Он медленно крутился на поворотном стуле. Он снова и снова беззвучно взвешивал слова на кончике языка и, наконец, произнес их вслух, дважды.
– Порцию ванильного мороженого с лаймом, – сказал он. – Порцию ванильного с лаймом.
ХXIII
Дуглас, Том и Чарли шагали по улице, тяжело дыша на солнцепеке.
– Том, скажи мне, только честно.
– Что тебе честно сказать?
– Куда девались хеппи-энды?
– Их приберегли для субботних утренников.
– Ясное дело. Ну, а в жизни бывает так, что все заканчивается хорошо?
– Не знаю, кому как, а мне хорошо, когда я ложусь вечером спать, Дуг. Вот тебе и счастливая развязка на каждый день. На следующее утро я встану, и что-нибудь возьмет и не заладится. Но мне нужно только помнить, что вечером я пойду спать, и уже просто от того, что я лежу в постели, мне становится хорошо.
– Я тебе толкую про мистера Форестера и старенькую мисс Лумис.
– Ничего не поделаешь. Она умерла.
– Знаю! Но разве ты не понимаешь, что там кто-то просчитался?
– Ты хочешь сказать, он думал, ей столько же лет, сколько на фотке, а ей на триллион лет больше? Нет, я думаю, это здорово!
– Здорово? С чего бы?
– Последние дни мистер Форестер рассказывал мне понемногу о том о сем, и я, наконец, сложил все вместе… и как же я заревел! Я даже не знаю почему. Я бы ни на столечко ничего не изменил. Если изменишь, о чем же тогда разговаривать? Не о чем! К тому же я люблю поплакать. Выплачешься как следует, и будто снова настало утро, и день начинается с чистого листа.
– С тобой все ясно.
– Ты просто не хочешь признаваться, что тоже не прочь поплакать. Ты плачешь, пока все не уладится. Это и есть твой хеппи-энд. И ты снова готов вернуться и водиться с другими. И это начало бог знает чего! В любой момент мистер Форестер все обдумает и увидит, что это единственный выход, наплачется вволю, а потом оглянется вокруг и узреет, что опять наступило утро, даже если пять часов вечера.
– По мне, так никакой это не хеппи-энд.
– Сладкий сон, десятиминутный рев или пинта шоколадного мороженого, либо все вместе взятое – хорошее лекарство, Дуг. Послушай, что тебе говорит Том Сполдинг, доктор медицины.
– Да замолчите вы, наконец, – вскричал Чарли. – Мы почти на месте!
Они свернули за угол.
Дремучей зимой они рыскали в поисках осколков лета и находили их в погребах или в кострищах по краям замерзших катков вечерами. Теперь же, летом, они вышли на поиски хоть каких-то следов преданной забвенью зимы.
За углом они ощутили, как непрерывный легкий дождичек брызжет с огромного кирпичного сооружения и освежает их, пока они читали указующую им на предмет их поисков вывеску, которую и так знали наизусть:
ЛЕТНЯЯ РЕЗИДЕНЦИЯ ЗИМЫ
Летняя резиденция зимы в летний день! Они проговаривали эти слова и смеялись, а потом направились всматриваться в грандиозную пещеру, где в парах аммиака и хрустальных подтеках почивали пятидесяти-, сто-, двухсотфунтовые глыбы, ледники, айсберги и выпавший, но не позабытый январский снег.
– Чуете, – вздохнул Чарли Вудмен. – Чего же еще желать?
Ибо зима снова и снова извергала на них свое дыхание, а они стояли посреди ослепительного дня, вдыхая запах влажного деревянного помоста, и вечная радужная мгла оседала из холодильных машин над головой.
Они грызли сосульки, от которых стыли пальцы и которые и приходилось заворачивать в носовые платки и обсасывать материю.
– Ух ты, какой пар да туман! – шептал Том. – Снежная королева. Помнишь сказку? Никто сейчас не верит в снежных королев и все такое прочее. Так что я не удивлюсь, если она пришла сюда прятаться, раз никто больше не верит в ее существование.
Они смотрели, как пары поднимаются и уплывают длинными хвостами прохладного дымка.
– Нет, – сказал Чарли. – Знаете, кто тут обитает? Всего лишь одно существо. Стоит только о нем подумать, как у вас сразу мурашки по телу. – Чарли понизил голос. – Неприкаянный.
– Неприкаянный?
– Здесь родился, вырос и проживает! Всю зиму напролет, Том, в этом холоде, Дуг! Откуда же еще он может быть родом, если в самую жаркую ночь в году от него мороз по коже? Чуете его запах? Чуете, конечно. Неприкаянный… Неприкаянный…
Пары и мгла клубились в темноте. Том вскрикнул.
– Дуг, все в порядке, – оскалился Чарли. – Просто я бросил Тому за шиворот кусочек льда. Только и всего.
ХXIV[67]
Часы на здании суда пробили семь раз. Затухли отголоски колокольного звона.
Теплые летние сумерки в глубинке, в краю Верхнего Иллинойса, в маленьком городке, отгороженном от всего на свете рекой и лесом, лугами и озером. Тротуары все еще обжигают. Магазины закрываются, и на улицы ложатся тени. Лун оказывается две: луна башенных часов имеет четыре лика, смотрящих в четыре стороны ночи над мрачноватым черным зданием суда, и настоящая луна, восходящая в ванильной белизне с темного востока.
В кафе-мороженом под высокими потолками шепчутся лопасти вентиляторов. В тени портиков в стиле рококо сидят невидимые посетители. Временами вспыхивают красные огоньки сигар. Скрипят пружинами и хлопают противомоскитные двери. По летним вечерним улицам, выложенным лиловым кирпичом, бежал Дуглас Сполдинг, а за ним – собаки и мальчишки.
– Здравствуйте, мисс Лавиния!
Мальчики вприпрыжку ускакали прочь. Молча помахав им вслед, Лавиния Неббс сидела в одиночестве с высоким прохладным стаканом лимонада в белых пальцах, поднося его к губам и отпивая понемногу, в ожидании.
– А вот и я, Лавиния.
Она обернулась. У нижней ступеньки веранды, среди аромата цинний и китайской розы стояла Франсин в белоснежном облачении.
Лавиния Неббс заперла дверь и, оставив недопитый стакан на веранде, сказала:
– Отличный вечерок для похода в кино.
Они зашагали по улице.
– Куда вы собрались, девочки? – окликнули их мисс Ферн и мисс Роберта со своей веранды.
Лавиния ответила им сквозь ватный океан темноты:
– В кинотеатр «Элит», на ЧАРЛИ ЧАПЛИНА!
– Ни за что не выманите нас в такую ночь на улицу, – возопила мисс Ферн, – когда Неприкаянный женщин душит. Лучше запремся с дробовиком в кладовке.
– Вздор!
Лавиния услышала, как дверь у старушек захлопнулась на замок, и поплыла дальше, осязая теплое дыхание летнего вечера, поднимающееся с раскаленных, как печь, тротуаров. Казалось, ступаешь по корочке свежеразогретого хлеба. Тепло волнообразно колыхало подол платья, пробегая по ногам, и нельзя сказать, что это вороватое вторжение было неприятным.
– Лавиния, ведь ты не веришь в то, что рассказывают про Неприкаянного?
– Этим теткам лишь бы языками почесать.
– Все равно, Хэтти Макдоллис убили два месяца тому назад, Роберту Ферри за месяц до этого, а теперь исчезла Элизабет Рамзелл…
– Хэтти Макдоллис – глупая девчонка, наверняка убежала с каким-нибудь бродягой.
– Но всех-то остальных задушили, говорят, у них языки вывалились изо рта.
Они стояли на краю оврага, который рассекал город пополам. У них за спиной остались освещенные дома, играла музыка, а впереди лежали глубь, сырость, светлячки и тьма.
– Может, нам не стоит идти сегодня в кино, – сказала Франсин. – А то еще Неприкаянный нас выследит и убьет. Не нравится мне этот овраг. Ты только глянь на него.
Лавиния взглянула; овраг, как динамо-машина, никогда не замирал, ни ночью, ни днем; над ним висело гудение, жужжание и шебуршание животных, насекомых и листвы. Пахло, как в теплице, таинственными испарениями и древними размытыми сланцами и плывунами. И всегда, словно искры электрических разрядов, гудящее черное динамо разбрасывало по воздуху светлячков.
– Мне не придется возвращаться сегодня так поздно вечером через овраг, а тебе, Лавиния, придется спускаться по ступенькам, идти по мосту, а вдруг там тебя поджидает Неприкаянный?
– Чепуха! – бросила Лавиния Неббс.
– Это тебе придется идти по тропинке одной, прислушиваясь к своим шагам, а не мне. Домой ты будешь возвращаться одна-одинешенька. Лавиния, тебе не одиноко жить в этом доме?
– Старым девам нравится жить в уединении. – Лавиния показала на теплую тенистую тропу, которая погружалась во тьму. – Давай срежем путь.
– Страшно!
– Еще рано. Неприкаянный вылезает поздней ночью.
Лавиния взяла подругу за локоть и увлекла вниз по извилистой тропе в теплынь со сверчками и кваканьем, в тишину, которую способен нарушить комариный писк. Они топтали выжженные летом травы, репейник цеплялся за их голые лодыжки.
– Побежали! – тяжко выдохнула Франсин.
– Нет!
Они свернули за изгиб тропы… и тут…
В непроницаемой поющей ночи, под сенью теплых деревьев, как бы выставив себя напоказ наслаждаться мягкими звездами и нежным ветерком, вытянув руки по швам, словно весла изящной лодки, лежала Элизабет Рамзелл!
Франсин истошно завопила.
– Не кричи! – Лавиния протянула руки, чтобы обнять плачущую навзрыд Франсин. – Нельзя! Нельзя!
Женщина лежала, словно на волнах, лицо залито лунным светом, остекленевшие глаза распахнуты, язык вывалился.
– Она мертва! – сказала Франсин. – Мертва! Мертва! Мертва!
Лавиния стояла в гуще тысяч теплых теней, крикливых сверчков и галдящих лягушек.
– Надо вызвать полицию, – сказала она наконец.
– Лавиния, обними меня! Я мерзну. Никогда в жизни мне не было так холодно!
Лавиния поддерживала Франсин, а полиция рыскала в трескучей траве, карманные фонарики шарили вокруг, голоса смешались, дело близилось к половине девятого.
– Как в декабре. Мне нужен свитер, – сказала Франсин с закрытыми глазами, уткнувшись в Лавинию.
Полицейский сказал:
– Пожалуй, вам можно идти по домам, дамы. Зайдите завтра в участок, мы бы хотели немного вас порасспросить.
Лавиния и Франсин удалились от полиции и от савана поверх утонченного существа на траве оврага.