– Я вызываю управляющего! – Элен поднималась по проходу. – Остановите фильм! Дайте свет!
– Элен, вернись! – закричала Лавиния, вставая.
Они постучали по донышку осушенных стаканов с газировкой, у каждой ванильные усики на верхней губке, которые они нащупали кончиком языка и засмеялись.
– Ты видишь, как глупо? – вопрошала Лавиния. – Вся эта кутерьма впустую. Как неловко!
– Извини, – тихо сказала Элен.
Часы показывали половину двенадцатого. Они вышли из темноты кинотеатра, прочь от шаркающего потока мужчин и женщин, торопящихся попасть куда-то и никуда, на улицу, посмеиваясь над Элен, которая и сама пыталась смеяться над собой.
– Элен, когда ты бежала по проходу и кричала «Дайте свет!», я думала, что помру. Ах, этот бедняга!
– Братец директора кинотеатра из Расина!
– Я же извинилась, – сказала Элен, глядя вверх, на большой вентилятор, который еще крутился, завихряя теплый ночной воздух, смешивая, перемешивая ароматы ванили, малины, мяты и «Лизола».
– Не нужно было терять время на газировку. Полиция же предупреждала…
– А, к черту полицию, – усмехнулась Лавиния. – Я ничего не боюсь. Неприкаянный сейчас за миллион миль отсюда. Его еще несколько недель не будет, а к тому времени полиция его сцапает. Дайте срок. Замечательный был фильм, правда?
– Закрываемся, дамы.
В прохладной, кафельно-белой тишине продавец выключил свет.
С улиц как ветром сдуло автомобили, грузовики и прохожих. Яркие огни все горели в витринах магазинчиков, где теплые восковые манекены поднимали лиловые восковые руки в горящих бело-голубых бриллиантах, выставляли напоказ оранжевые восковые ноги в чулочках. Стеклянно-синие глаза манекенов следили за дамами, проходящими мимо, по пересохшему руслу улицы, их лики мерцали в витринах, как цветы в потоке темных вод.
– Интересно, если мы закричим, они что-нибудь сделают?
– Кто?
– Манекены, народец из витрины.
– О-ох, Франсин.
– Ладно…
В витринах стояла тысяча людей, одеревенелых и безмолвных, а на улице три человека постукивали каблучками по раскаленной мостовой, и отзвуки их шагов отскакивали от магазинных вывесок, как выстрелы.
Они миновали тускло мигавшую красную неоновую рекламу, которая гудела, словно околевающее насекомое.
Впереди простирались длинные авеню, раскаленные и белесые. Высокие деревья трепетали на ветру, который касался лишь зеленых верхушек, выстроившись по обе стороны трех маленьких женщин. Издалека, со шпиля здания суда, они казались тремя кустами репейника.
– Сначала проводим тебя, Франсин.
– Нет, это я провожу вас.
– Не болтайте глупостей. Вы живете на отшибе, у Электрик-парка. Если вы проводите меня, вам придется одним топать обратно через овраг. И если на вас свалится хотя бы листочек, вы помрете.
– Я могу переночевать у тебя дома, – сказала Франсин. – Это же ты у нас красотка!
Они шагали, плыли, как три изысканно разодетых силуэта, по залитому луной морю лужаек и бетона. Лавиния наблюдала, как мелькали деревья по обе стороны от нее, прислушиваясь к журчанию голосов подруг, которые силились выдавить из себя смех; и ночь, казалось, ускоряется, казалось, они бегут, хотя медленно шагали, всё, казалось, убыстряется и окрашивается в цвет горячего снега.
– Давайте споем, – предложила Лавиния.
Они запели:
– Сияй, сияй, о полная луна…
Они пели сладкоголосо и тихо, рука об руку, не оглядываясь. Чувствовали, как горячий тротуар под ногами остывает, движется, движется.
– Послушайте! – сказала Лавиния.
Они прислушались к летней ночи, в которой сверчки и далекий бой часов на здании суда возвестили, что уже без четверти двенадцать.
– Послушайте!
Лавиния прислушалась. В темноте поскрипывали качели, на которых молча, в одиночестве, сидел мистер Терле, докуривая последнюю сигару. Розоватый огонек плавно раскачивался из стороны в сторону.
И вот огни затухают, угасают, гаснут. Свет в маленьких жилищах и освещение больших домов, желтые огоньки и зеленые керосиновые лампы, свечи и коптилки, огоньки на верандах и все остальное запирается на стальные, железные, бронзовые засовы, думала Лавиния, замыкается и задраивается, занавешивается и затеняется. Она представила людей в залитых лунным светом постелях. Их ночное дыхание в летних спальнях, в безопасности, вместе. «А тут мы, – думала Лавиния, – шагаем в летней ночи по раскаленному тротуару. Одинокие уличные фонари светят на нас, отбрасывая пьяные тени».
– Вот твой дом, Франсин. Спокойной ночи.
– Лавиния, Хелен, переночуйте у меня. Уже поздно, скоро полночь. Можете лечь у меня в гостиной. Я заварю горячий шоколад… будет здорово! – Франсин притягивала их обеих к себе.
– Нет, спасибо, – сказала Лавиния.
И Франсин заплакала.
– Франсин, не начинай снова, – сказала Лавиния.
– Я не хочу, чтобы ты умерла, – рыдала Франсин, и слезы катились в три ручья по ее щекам. – Ты такая красивая, изящная. Я хочу, чтобы ты жила. Прошу тебя, пожалуйста!
– Франсин, я не знала, что это все так на тебя подействовало. Обещаю позвонить тебе, как только дойду до дому.
– Правда позвонишь?
– И скажу, что цела-невредима. А завтра в обед мы устроим пикник в Электрик-парке. Как насчет моих сэндвичей с ветчиной? Вот увидишь, я буду жить вечно!
– Значит, позвонишь?
– Ну, раз пообещала.
– Спокойной ночи, спокойной ночи! – Франсин бросилась наверх, юркнула за дверь, хлопнула ею и мгновенно заперлась на все замки-засовы.
– Теперь, – обратилась Лавиния к Элен, – я провожу домой тебя.
На здании суда раздался бой часов. Звон разнесся по обезлюдевшему городу, который никогда не бывал безлюднее этого. Звук затухал над безлюдными улицами, и безлюдными пустырями, и безлюдными лужайками.
– Девять, десять, одиннадцать, двенадцать, – считала Лавиния с Элен под руку.
– Странно, правда? – спросила Элен.
– Что именно?
– Что мы здесь, на тротуаре, под деревьями, а все остальные в безопасности за запертыми дверями, в постели. На тысячу миль вокруг мы – единственные, кто в открытую ходит пешком.
Приближалось звучание глубокого темного теплого оврага.
Через минуту они стояли перед дверями Элен, пристально глядя друг на друга. Между ними ветер пронес запах скошенной травы. Луна тонула в небе, которое начало затягиваться облаками.
– Думаю, бесполезно просить тебя переночевать у меня, Лавиния?
– Я иду дальше.
– Иногда…
– Иногда… что?
– Иногда я думаю, что людям хочется смерти. Весь вечер ты ведешь себя подозрительно.
– Просто я не боюсь, – сказала Лавиния. – И мне, наверное, любопытно. И я размышляю. По логике вещей, Неприкаянного поблизости быть не должно. Полно полиции и все такое.
– Полиция сидит по домам, натянув одеяло по самые уши.
– Скажем так, я развлекаюсь, рискованно, но безобидно. Если бы существовал хоть один реальный шанс, что со мной что-то произойдет, я бы осталась с тобой, можешь не сомневаться.
– Может, в душе ты больше не хочешь жить.
– Да что вы заладили, ей-богу, с Франсин на пару!
– Я чувствую себя виноватой – буду попивать горячий шоколад в тот самый момент, когда ты спустишься на дно оврага и пойдешь по мосту.
– И выпей чашечку за меня. Спокойной ночи.
Лавиния Неббс зашагала в одиночку по улице в тишине летней ночи. Она видела дома с темными окнами и слышала собачий лай вдалеке. Через пять минут, подумала она, я буду в безопасности, у себя дома. Через пять минут я буду звонить крошке Франсин. Я…
Она услышала мужской голос.
Далеко, среди деревьев, пел мужчина.
– Подари мне июньскую ночь, лунный свет и себя…
Она прибавила шагу.
Голос распевал:
– В моих объятиях… с твоими чарами…
По улице при тусклой луне медленно шагал человек и непринужденно напевал.
«Я могу добежать и постучаться в какую-нибудь дверь, – подумала Лавиния, – если придется».
– Подари мне июньскую ночь, – пел человек с длинной дубинкой в руках. – Лунный свет и ты. Кого я вижу! Ну и времечко вы выбрали для прогулок, мисс Неббс!
– Полисмен Кеннеди!
Именно он это и был, конечно.
– Лучше я провожу вас до дому!
– Спасибо, я справлюсь.
– Но ведь вы живете по ту сторону оврага…
«Да, – подумала она, – но я не пойду через овраг ни с одним мужчиной, даже с полицейским. Откуда мне знать, кто он, этот Неприкаянный?»
– Нет, – сказала она. – Я тороплюсь.
– Буду ждать здесь, – сказал он. – Понадобится помощь – кричите что есть мочи. Голоса здесь хорошо слышны. Я прибегу.
– Благодарю.
Она пошла дальше, оставив его под светом фонаря одного, напевать себе что-то под нос.
«Я иду», – подумала она.
Овраг.
Она стояла на краю ста тринадцати ступенек, которые спускались по крутому откосу, затем пересекали мост в семьдесят ярдов, потом выводили вверх по склону на Парк-стрит. И все это при свете одного-единственного фонаря. «Через три минуты, – думала она, – я буду вставлять ключ в замок своего дома. За эти сто восемьдесят секунд ничего не может случиться».
Она начала спускаться в глубокий овраг по нескончаемым темно-зеленым ступенькам.
– Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять ступенек, – считала она шепотом.
Ей казалось, будто она бежит, но она не бежала.
– Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать ступенек, – выдохнула она.
– Одна пятая пути! – сообщила она себе.
Овраг глубок и черен, черен, черен! Внешний мир канул за ее спиной: мир людей в безопасности, в постелях, за запертыми дверями; город, кафе, кинотеатр, свет – все исчезло. Только овраг, черный и огромный, существовал и жил вокруг нее.
– Ничего же не случилось? Поблизости никого? Двадцать четыре, двадцать пять ступенек. Помнишь старый рассказ про привидения, который мы рассказывали друг другу в детстве?