятая пыль пролетела за ним небольшое расстояние к югу и осела в золотистой тиши на синие рельсы.
Мальчики шагали домой.
– Когда мне исполнится семнадцать, я поеду в Цинциннати и стану пожарником на железной дороге, – поведал Чарли Вудмен.
– У меня в Нью-Йорке живет дядя, – сказал Джим. – Я поеду туда и стану печатником.
Дуг не стал расспрашивать остальных. Поезда уже гудели, и он видел, как их лица растворяются на тормозных площадках вагонов или расплющиваются об оконные стекла. Они ускользали один за другим. Наконец, опустевшие рельсы, и летнее небо, и он сам собственной персоной на другом поезде, увозящем его совсем в другую сторону.
Дуглас ощущал под ногами движение земли и видел, как их тени отрываются от травы и окрашивают воздух.
Он сглотнул слюну, затем исторг истошный вопль, размахнулся и запустил мяч со свистом под небеса.
– Кто последний добежит до дому – носорожья задница!
Они затопали по полотну железной дороги, хохоча и перемалывая воздух. При этом Джон Хафф оторвался от земли, а Дуглас – ни в какую.
Семь часов вечера. Ужин окончен, и мальчишки выбегают по одному, грохоча дверями, а родители кричат им вслед, чтобы не хлопали дверями. Дуглас и Том, Чарли и Джон и с полдюжины других мальчуганов собрались поиграть в прятки и в «фигура – замри».
– Сыграем разок, – сказал Джон. – Потом мне нужно домой. Поезд в девять. Кто водит?
– Я, – вызвался Дуглас.
– Первый раз вижу, чтобы кто-то водил по своей воле, – сказал Том.
Дуглас пристально посмотрел на Джона.
– Разбегайтесь, – закричал он.
Мальчишки задали стрекача. Джон отпрянул, потом повернулся и побежал прочь. Дуглас считал медленно, давая каждому уйти подальше, в свой мирок, рассеяться. Когда они разогнались и почти исчезли из виду, он глубоко вздохнул.
– Фигура, замри!
Все окаменели.
Дуглас стремительно пересек лужайку, где Джон Хафф застыл в сумерках как железный олень.
Вдалеке остальные мальчишки стояли с поднятыми рукам и блестящими глазами, как у плюшевых бeлок.
А Джон неподвижно стоял один, и никто не смел вмешиваться или поднимать шум и портить этот момент.
Дуглас обошел изваяние с одной стороны, потом с другой стороны. Истукан не пошевелился. Не проронил ни слова. Уставился на горизонт. С полуулыбкой на губах.
Давным-давно в Чикаго они зашли в большое здание с мраморными скульптурами, и он молча описывал вокруг них круги. А теперь вот Джон Хафф с травяными пятнами на коленках и на седалище, расцарапанными пальцами и ссадинами на локтях. Тенниски Джона Хаффа угомонились, ступни обуты в оболочку тишины. Вот уста, отведавшие этим летом уйму абрикосовых пирогов, изрекшие одно-два негромких высказывания о жизни и ее обстоятельствах. Вот глаза – не слепые, как у статуи, а до краев налитые расплавленным зеленым золотом. Вот при малейшем дуновении ветерка темные волосы развеваются то на север, то на юг, то на все четыре стороны. Вот руки, к которым приставало все, что только есть в городе: дорожный грунт, кусочки древесной коры, запахи пеньки, лозы, зеленых яблок, старинных монет или лягушат-огуречков. Вот уши, сквозь которые просвечивает солнышко, как сквозь яркую теплую свечу с персиковым ароматом, а вот еще его невидимое дыхание, благоухающее мятной жвачкой.
– Ни с места, Джон, даже моргать не смей, – велел Дуглас, – приказываю: чтоб три часа как вкопанный стоял!
– Дуг…
Джон зашевелил губами.
– Замри! – скомандовал Дуглас.
Джон опять возвел глаза к небу, но улыбаться перестал.
– Мне пора, – прошептал он.
– Не смей даже ухом повести! Играем по правилам!
– Мне уже домой надо, – сказал Джон.
Теперь статуя задвигалась, опустила воздетые ввысь руки и повернула голову, чтобы взглянуть на Дугласа. Они стояли, глядя друг на друга. Остальные ребята тоже стали опускать руки.
– Играем еще один кон, – объявил Джон, – кроме этого. Я вожу. Бегите!
Мальчики побежали.
– Фигура, замри!
Мальчишки замерли, и с ними Дуглас.
– Стоять, – кричал Джон, – не двигаться!
Он подошел к Дугласу и остановился.
– Другого выхода нет, – сказал он.
Дуглас смотрел в сумеречное небо.
– Замереть, застыть, всем до единого, на три минуты! – сказал Джон.
Дуглас чувствовал, что Джон ходит вокруг него, как только что он ходил вокруг Джона. Он почувствовал, как Джон ткнул его небольно в плечо.
– Бывай, – сказал он.
Поспешно зашелестели прочь шаги; он и не оглядываясь знал, что у него за спиной никого нет.
Издалека послышался паровозный гудок.
Дуглас простоял целую минуту, дожидаясь, когда же стихнет топот бегущих ног, но он не прекращался. Джон убегает, но что-то не похоже, что он очень далеко, думал Дуглас. Почему он еще бежит?
А потом он догадался – это стучит сердце у него в груди.
Хватит! Его рука рванулась к груди. Довольно бегать! Терпеть не могу этот звук!
Затем он обнаружил, что шагает по лужайкам промеж изваяний, и его не волновало, возвращаются они к жизни или нет. Казалось, они вообще не шевелятся. А у него ожили только ступни и колени. Остальное же стылым камнем тяготило его.
Поднимаясь на веранду своего дома, он резко обернулся, чтобы взглянуть на лужайки у себя за спиной. Они опустели.
Россыпь винтовочных выстрелов. По всей улице предзакатным залпом наперебой захлопали москитные сетки.
Статуи – лучше всего, думал он. Только их и можно удержать на лужайке. Главное – не давать им шевелиться. Дай им волю, и с ними уже не сладишь.
Внезапно он выбросил кулак, словно выстрелил поршнем из своего бока, и энергично затряс им перед лужайками, улицей и сгустившимися сумерками. Лицо налилось кровью, глаза метали искры.
– Джон! – закричал он. – Эй, Джон! Джон, ты мой враг, слышишь? Ты мне не друг! Не возвращайся, никогда! Проваливай! Ты – враг. Понял? Вот ты кто! Между нами все кончено! Ты негодяй, дрянь! Джон, ты слышишь, Джон!
Небо помрачнело, словно в огромной прозрачной лампе за городом кто-то прикрутил фитиль. Он стоял на веранде. Его рот лихорадочно дергался. Сотрясался кулак, нацеленный на дом, стоявший чуть поодаль на той стороне. Он взглянул на кулак, и дом растаял вместе с окружающим его мирком.