– Не ты ли ограбил мой караван, следовавший из Смирны в Ниневию, Дабасир? – беззлобно засмеялся один из посетителей трактира.
– Как знать, дорогой друг, как знать, – ничуть не смутившись, с улыбкой ответил торговец верблюдами. – Но я сполна расплатился за свои прегрешения. Я глядел на мир через полупрозрачный срез камня, как у того вельможи из Урхи. Это был ненастоящий, искаженный мир. Поначалу наши предприятия были успешными – мы ограбили несколько караванов, разжились золотом, тканями и драгоценностями. Мы спустили добычу так же скоро, как заполучили ее. Но любому лихому делу приходит конец. Один раз во время нападения на нас помчались храбрые воины из местных племен, которых погонщик нанял охранять свой караван. Они убили обоих наших главарей, а остальных схватили, связали и отвезли в Дамаск, где у нас отобрали все до последней тряпицы, а нас самих продали в рабство на городской площади. За меня дали две меры серебра – меня купил какой-то бедуинский вождь. Вот так я и оказался в кандалах.
По трактиру прошел тревожный гул: как же так, уважаемый всеми Дабасир – сперва разбойник, а после – раб?
– Я скажу, как далеко тогда простиралась моя беспечность: я посчитал это не бедой, а всего лишь приключением. Меня обрили налысо, из одежды у меня была лишь набедренная повязка, кормили нас жидкой похлебкой, а я посмеивался, думая, что оно само как-нибудь да разрешится. Но вскоре мой хозяин отвел меня в свой гарем, у него было четыре жены. И он сказал женщинам: «Я передаю вам этого раба. Решайте сами его судьбу, мне это без разницы. Если хотите, сделайте его евнухом – и я велю его оскопить». И вот тут меня впервые обуял ужас. Надо ли говорить, что я не хотел становиться евнухом? Жены вождя бедуинов совещались мучительно долго, поглядывая на меня. Втайне я надеялся на сострадание – но можно ли было всерьез рассчитывать на него? Самая старшая на вид женщина, Сира, глядела на меня безразлично, другая, ослепительная красавица, видела во мне не более, чем навозного жука. Две оставшиеся, самые молодые, перешептывались и смеялись, как девочки, будто я был заморской обезьянкой, присланной на их увеселение.
– Судя по тому, что у тебя есть сыновья и дочери, евнухом ты так и не сделался?
– Боги отвели от меня эту участь. В конце концов Сира тогда сказала: «У нас столько евнухов, что наберется уже на целое войско. К чему нам еще один? Вот в ком действительно есть нужда, так это в погонщике верблюдов. Моя старая мать больна, и я бы хотела навестить ее, но те погонщики, что есть у нас, глупы и ленивы, и я бы не решилась отправляться в путь с ними. Спроси его, муж мой, умеет ли этот раб обращаться с верблюдами?» И, когда я услышал это, я возликовал – ведь я умел! Сопровождая караваны, я выучился обходиться с этими великолепными животными, как настоящий погонщик. И я ответил хозяину: «Я могу усадить верблюда на колени и навьючить его поклажей, могу вести его долго по пустыне, разумно расходуя воду и пищу, и при необходимости могу починить седло и упряжь». Хозяин тогда довольно кивнул, и так меня передали Сире, его старшей жене. В тот же день мы собрались в дорогу – я повез ее навестить больную мать. До нее был день пути.
Коскор, хозяин трактира, подошел к ним узнать, не нужно ли принести к столу еще чего-нибудь? Но на него нетерпеливо зашикали и замахали руками, желая продолжения истории. И Дабасир продолжил:
– В пути мы с Сирой разговорились – она оказалась доброй женщиной. Я поблагодарил ее за участие в моей судьбе и решил рассказать о том, кто я на самом деле. О том, что я вольнорожденный мужчина, свободный, лишь по воле богов оказавшийся рабом. Но то, как она ответила мне, надолго погрузило меня в самые неприятные размышления…
– Как можешь ты называть себя свободным, если не воля богов, а лишь твоя слабость привела тебя к кандалам? Если у тебя душа раба, ты станешь им, и неважно, кем ты был рожден.
Так вода заполняет всякую низину, так солнце заливает своим светом все, что не прячется в тени. Так и жалкая рабская душонка проявит себя, кем бы ни был человек. Это неизбежно. Но так же и наоборот – если у тебя душа свободного человека, ты преодолеешь все несчастья. Это тоже неизбежно.
И с тех пор ее слова заняли все мои мысли. Еще целый год я был рабом, оставаясь погонщиком верблюдов при Сире, спал и ел вместе с другими рабами, но не хотел быть одним из них. Как-то Сира спросила меня:
– Дабасир, отчего ты всегда сидишь поодаль от своих собратьев? Отчего сторонишься других рабов, не говоришь с ними?
– Я никак не могу забыть твои слова, – отвечал я, – о душе раба и о душе свободного. Я никак не могу решить, какая же досталась мне, но одно я знаю точно – быть рядом с теми людьми я не хочу. И не хочу разделять их жизнь и участь.
Сира грустно вздохнула, и свет костра красиво подсветил ее усталое лицо.
– Я тоже больше держусь в стороне. От других жен. Когда-то за меня дали богатое приданое, поэтому я принадлежу твоему хозяину. Но мой муж не желает меня, и я не могу принести ему детей. Я тоже как будто рабыня, только участь моя мягче, чем твоя. Будь я мужчиной, то не вынесла бы такой жизни.
Мне стало жаль ее – Сира никогда не обижала ни меня, ни других рабов. Оказывается, она ощущала себя так же, как и мы. «А какая у нее душа?» – подумал я тогда. Но все же я был рабом, а не вольным человеком, чтобы посметь заговорить с ней об этом.
– Что ты все-таки думаешь про мою душу? – спросил я вместо этого.
– Ты сказал, что оставил позади себя Вавилон, полный долгов. Желаешь ли ты однажды вернуть их?
– Желаю. Но как же я сделаю это?
– Я не знаю. Но знаю, что у тебя душа раба, если ты продолжаешь сидеть здесь и причитать о своей судьбе. «Я ничего не могу поделать» – вот это и есть проявление рабской души. Свободный человек не может жить вот так, зная, как много ему в жизни предстоит исправить, – он ищет способы сделать это.
– Я в рабстве у бедуина в Сирии, как я могу исправить хоть что-то?
– Слабак, – пожала плечами Сира.
– Я не слабак!
– Так докажи это! Сделай хоть что-то! Смотри. Вавилонский Царь всегда храбро бьется против врагов – ассирийцев, эламитов и полчищ других народов. Прими свои долги как своих врагов – они вынудили тебя спасаться бегством из Вавилона. Ты побросал оружие, предал своих сослуживцев и позорно сбежал, испугавшись их силы. И теперь ты – всего лишь жалкий раб. Ты слабак, Дабасир.
Ее слова снова сильно задели меня. Внутри меня все кричало: «Я не раб! Просто судьба обошлась со мной жестоко, и у меня нет ни одной возможности это исправить!»
Через несколько дней служанка Сиры пригласила меня в ее шатер.
– Я вновь хочу навестить свою больную мать. Поди подготовь двух лучших верблюдов, сделай запасы воды. Моя служанка собрала нам припасов в дорогу. Шевелись!
Я сделал все, как она велела, и мы отправились в путь: Сира, я и ее служанка, которая набрала нам в дорогу слишком уж много еды. Мы добрались уже затемно. Моя госпожа внезапно спросила меня:
– Так что же ты решил, Дабасир, насчет своей души? Она являет собой суть раба или свободного человека?
– Свободного человека, – ответил я, не мешкая. Тогда я уже был в этом уверен.
– Что же, тогда я даю тебе шанс доказать это. Сегодня мой муж пирует – это затянется до завтрашнего дня, и он наверняка не рассчитает свою меру вина. Это подарит тебе нужное время. Бери же обоих верблюдов, припасы и кое-что из одежды и отправляйся в путь – прямо отсюда, сейчас. Мне придется сказать, что ты украл их и сбежал, но это будет еще не скоро.
Я не ожидал такой помощи, и сердце мое в тот миг восхитилось Сирой, этой великодушной женщиной.
– Пусть у меня душа свободного человека… Зато у тебя душа Царицы. Позволь, я отвезу тебя туда, где ты будешь счастлива?
– Какое счастье может ждать женщину в бегах, которую повсюду ищет разгневанный муж? У тебя свой путь, у меня – свой. Ну все, поторопись! Тебе предстоит долгая и трудная дорога. Да хранят тебя боги!
Меня не пришлось просить дважды – я забрался на верблюда и отправился прочь, туда, где, как мне казалось, был Вавилон.
Я плутал по безжизненной пустыне и днем и ночью, думая о том, какая незавидная судьба меня ждет, если вождь бедуинов однажды нагонит беглого раба и вора. Но дело сделано.
Спустя какое-то время мягкие пески сменились острыми камнями – я добрел до скалистой местности, такой же мертвой, как и оставленная позади пустыня. Мои верблюды ранили ноги об эти камни, мне не встречалось ни птицы, ни паука – что уж говорить о людях, которых здесь точно не водилось. Еда и вода заканчивались. Солнце так раскаляло камни, что мне казалось, будто оно посылает свои лучи не только с неба, но и с каждой скалы, которой касается. Солнце и жар были повсюду.
«Наверное, здесь я и умру», – такие мысли все чаще стали посещать меня. Прошло уже почти десять дней, но пейзаж и не думал меняться. Как только солнце зашло за горизонт, я слез с верблюда, лег прямо на голую землю и тут же уснул, не зная, суждено ли мне снова открыть глаза.
Но я проснулся. Рассвет брезжил вдалеке, было прохладно, как оно обычно и бывает в пустынную ночь. Вновь лишь скалы и песок, колючки да пыль. И только уставшие верблюды жалобно хрипят неподалеку. Ни еды, ни воды. Но вот удивительное дело – мой разум очистился настолько, что я различал каждую свою мысль как будто через кристаллик. Мои губы потрескались, во рту была сушь, желудок ныл от голода, а язык распух. Но казалось, что мое сознание как будто существует отдельно от измученного тела. Оно было легкое, ясное, свежее.
«Так какая же у тебя душа, Дабасир? Раба или свободного человека?» – снова и снова звучал во мне голос Сиры.
Стало очевидно, что раб прямо сейчас лег бы и умер. Ведь не видно никакого выхода, нет края у этой пустыни, так какая разница, сдаться и умереть прямо сейчас или потерпеть еще день и все равно умереть? Бесславный конец беглого раба и вора.
Но я же решил, что я не раб.
Свободный человек управляет своей судьбой, а не плачется об обстоятельствах, которые управляют им.