— А что, братцы, — удивленно сказал Ивахин, солдат из недавнего пополнения, — если Гитлер вдруг сюда, на наш фронт, приехал и мы его накроем?
— Он в Берлине под землей сидит.
— Ничего, мы его в Берлине достанем.
— А он в Америку сбежит.
— И в Америке достанем. От нас не убежит.
— Сила большая, братцы, двинулась. Третьего дня со старшиной в тылы ездили. Войска в лесу стоит видимо-невидимо. За нами, верно, пойдут.
— А может, и сбоку нас.
— Без нас разберутся. Солдату знать не положено.
— Братцы, старшина идет.
— Пламенный привет с неизвестного направления. — В темноте было видно, как Стайкин поднял руку, приветствуя старшину. — Можно считать нашу обширную винно-гастрономическую программу раскупоренной.
Солдаты сдержанно засмеялись, осматриваясь по сторонам и вглядываясь в темноту.
Был большой привал, последний перед боем, и старшина Кашаров раздавал водку и гуляш. Солдаты сидели и полулежали на льду в разных позах, почти невидимые в темноте: луна ушла за горизонт, серая мгла сгустилась и стала черной.
Волокуша, с которой пришел старшина, заскрипела и остановилась. Было слышно, как старшина откинул крышку термоса, тягучий запах вареного мяса разлился в воздухе. Солдаты задвигались, доставая котелки и ложки. Старшина раскрыл второй термос, стал черпать кружкой и по очереди протягивал кружку солдатам, выкликая их по фамилиям. Солдаты, крякая, пили из кружки и протягивали котелки за гуляшом. Помощник старшины раздавал гуляш.
— Севастьянов! — выкрикнул старшина.
— Благодарю вас, товарищ старшина, — ответил голос из темноты. — Передайте, пожалуйста мою порцию сержанту Маслюку.
— За твое здоровье, учитель, — сказал Маслюк.
— Шестаков! Где Шестаков? — кричал старшина. — Опять что-нибудь выкинул?
— Он у нас собаководом стал, — засмеялся кто-то.
— Я здесь, товарищ старшина. Не забудь меня. — Шестаков быстро подполз на коленях к термосу и сел на лед, вытянув ноги. В темноте было слышно его частое дыхание.
— Где бродишь?
— Я тут, товарищ старшина. Все время тут присутствовал. По нужде только отходил.
— Не путайся под ногами. Получил и — отходи.
— Спасибо, товарищ старшина. Будьте все здоровеньки, товарищи бойцы. — Шестаков неторопливо выпил и крякнул.
— Привязали? — тихо спросил Севастьянов.
— В сарае привязал. У нар. Я в избу-то не пошел, там генерал сидит, по радио разговаривает А в сарае связисты остановились. Я у них и привязал. Хлеба кусочек ему оставил.
— Что же ты к генералу не зашел? — спросил Стайкин. — Посоветовался бы с ним...
— Спешил, — сказал Шестаков.
Старшина кончил раздавать водку. Было слышно, как волокуша заскрипела на льду, двигаясь вдоль колонны. Солдаты прятали котелки по мешкам, перекладывали оружие, негромко переговаривались меж собой.
— Шестаков, — сказал вдруг Стайкин, — вот ты везучий, две войны прожил. А ответь мне — смертники пошел бы?
Перед боем не принято говорить о смерти. Солдаты замолчали, удивленные вопросом и чувству я, что Стайкин задал его неспроста. Волокуша с термосами перестала скрипеть в отдалении. Стало тихо.
— Какие смертники? — спросил Шестаков.
— Самые обыкновенные. Как у самураев, слыхал? Он, значит, записывается в смертники и клятву дает — идти в подводной лодке на американцев. А ему за это дают миллион и баб сколько хочешь. Но времени — в обрез: всего три месяца. Ешь, пей, гуляй — миллион в кармане. Три месяца живешь, а потом пожалте бриться — прямым курсом в Америку.
Солдаты задвигались, подползая ближе к Стайкину. Кто-то звякнул котелком, и на него сердито зашикали.
— А надежда есть? — спросил Шестаков.
— Вернуться? Никакой. Три месяца прожил, как франт, миллион в трубу — и прощай, мама. Взрываешься вместе с Америкой.
— Ты это сам придумал или читал где? — спросил Шестаков, поправляя под собой мешок.
— Такие смертники в японской армии называются камикадзе, — сказал из темноты Севастьянов. — Подвиги камикадзе воспеваются в легендах, душа его после смерти зачисляется в рай, а жена и дети, оставшиеся на грешной земле, получают поместье, дворянское звание и пожизненную пенсию.
— Вот видишь, — заметил Стайкин. — Умный человек подтверждает.
— Так, понятно, — сказал Шестаков, подумав. — Нет, не пошел бы. Очень интересно, не пошел бы.
— Ну и дурак, — сказал Стайкин. — Не хочешь за миллион, задаром убьют.
— Убьют не убьют, а надежда есть. Может, и выживу.
— За смерть-то и нашим вдовам заплатят, — сказал Ивахин.
Из темноты подул ветер, и солдаты стали поворачиваться, подставляя ветру спины и загораживая друг друга своими телами. Шестаков пообещал к утру мороз, и ветер показался солдатам еще более холодным, несмотря на выпитую водку.
— Скоро ли пойдем, братцы? На ходу не так зябко.
— Привал сорок минут.
— А я пошел бы, — сказал Стайкин.
— Куда? — спросил Шестаков.
— В смертники.
— И как бы ты с миллионом распорядился? — быстро спросил Шестаков. — На что тебе столько денег? Лишние деньги — лишняя забота.
— У меня все разработано. — Стайкин хлопнул ладонью по колену. — Вот зовет меня к себе комиссар и говорит: «Ну как, товарищ старший сержант Стайкин, пойдете в смертники?» — «Пишите, товарищ комиссар, я согласен». — «Спасибо, товарищ Стайкин, я знал, что вы бесстрашный воин. Вот я ефрейтору Шестакову предлагал. И сержанту Маслюку. Отказались, представьте. Темные люди, цену жизни не понимают. А вы, товарищ Стайкин, человек с понятием. Пишу вас под номером первым». И тотчас меня на самолет — в Москву на обучение. И миллион в зубы. Скинул я свой маскхалат бэу[2], нарядился как фраер — галстук нацепил, брюки-клеш, сорок сантиметров. И миллиончик в кармане. Брожу по «Гранд-отелям» и «Метрополям» — до войны бывал, порядки знаю. У меня в пяти ресторанах столики заказаны, лучшие места, у эстрады. Приду не приду, а стол мой должен стоять в ожидании. Накрыто все как полагается — с коньяком и ананасами. И табличка: «Стол занят». Всюду меня ждут, чаевые подбирают. Шампанское — рекой; я пью, гуляю. Нанял лично этого самого, рыжего, который о любви и дружбе поет. Он передо мной изображает под гитару: «Когда простым и теплым взором...» А кругом девочки, пальчики оближешь. Я только мигну, и она со мной удаляется. А какая у меня постель — мечта с балдахином. И на этой постели они меня любят в лучшем виде. Ох и любят — им ведь тоже интересно с будущим мертвецом переспать, хотя я держусь в секрете и только намекаю. За неделю сто тысяч прожил — часы, чулочки, рубашечки шелковые. Ну, в Большой театр, разумеется, хожу — для общего развития. Опера Бизе «Кармен». А потом эта Кармен поет мне персональную арию. Принимаем с ней ванну из шампанского в апартаментах. Вот это жизнь! И вот наступает торжественный момент, натягиваю снова свой маскхалатик бэу, сажают меня в самолет, и получаю я курс на самую что ни на есть наиважнейшую цель и взрываюсь вместе с нею. Хоть будет о чем вспомнить за минуту до смерти. Тут третий год ишачишь без выходных в три смены, и все время над тобой смерть висит. А там все рассчитано по графику: погулял, округлил миллиончик — и расплачивайся. Один раз за все. Прощай, мама, прощай, любимая Маруся. Не забывайте вашего Эдуарда.
Солдаты слушали Стайкина, пересмеиваясь, вставляя соленые словечки и шуточки, но, когда Стайкин закончил, никто не смеялся. Все сидели молча и задумчиво.
Впереди послышалась далекая команда; повторяясь, она приближалась и с каждым разом становилась явственней и громче:
— Приготовиться к движению!
Солдаты неторопливо поднимались, забрасывали на плечи вещевые мешки, подтягивали ремни.
Вражеский берег был теперь на расстоянии одного солдатского перехода, и в той стороне, где находилась голова колонны, низко над горизонтом время от времени поднимались разноцветные ленты ракет.
Борис Комягин и Юрий Войновский двигались навстречу колонне, возвращаясь с совещания, которое проводил капитан Шмелев на привале.
— Письмо сегодня получил, — сказал Войновский.
— Из Горького? От нее?
— Разумеется.
— Понятно, — сказал Комягин. — Письмо перед боем — хорошая примета.
Комягин остановился, пропуская колонну. В густой темноте ночи двигались по льду плоские черные тени. Они были расплывчатыми и неясными, цеплялись одна за другую, сливались в сплошную черную полосу, и казалось, внутри этой бесконечной черной полосы что-то колеблется, переливается, издавая протяжные скрипучие звуки.
— Что это? — Комягин сделал шаг в сторону колонны, и Войновский увидел, как из черной движущейся и колеблющейся полосы выделилась плоская тень, быстро прокатилась по льду, сломалась пополам и снова распрямилась.
— Шестаков, ко мне, — тихо позвал Комягин.
Шестаков подошел, прижимая руки к груди.
Комягин протянул в темноте руку и быстро отдернул ее, услышав рычание.
— Лейтенант Войновский, — злым свистящим шепотом говорил Комягин, — почему не выполнили мой личный приказ?
— Я бегал, товарищ лейтенант, бегал, — быстро говорил Шестаков, — а он опять, товарищ лейтенант...
— Это правда, Борис. Я отпускал Шестакова, и он отнес Ганса на маяк. Не понимаю, как он здесь оказался.
— Ремешок он перегрыз, товарищ лейтенант. Вот он, кончик. Перегрыз и прибежал. Не может он без нас.
— Лейтенант Войновский, приказываю немедленно убрать собаку. И без шума.
— Куда же ее теперь, Борис?
— Я вам не Борис, запомните это. Убрать — и точка. Хоть на луну, меня это не касается. Об исполнении доложите лично. — Комягин резко повернулся.
Шестаков стоял, поглаживая себя по груди, и растерянно вертел головой.
— Что же делать? — сказал Войновский.
Стайкин выбежал из колонны, наскочил на Шестакова и стал приплясывать вокруг него:
— Бравый ефрейтор, выполнил ответственное задание на «отлично». Поздравляю, товарищ ефрейтор!
— Что же делать? — повторил Войновский.