«Нас отведут на городские стены, и ты будешь таскать кирпичи, пока твоя спина не разломится. Или тебя раньше забьют до смерти. Меня-то они тронуть не посмеют, я их всех поубиваю».
Тут вмешался Мегиддон:
«Не станет разумный хозяин бить послушного и трудолюбивого раба. Хозяева ценят рабов, которые усердно трудятся, и обращаются с ними хорошо».
«А кто тут рвется усердно трудиться? – вступил в беседу Забадон. – Вон те пахари вовсе не гнут спину и не перетруждаются, верно?»
«Лень не прокормит, – возразил Мегиддон. – Если вспахать за день сколько положено, хозяин этому порадуется и всем будет хорошо. Но если вспашешь всего половину, то тебя назовут лентяем. Я вот никогда не ленился. Я люблю работать, да на совесть, ведь труд – наш лучший друг. Он приносил мне все, что было нужно, – землю, коров и зерно».
«Так где же все это? – с издевкой спросил Забадон. – Лучше уж схитрить и получать все даром. Понаблюдай за мной, когда нас погонят на стены. Я буду таскать ведра с водой или что полегче, а ты, такой трудолюбивый, будешь ломать спину под грузом кирпичей».
Он громко расхохотался.
В ту ночь мне не спалось от страха. Когда все вокруг уснули, я подобрался поближе к стражнику Годозону, которого поставили в дозор. Он был родом из тех разбойников-арабов, которые и кошель отберут, и горло заодно перережут.
«Скажи, Годозон, – прошептал я, – нас продадут на стены, когда мы придем в Вавилон?»
«Зачем тебе знать?» – настороженно отозвался он.
«Неужели ты не понимаешь? – простонал я. – Я молод. Я хочу жить. Я не желаю сгинуть от непосильного труда или от побоев. Можно ли попасть к доброму хозяину?»
«Вот что, парень, – прошептал он в ответ. – Ты не доставлял мне хлопот, так что я тебе кое-что расскажу. Чаще всего мы идем сначала на невольничий рынок. Слушай и запоминай. Когда придут покупатели, кричи, что ты умелый работник и любишь трудиться, но ждешь доброго хозяина. Сделай так, чтобы тебя купили. Если не купят, то на следующий день будешь таскать кирпичи. Очень тяжелая работа»[14].
Когда стражник отошел, я улегся на теплый песок и стал глядеть на звезды и думать. Мне вспомнились слова Мегиддона: «Труд – наш лучший друг», и я задумался, правда ли это. Я готов был подружиться с трудом, если он поможет мне выбраться из этой передряги.
Поутру, когда Мегиддон проснулся, я шепотом поделился с ним вестями от стражника, и мы решили, что для нас блеснул лучик надежды. Вереница между тем двинулась в направлении Вавилона и уже ближе к вечеру подошла к его стенам, по которым сновали вереницей люди, похожие на черных муравьев, карабкавшиеся вверх и вниз по шатким наклонным мосткам. Подойдя ближе, мы поразились тому, сколько там людей. Одни копали глину во рву у стен, другие лепили из сырой глины кирпичи, а больше всего было тех, кто таскал кирпичи в тяжелых корзинах на самый верх, где работали каменщики.
Надсмотрщики вопили на неуклюжих рабов, бичи из бычьей кожи то и дело опускались на спины тех, кто нарушал очередность движения. Мы видели, как измотанные непосильной ношей люди шатались и падали. Тех, кого не удавалось поднять и бичами, отволакивали в сторону и бросали умирать. Мертвых стаскивали вниз, в кучу скорченных тел, лежавших у дороги в ожидании погребения. Когда мне открылось это жуткое зрелище, меня охватила дрожь. Вот какова будет моя участь, если я не продам сам себя на невольничьем рынке.
Годозон оказался прав: нас провели через городские ворота к тюрьме для невольников, а на следующее утро мы очутились в огороженных загонах на рынке. Многие рабы дрожали от страха, только бичи надсмотрщиков заставляли их шевелиться и вставать перед покупателями. Зато мы с Мегиддоном заговаривали с каждым, кто подходил близко.
Работорговец привел воинов из царской стражи; те заковали Пирата в цепи и, когда он попробовал сопротивляться, жестоко его избили. Я молча ему сочувствовал.
Мегиддон предполагал, что нам вскоре суждено расстаться. Когда рядом никого не случалось, он всерьез уговаривал меня не гнушаться никакого труда:
«Кое-кто ненавидит труд. Он для них хуже врага. А надо принимать его как друга, надо его полюбить. Тяжко – и что с того? Эка невидаль! Вот кто-то строит себе красивый дом; кому какое дело, что балки тяжелые, а за водой для побелки ходить далеко? Обещай мне, паренек, что ты будешь усердно трудиться на своего хозяина. Не гонись за его одобрением, трудись для себя. Запомни, хорошо выполненная работа приносит пользу в первую очередь тебе самому. Она сделает из тебя человека».
Он замолк, потому что подошел коренастый землепашец и начал придирчиво нас осматривать.
Мегиддон стал расспрашивать о земле и посевах и вскоре убедил землепашца, что вполне тому подходит. После ожесточенного торга с работорговцем землепашец достал из-под одежды толстый кошель, а потом Мегиддон пропал с моих глаз вместе со своим новым хозяином.
В первой половине дня продали еще нескольких человек. После полудня Годозон поведал, что работорговец пребывает в дурном настроении и не задержится в городе еще на одну ночь. К закату солнца он намерен отдать всех непроданных рабов царским скупщикам. Я почти впал в отчаяние, но тут к ограждению приблизился толстый, добродушный на вид горожанин и спросил, нет ли среди нас хлебопека.
Я шагнул к нему с такими словами: «Зачем хорошему хлебопеку, как ты, искать себе другого, который хуже тебя? Разве не проще научить своему ремеслу человека, готового учиться и усердно работать? Взгляни на меня – я молод, силен и люблю трудиться. Выкупишь, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы заработать золото и серебро для твоего кошелька».
Мои слова подействовали, и горожанин стал торговаться с нашим главным, который до этого словно даже не замечал моего присутствия, но тут вдруг принялся расхваливать мои навыки, здоровье и кроткий нрав. Я чувствовал себя волом, которого норовят продать мяснику. В конце концов, к моей радости, ударили по рукам, и я последовал за своим новым хозяином, чувствуя себя самым счастливым человеком в Вавилоне.
Новое жилище пришлось мне по нраву. Мой хозяин Нана-наид научил размалывать ячмень в каменной ступе во дворе, разжигать огонь в печи и растирать семена кунжута для медовых пирогов. Мне отвели место для сна в сарае, где хранились запасы зерна. Старая рабыня по имени Свасти, следившая за домом, сытно накормила меня и порадовалась, когда я вызвался помогать ей с домашними обязанностями.
В общем, я счел, что получил возможность понравиться хозяину и, как я надеялся, в будущем обрести свободу.
Я попросил Нана-наида научить меня замешивать тесто и печь хлеб. Он показал, как это делается, и явно одобрил мою пытливость. Позднее, освоившись и пообвыкнув, я попросил научить меня готовить медовые пироги. Вскоре я уже самостоятельно выполнял всю работу в пекарне. Мой хозяин с удовольствием предавался отдыху, а Свасти неодобрительно качала головой.
«Безделье ни до чего хорошего не доведет», – приговаривала она.
Со временем я подумал, что настала пора зарабатывать и выкупать свою свободу. Как-то раз, закончив к полудню все дела в пекарне, я решил подойти к Нана-наиду и попросить, чтобы он разрешил мне подыскать доходное занятие на вторую половину дня – а я бы делился с ним заработком[15]. Но вдруг я сообразил, что можно попробовать выпекать больше медовых пирогов и продавать их на улицах города.
Я спросил у Нана-наида: «Если после обеда, когда вся работа в пекарне закончена, я смогу заработать для тебя дополнительно пару монет, будет ли, по-твоему, справедливо поделить между нами этот заработок, чтобы у меня копились свои средства и чтобы я мог на них купить необходимое для жизни?»
«Это будет справедливо», – признал он.
Тогда я поведал, что намерен продавать медовые пироги, и он остался очень доволен.
«Вот как мы поступим, – сказал он. – Ты будешь продавать пироги по паре за медную монету. Половину выручки отдашь мне в уплату за муку, мед и дрова. А из остатка половина будет мне, а половина тебе».
Я порадовался такой щедрости, ведь мне по уговору полагалась четверть от возможного дохода. В ту ночь я допоздна трудился над лотком для пирогов. Нана-наид отдал мне свою поношенную одежду, чтобы я выглядел пристойно, а Свасти помогла мне ее залатать и постирать.
На следующий день я испек побольше пирогов. Их золотистая корочка выглядела очень соблазнительно. Я бродил по улицам, громко расхваливая свой товар. Поначалу никто не смотрел в мою сторону, и я даже забеспокоился. Однако позже, когда народ проголодался, пироги пошли нарасхват, и скоро мой лоток опустел.
Довольный Нана-наид отсчитал мне мою долю монет. Я был так рад, что у меня появились собственные деньги! Мегиддон был прав, когда говорил, что усердие раба не ускользнет от глаз хозяина. В ту ночь я был настолько возбужден, что едва смог заснуть, – все пытался подсчитать, сколько смогу заработать за год и сколько лет мне понадобится, чтобы выкупиться на свободу.
Торгуя каждый день пирогами, я вскоре обзавелся постоянными покупателями. Одним из них был не кто иной, как твой дед, Арад Гула. Он продавал ковры, бродя по городу с ослом, нагруженным товарами, в сопровождении чернокожего раба, который вел осла под уздцы. Обычно он покупал два пирога для себя и два для раба-спутника и, пока ел, всегда находил время поболтать со мной.
Однажды твой дед произнес слова, которые я запомнил навсегда: «Мне нравятся твои пироги, юноша, но больше мне по сердцу та предприимчивость, с какой ты их продаешь. Этот дух предприимчивости обязательно приведет тебя к успеху».
Вряд ли ты, Хадан Гула, способен вообразить, как ободрили такие слова несчастного раба, что остался один в большом городе и пытался всеми способами покончить со своим унизительным положением!
Несколько месяцев подряд я наполнял свой кошелек медяками. Тот увесисто позвякивал у меня на поясе. Труд и вправду оказался моим лучшим другом, как говорил Мегиддон. Я был счастлив, но Свасти не скрывала беспокойства: «Твой хозяин оставляет слишком много в игорных домах. Я боюсь за него».