Утренний воздух меня исцелил.
И потом, сегодня я прошел две тысячи километров своего пути. На прямой проселочной дороге я устанавливаю камеру и танцую. Какой-то крестьянин с интересом наблюдает за мной. Закончив свой танец, я спрашиваю его:
– Ну как, хорошо?
И он отвечает вполне серьезно:
– Это хорошо.
Я выхожу из Нинся и снова оказываюсь в Ганьсу. Это происходит почти незаметно, никаких табличек мне не попадается. Только «Чайна Мобайл» не забывает отправить мне эсэмэску: «Добро пожаловать в Ганьсу!»
С каждым днем становится все теплее. Город Цзинсин расположен внизу по горной дороге, в долине: впервые он показывается мне поздним вечером, похожий на светящееся логово пиратов.
Я пишу Джули, что скучаю по ней. Я хотел бы чаще слышать ее голос хотя бы по телефону.
Два дня я провожу в Цзинсин, а потом иду дальше. Вокруг все зеленое. В одном из киосков я покупаю себе шоколадное эскимо. Я вспоминаю долину с персиковыми деревьями между Биньсянь и Пинлян и пытаюсь представить себе, как она сейчас выглядит. Мороженое стекает по пальцам. От него пахнет вечными каникулами. Мне это нравится: солнце светит, весна принарядилась, а я как бы совершаю небольшую необременительную прогулку.
Вдруг появляются велогонщики. Они одеты в цветные костюмы и шлемы, проносятся мимо меня один за другим. У них очень целеустремленный вид. Они уверенно обгоняют сеновоз, нагруженный под завязку. Мне кажется, в Германии они меньше бросались бы в глаза, чем здесь.
Я машу им рукой, мы же не чужие, мы все здесь ради забавы. Но только один из них на секунду приветственно поднимает руку, но никто не останавливается.
– Воображалы, – бормочу я. Пальцы у меня липкие от мороженого, а ноги несут меня по весне.
В небольшом монастыре я встречаю господина Чжана. Он каждый день приходит сюда, чтобы обновить воскурение ароматических палочек. Они лежат перед наполовину скрытым изображением божества, которое я не могу узнать.
– Буддистский или даосский? – осведомляюсь я, но господин Чжан лишь потирает лоб.
Ну, это бог земледелия, который покровительствует только этой деревне. Господин Чжан складывает ароматические палочки определенным образом, так, что каждая следующая зажигается от конца предыдущей. Таким образом, в результате божество окуривается благовониями двадцать четыре часа в сутки, а потом господин Чжан приходит опять и выполняет свою работу заново.
Закончив, он приглашает меня на чай. Мы выходим из храма и взбираемся вместе по холму цвета традиционной охры. При этом он на ходу закладывает руки за спину, и я невольно вспоминаю историю Великой Софоры в Хундуне.
Я удивлен, что он живет не в пещерной квартире. Я спрашиваю, почему нет, он ухмыляется и говорит, что его жена хотела бы что-то посовременнее. Его жена – начальник в доме. Ее царство облицовано керамической плиткой, в нем удивительно чисто. Она указывает мне на «кан», и я должен сесть туда. Я с радостью замечаю, что он еще теплый, потом мне дают подушку, и я ложусь.
Когда я просыпаюсь, надо мной смеются дети. На завтрак мне дают карамельки в цветных фантиках и чай, и я задерживаюсь еще немного в гостях. На прощание господин Чжан показывает мне путь к руинам. Они высоко на горе. Это глиняная коробка с башнями по углам, похожая на старинный замок или на очередной кусок Великой стены.
– Это фрагмент Великой стены? – удивленно спрашиваю я, но господин Чжан качает головой. Мы прощаемся. Он не собирается идти со мной наверх.
Я поднимаюсь, подхожу к огромной коробке, нахожу отверстие в стене и забираюсь внутрь. Там пусто, и растет сухая трава, как на давно заброшенном футбольном поле. Я оглядываюсь и вылезаю обратно. В горах я видел много таких руин, но до сих пор не знаю, что это. Вечером я ужинаю в небольшом поселке, а местные жители объясняют мне, что значат эти руины. Нет, к Великой стене они не имеют никакого отношения. Их построили в двадцатом веке, во времена республики. Звучит слово «военачальники», и у меня сразу в голове рождается цепь ассоциаций. Этот отрезок времени, эти беспорядки после завершения эпохи императоров и эти кошмары синологии.
«Горы высоки, а император далеко», – гласит китайская народная мудрость, и по ней нельзя понять, хорошо ли это для китайского народа или плохо. После 1911 года для большинства людей это было плохо, потому что император был не просто далеко, его вообще не было. А вместе с ним исчез и порядок.
Внутренние и внешние бури сотрясали империю Цин, и зимой 1911 года она развалилась окончательно. Китай стал республикой, республика нуждалась в президенте. Его звали Сунь Вэнь, но его больше знают под другим именем: Сунь Чжуншань или Сунь Ятсе́н[6]. У него были красивые усы, а в свидетельстве о рождении значились «Гавайи», и никто не знал, правда это или нет.
Он пробыл президентом недолго, потому что у него в характере отсутствовало кое-что очень важное: военное величие.
Далее власть получил Юань Шикай. У него тоже были усы, но он был толще, и куда более честолюбивым, что гораздо важнее для вождя. Кроме того, он был военным. Он возложил полномочия на командующих в провинциях, чтобы усилить собственную власть, и в 1915 году провозгласил себя императором. Это не было неожиданностью. Разве каждый раз после заката одной династии не было периода беспорядков, прежде чем страна подчинялась власти нового императора?
Да, Юань Шикай сделал то, что до него делали другие основатели империй, однако уже через несколько месяцев он потерпел крах. От него отступились командующие провинциями, одни из них плели интриги, другие устраивали путчи. В итоге вся страна погрузилась в хаос, который перешел в гражданскую войну между коммунистами и националистами.
И вот эти укрепления в горах сохранились с того времени. Это защитные постройки для деревенских жителей, которые они возводили сами, чтобы спасаться от банд грабителей и мародерствующих наемников, потому что никто больше не собирался их защищать. Когда надвигалась опасность, они хватали детей, стариков и имущество, бежали в горы, запирались в своих укреплениях и пережидали неспокойные времена.
Я сижу в маленькой гостинице, поедаю лапшу и думаю о таком тесном помещении внутри той коробки. Несколько сотен человек жались там друг к другу, дрожа от страха, пока снаружи их императорская родина погружалась в хаос.
Правильное место
Дюжина детей влетела в мою комнату с деревенской улицы и скачет вокруг меня. Я должен показать им фотографии. Мы сидим на моем «кане» и просматриваем фотографии на ноутбуке – еще одну, еще и еще. Если какая-то фотография особенно нравится им, то я должен быть начеку. Они довольно визжат, их пальцы смертоносными ракетами устремляются в хрупкий экран ноутбука.
Я показываю им видео. Я смонтировал его пару дней назад, оно состоит из пары сотен селфи, начиная с моего первого дня в Пекине и до Пинляна. На этом видео хорошо заметно, как растут мои волосы и борода. Детям это нравится, и мне приходится высоко поднимать ноутбук, спасая его от их рук. Жене крестьянина это скоро надоедает, и она прогоняет детскую банду.
Утром я иду попрощаться с моими соседями – двумя ослами и свиньей. Они живут в хлеву рядом с моей комнатой. Свинья маленькая и черная, я подзываю ее, и она подкрадывается к двери хлева. Я нажимаю пальцем на ее пятачок и издаю пищащий звук. Свинья довольно дружелюбно хрюкает. Она не знает, что на следующий Праздник весны отправится на кухню.
Горная дорога проходит мимо деревенской школы. По спортивной площадке пылят сотни учеников. Я на секунду останавливаюсь, и меня тут же окружают. Они смеются, горланят, и их становится все больше, пока наконец посреди коричневых гор не начинается такая давка, какую я в последний раз наблюдал в час пик в пекинском метро.
Я рад снова оказаться один на улице. Интересно, откуда здесь такая огромная школа, если местного населения так мало? Над дорогой висит табличка «ЛАНЬЧЖОУ 200 км».
Время тянется медленно. Заплатка в ботинке натирает ногу, а дорога все только усугубляет. Уже несколько сотен километров она слегка кренится на внешнюю сторону. Вероятно, это сделано для того, чтобы лучше стекала вода в случае дождя. Это умно. Но для меня это значит несколько недель идти, сильно накренясь. Не так-то просто это выдержать.
Я звоню Джули и рассказываю ей, как красиво здесь, на горной дороге. Ущелья и долины напоминают мне американский запад, такой, каким я однажды видел его в окошко несущейся машины: великолепный и золотой, с желтой разделительной полосой.
Она ничего не говорит.
Я болтаю и болтаю, чтобы только не слышать молчания. Рассказываю ей о детях, о руинах укреплений и о целеустремленных спесивых велосипедистах. Я говорю и говорю, пока связь не становится хуже и не обрывается. Получился плохой конец разговора, при котором самое главное осталось невысказанным.
В небольшом городке Хуэйнин я нахожу себе комнату над караоке-баром. Двери открываются и закрываются, музыка проникает в коридор, но мне все равно. Ночью я сплю, а наутро, когда просыпаюсь, ощущаю присутствие простуды. Она уже несколько дней намекала на свое присутствие и, потеряв терпение, теперь накрыла меня толстым глухим одеялом.
– Китайская или западная медицина? – спрашивает аптекарша. По ее голосу слышно, что западная медицина мне должна больше подходить. На всякий случай я беру еще пару склянок из китайской медицины, ведь никогда не знаешь, что пригодится.
Следующие три дня я провожу в Хуэйнине в состоянии невесомости. Я то брожу по коридору от одной караоке-комнаты к другой, то сижу часами в киоске на стуле, который хозяин поставил специально для меня рядом со входной дверью.
Люди приходят, совершают покупки, некоторые остаются, чтобы поразвлечься. Свет попадает сюда через затонированное зеленым стекло, и я уже знаю, что Хуэйнин останется в моей памяти зеленым местом, где много колбасок и бутылок с колой. Владелец киоска очень мил. Он рекомендует мне принимать оба вида лекарств, западные и китайские, но не одновременно, а по очереди. Так я и делаю.