Как только он справился с левым узлом и высвободил руку, ему показалось, что все замки, крюки, все двери разом рухнули, и дело остается лишь за малым: переодеться в цивильное платье. Переодеться, позвонить Шрамко, взять санкцию у прокурора и арестовать преступное кубло. Далеко уйти они пока что не могли, об этом можно было не переживать. Затем он сообщит жене, что все в порядке, а вечером обнимет сыновей. Кстати, какое сегодня число? Надо узнать.
Размотавшись и отбросив простыни, он сел па кровати и растер кисти рук. На нем была больничная хламида с единственной полуживой тесемкой вместо ворота и больше ничего. Хорошо, что рубаха длинная и доставала до колен. Серая, мятая, пропахшая чужим застойным потом.
Климов брезгливо передернулся и еще раз осмотрелся.
Сзади него, по-утреннему скупо, светилось узкое окно, изнутри и снаружи забранное толстой решеткой, по бокам — койки, впереди — дверь. В коридор, на лестницу, на волю…
«Надо выбираться!» — приказал он себе, и его ступни коснулись холодного пола, — «брр!» — Он инстинктивно поджал ноги.
Чтобы не пользоваться шлепанцами, валявшимися под кроватью, он намотал на ступни простыни и в таком виде вышел в коридор.
Желтый, вздувшийся линолеум, несколько кушеток вдоль стены, тусклый свет над головой. Часы над ординаторской с остановившимися стрелками. Столовая, раздаточная, процедурная…
Стараясь не шуметь и неуклюже подволакивая ноги, Климов добрался до туалетной комнаты и натолкнулся на работавшую шваброй нянечку.
— Простите.
Та его как будто и не слышала. Елозила дырявой мешковиной возле унитазов да подшмыгивала носом.
Климов малость потоптался за ее спиной, но, чувствуя, что рыхло-толстые его обмотки начинают промокать, интеллигентно кхекнул.
— Вы позволите?
От рези в животе его уже сгибало вдвое.
Ноль внимания.
Широкий плотный зад, могучая спина, седые волосы, торчащие из-под платка, и руки, взад-вперед толкающие швабру. Словно поршни. На ногах носки домашней грубой вязки и галоши.
Хлюп-хлюп-хлюп.
Ополоснула грязное ведро, слила оставшуюся воду в унитаз, отерла локтем лоб.
«Наверное, глухонемая», решил Климов и, переминаясь с ноги на ногу, стал отступать назад, теснимый бессловесной нянечкой. Но схватки в животе усилились, и он решился:
— Дайте, я пройду.
Действительно, чего он мается?
— Мне очень худо.
Должно быть, в этих стенах столь витиеватое обращение прозвучало так же кощунственно-нелепо, как насмешливая фраза: «Заходи, когда помрешь».
Нянечка проворно распрямилась и, не думая освобождать проход, повернула к нему плоское лицо:
— Куда, говнюк? Не видишь, что ли? Выдь отседа!..
Цепко хватанув его за локоть, вытолкнула «к такой матери».
Климов опешил. Рискованный характер у бабули. От него добра не жди. Пришлось перемогаться в коридоре.
Наблюдая за угрюмой поломойкой, он отметил про себя, что ногти у нее широкие и не по-женски выпуклые, плотные, а большой палец левой руки замотан синей изоляционной лентой. Бинта в больнице нету, что ли?
Когда она выжала тряпку и шмякнула ее в ведро, означив тем самым завершение уборки, Климов, наконец-то, смог уединиться.
От щедро рассыпанной хлорки, известково заляпавшей кафельный пол, противно щипало в носу и жгуче саднило в груди. Из глаз сами собой потекли слезы.
Отирая их ладонью, он изумленно подумал, что в мире слишком мало красоты, добра и справедливости.
Оставляя самодельными опорками белесо-мокрые следы на грязно вымытом линолеуме коридора, Климов заспешил в свою палату, а заспешив, ужаснулся этому определению: в свою. Нет, только не туда! Куда угодно, лишь бы не в палату. Вот тут, на топчане он станет ждать врача. В бессмысленности разговора с поломойкой он не сомневался. Видимо, у тех, кто занимается обслугой, с годами появляется защитная привычка: слушать и не слышать.
Присев на топчан под дверью ординаторской, он заложил ногу на ногу и обхватил колено. Сейчас придут врачи, и все решится.
Наивный идиот! Чтоб верить в будущее, надо знать систему. А система в мужском отделении для умалишенных была такова, что его тотчас шуганули вон из коридора.
Сперва, позевывая и скребя в затылке, перед ним остановился вышедший из процедурной заспанный детина в тесном жеваном халате, надо думать, санитар, и похлопал по плечу: давай, вали! Видя, что его не понимают, что у Климова с мозгами в самом деле «караул», он выкликнул на помощь сменщика.
Тот выслушал тираду Климова о совершеннейшем здоровье и навалился на него всей своей тушей.
— Ну, ребята, — разозлился Климов. — Пеняйте на себя.
— Пардон, не понял, — выдохнул угрюмый сменщик и со всего маху врезал Климову по челюсти. У него и зубы лязгнули. Второй, не долго думал, вцепился в волосы и заломил шею назад, подставив климовское горло под удар. Кулак у сменщика сработал моментально, но теперь по кадыку.
От боли Климов задохнулся и на хрипе, сипло выкашлял:
— Пу-сти-те…
— Вот так, моя любовь.
Мстительно щуря глаза, окончательно проснувшийся мед- брат потрепал Климова по онемевшей челюсти, и его сменщик подхихикнул — с той кровожадностью, с какой хихикает наглец и костолом:
— А вякнешь, по стене размажу.
Говорить нечего, амбал он был здоровый.
Климов не ответил, лишь вобрал голову в плечи. Он уже успел стряхнуть обмотки с ног и собрался показать мордоворотам, что такое русское кунг-фу, но, предвидя море крови, дал впихнуть себя в свою палату. Как бы там ни было, но он уже начал понимать самое важное в режиме психбольницы: пререкаться, огрызаться, отвечать на оскорбления — и упаси Господь! — дебильно уповать на крепость рук никак нельзя. Здесь с людьми не церемонятся, здесь лечат. От необузданного буйства, от попыток что-то доказать…
Сделав вид, что он все понял, что режим больницы ему по сердцу, Климов подобрал обмотки, кое-как расправил на постели одеяло и уселся на кровати. Пока не разрешат подняться, он будет сидеть, как херувим. Скромненько, тихо.
Мордовороты удалились.
Сосед справа продолжал лежать с напряженно вытянутой вверх рукой. Никаких часов на ней не оказалось, а сосед слева, час назад храпевший, словно конь с распоротым осколком брюхом, таращился на Климова из-под руки. Он так сильно морщил лоб, что кожа побелела.
Не выдержав его сосредоточенно-карающего взора, Климов опустил глаза и провел рукой по голове: вот это влип. Что-то показалось ему странным, необычным, и он вновь провел рукой от лба к затылку. Открытие было нерадостным: его успели обкорнать. Постригли наголо. Он пристукнул кулаком по металлической дужке кровати и уставился в пол. Одно к одному.
Глава 23
От еды он отказался наотрез и, подавив моральное сопротивление медперсонала, настоял на врачебном приеме.
Едва он сел на указанный стул в ординаторской, как на его плечи тяжело легли лапищи санитара. Климов оглянулся: руки-то зачем? Но тот лишь подмигнул ему приятельски и радостно, и в этом подмигивании было что-то плутовское, если не сказать, дьявольское.
Санитар был тем амбалом, который чуть не перебил ему кадык.
— Не рыпайся, козел. Моргалы выпью…
Не успел он закончить свое увещевание, как вторая дверь открылась, и в ординаторскую заплыла курносая пампушка с крупной родинкой над левой бровью. Из бокового кармана ее просторного халата торчал врачебный молоточек. Вся она была величественной и серьезной.
Не дожидаясь, когда врач протиснется за стол, Климов подался вперед и торопливо, сбивчиво заговорил:
— Здравствуйте, доктор! Вышло странное недоразумение. Я Климов, из угрозыска…
— Он новенький, Сережа?
Пампушка посмотрела поверх Климова и вопросительно сомкнула губы. Услышав утвердительное «новенький», всезнающе кивнула:
— Говорите.
— Вот, — не зная, что еще сказать, пытался встретиться с ней взглядом Климов. — Я здесь лишний, понимаете? Случайный. Мне надо позвонить начальству, доложить…
— Как его фамилия, Сережа?
— Вечером был Левушкин, — зевая, выгавкал амбал.
— Сейчас поищем…
Она отперла ключиком ящик стола, вытащила из его утробы пачку серых папок, стала выбирать из них истории болезней.
— Левушкин… так-так…
— Я Климов!
— Не кричите. Документы у вас есть?
Климов сдержался.
— Я же объяснил: я лишний. Я работаю в угрозыске, преследовал людей, которые…
— Вот видите, — пампушка не дослушала и улыбнулась. — Документов нет, преследовал людей, а здесь, — она взяла из пачки тонкую историю болезни и потрясла ее перед собой, — читаю: Левушкин Владимир Александрович…
— Я Климов! Климов я! Юрий Васильевич… кстати, майор милиции.
— …Владимир Александрович… поступил в стационар два дня назад… так-так… в состоянии белой горячки…
— Да какой горячки, — заволновался он. — Я вообще не пью, да это и не я… Вы позвоните…
— Не перебивайте, — тон ее голоса предупреждающе похолодел. — Туг печатному не верим, не то что сказанному. Вчера вы чуть не разнесли приемный покой, отбиваясь от чертей, сегодня вы майор, преследуете граждан…
— Преступников.
— А вы их можете назвать?
— Пока что не имею права. Двое из них здесь работают, в больнице…
— Уж не мы ли с Сережей?
Пампушка хохотнула, и в голосе ее вновь зазвучало осуждение. — Себя не помните, Владимир Александрович, врагов каких-то ловите…
— Я Климов! Климов…
— Хорошо, я постараюсь вам помочь.
— Вот так бы и давно! Где телефон? Сейчас за мной приедут…
— Типичный бред, Сережа.
— …мое начальство, из милиции.
— И мания, и раздвоение, — многозначительно поддакнул санитар. — Пошел в разнос…
Их реплики могли взбесить и ангела.
— Да вы поймите…
— Понимаю, — умиротворяюще ответила пампушка и сдвинула истории болезней вбок, на край стола. — У вас процесс…
— Да ни на грамм! — он чуть не сплюнул. — Сейчас мой труп всюду ищут, а я здесь!
— Вот видите, Сережа, уже труп.