Думскую улицу перегородили, соорудив крытую сцену, на которой возле фирменного аппарата возились волосатые мастеровые. За железными заборчиками собирались зрители. Билет стоил то ли пятьдесят, то ли двести рублей. Между сценой и зрителями, словно в зоопарковом вольере, копошились представители бывшего музыкального андеграунда, среди них сновали деятели городской администрации и темной, а может, и светлой экономики. Для вышеперечисленных работал привилегированный буфет, и трехголовая гидра накачивалась там пивом, водкой, поедала бутерброды с семгой и, думаю, верблюжатиной. Зрители толпились и глазели, как в зоопарке.
«Вот, значит, оно как, – подумалось мне. – „Поп-механика“ уже началась, и мы изображаем то, как будут спасены звери».
Но время двигалось, и пробежал слушок, обрастая лживыми подробностями: «Курехина-то не будет. То есть он здесь, но его не будет. А Мэйсон, сука, пошел в кабак, а утром не явился на пресс-конференцию».
Верблюд, стоявший понуро среди тусни, встрепенулся, нагадил, стал носиться кругами. Курехин вылетел из недр буфета. Через некоторое время за ним убежал верблюд. Воздушный шар опустился во двор Гостиного, но вновь поднялся. По крышам универмага бродили контрабандные зрители, а время тупо пролетало.
– Да, это вам не Джинсовый Конгресс, – сказал Старый Рокер после «777». – Это вам не свободная организация свободных людей. Это вам не самая мягкая и чистая революция.
– Именно так! – согласился я. – Это вам не бизнес, технология и мода, а бардак какой-то.
Тут на сцену вылетели металлюги из Казани и закричали под гитары по-английски, взревели мотоциклы фирмы «Харлей». Зрители было воспрянули, западные киношники сняли толпу и сцену задарма, и, слава богу, казанские со сцены убрались.
– Мэйсон, зараза, где? – все спрашивали друг друга. – А кто он вообще такой? А Харлей петь станет? Никогда не слышали Харлея.
Этот позор продолжался долго, и я ушел, всё поняв про животных, а также потому, что не участвовал в «777»…
Прошли, как говорят, дни, и осенью нечто другое ужасными контурами стало выкристаллизовываться из всех этих неошуточек. Вспомнилась давешняя передача говоруна Шолохова и артиста Курехина, где они рассуждали о причастности революционера Ленина к грибам. Шуточка имела успех. Кто-то негодовал, но большинство писало от счастья! Уели гриба-Ленина! А осенью 92-го грибы стали мстить. Люди травились и умирали от ядовитых белых-боровиков и прочих ранее съедобных. Грибы перешли в наступление на людей, мстя за Ленина…
А теперь вот звери. Они не удовлетворятся пассивным наступлением. Они выйдут из лесов и ринутся в города, сметая правых и левых! Они забодают демократов и загрызут державников. Чудовищные мутанты, какие-нибудь саблезубые верблюды вытопчут нивы и покажут кузькину мать.
В страшный миг возможного озверения российской жизни Джинсовый Конгресс выносит свой спасительный вердикт:
1. Шолохова отправить на Дон в казачью станицу для возмужания и поумнения.
2. Курехину – оставить в покое растительный и животный мир навсегда.
Вот что дал в газету Леня: письмо от Валеры Черкасова, умершего в 1984 году. Письмо это Леня получил, когда служил в армии. Датировано оно 16 октября 1971 года и характеризует нашу хиппово-джинсовую юность.
Сессия была в кафе «Регата» в ЦПКиО.
1. «Фламинго-2» с «Ап-энд-даун». Гриша-1, Валера Лебедь и Серега Басс, длинный такой, весь из себя серьезный.
2. «Аргонавты» в сборном составе – один солист, остальные другие.
3. Последовательность не помню. «Аврора» – поет очень красивый человек, волосы до плеч, борода, споет фразу, отойдет от микрофона и стоит улыбается и плечиком подергивает, торчит. Голос довольно мощный, глубокая сильная подача, здорово орет.
4. «Зеркало» – сплошная фигня. Лемехов влез в «Аврору» с губной гармошкой и сделал маленький джем. Сначала ничего себе, но затянул сильно и потом немного усталось.
5. «Ладушки» – шумные проигрыши с восточным уклоном, без особого вкуса и мало слов, а главное – это отсутствие смысла в словах.
6. «Медный всадник» – пела какая-то Галя, все заторчали. Я в натуре не слышал таких баб среди любителей.
Коля Васин выступил с речью о Дне рождения Джона…
В воскресенье пришел Рекшан, и мы доделали песню «Война». Завод дичайший. Слова потом пришлю. Я могу поменять «Электрик ледилэнд» с Рекшаном на три твоих диска. У него диски новые, а у тебя уже средние, хоть и запиленные. За два диска он менять не хочет. Три дня писал тебе это письмо. Сейчас, я думаю, мне надо выработать систему, например, писать одно письмо каждый день всю неделю…
И еще в газете имелся «Храмовый уголок» Коли Васина. Вот и его сочинение:
Так же, как в христианстве существует понятие триединства Бога, так и «Битлз» дали нам триединый кайф, где БОГ-ОТЕЦ – это Джонни и (или) ГОЛД БИТЛЗ, БОГ-СЫН – собирательный образ Добрых Людей и ДУХ СВЯТОЙ – Водочка.
Умело, с чувством микшируя музыку «Битлз», Добрых Людей и Водочку, при этом не забывая о нюансах – закусочке, обстановке, качестве обхождения и, что важно, расторопности и достойной услужливости продюсера-миксатора, – можно достигнуть максимальных успехов, приблизить Царство Любви и Мира на Земле, послать в воздух, которым дышит человечество, такие праздничные флюиды, которые смогут завести на аналогичное движение кого-нибудь очень далекого от кайфующих.
Это свободный и естественный путь по спасению людей от тоталитарного давления Сатаны по разъединению и смерти в одиночестве.
Насколько этот путь единствен?
Я не вижу альтернативы громко и отвязно выраженным чувствам, духовному и свободному звуку «Битлз».
Идея Джорджа о Всемирном джинсовом фестивале продвинулась. В городе Сестрорецке под Питером возле озера стояло (да и теперь стоит) что-то вроде исполкома, ресторана и выставочного зала в одном флаконе… пардон, здании – просто входные двери разные. Выставочным залом руководил Саша Михайлов, человек с тихим голосом и сломанным носом: наш общий знакомый. Тихий голос не мешал Михайлову быть вполне устойчивым бизнесменом, пускай и средней, но все-таки – руки. С помощью ресторана Михайлов сообщил чиновникам о фестивале. Чиновники загорелись, представляя, как тысячи тысяч станут ломиться в Сестрорецк и тратить денежки, а Сестрорецк со временем и с помощью фестиваля станет культурной столицей северной Европы. Бандиты города тоже загорелись, подсчитывая выручку от рэкета и пива.
Короче, пока я сплачивал ряды Джинсового движения, коллеги зарегистрировали Ассоциацию «Всемирный джинсовый фестиваль». В нее вошли АО «Транснациональный Джинсовый Конгресс», фирма Саши Михайлова «Федор» и еще, кажется, гуманитарный фонд «Свободная культура». Не помню почему, но весной девяносто третьего я оказался меньшевиком. За газетный волюнтаризм, что ли. Не помню! Меня унизили, предложив как бывшему спортсмену и мастеру этого самого спорта организовать фестивальные соревнования по городкам для жителей Сестрорецка.
Президентом Ассоциации стал Леня Тихомиров, и Джордж Гуницкий обиделся на него за это. Там, где кончалась развлекуха, начиналась лажа. Меня не устраивали городки, и я развил бурную деятельность – нашел джинсовую фирму-спонсора, договорился с Олегом Агафоновым, который обещал все снять и показать по телевидению. А под телевидение должны пойти другие спонсоры…
Денег у Ассоциации пока что не было ни копейки.
Моя активность вызывала ревность. Леня Тихомиров надевал джинсовый костюм, причесывал бородку и бродил по Питеру. Он заходил в каждую попадавшуюся на пути фирму и доставал свои президентские полномочия – круглую печать и бланки. Денег ему не давали. Стул президента хрустел под Леней, но печать завораживала. Тут бы Тихомирову и карачун пришел, но вдруг преждевременно восстал Джордж, и в итоге мы с ним поменялись местами – он стал меньшевиком, а я вернулся к большевикам.
Джордж потребовал переименовать «Всемирный джинсовый фестиваль» в «Летние джинсовые игры», что подразумевало изменение уже подготовленного фестивального лейбла. То есть опять же потребовал диктаторских полномочий.
Андрей Тропилло давал деньги на второй номер газеты «Джинсовый Конгресс». И макет газеты уже был готов. Джордж потребовал что-то изменить, что-то из номера снять, что-то добавить. Теперь не помню пафоса требований. Помню исторический факт – газета так и не вышла. И еще помню, как мы сидим с Леней в театральном буфете и корим Гуницкого:
– Такой он сякой! Ведь это просто уже поздно! И зачем менять? Просто юридически! Ведь юридически – нельзя! – Так говорит Леня.
– Да! Джордж – он такой. Он хмури нагнать может! Но я не брошу. Мы упремся. Мы сделаем, в конце-то концов. Меня весь город знает, и я помогу. – Так говорю я.
– Да-да. Да-да. Да-да, – кивает Леня и сжимает крепче кулак, в котором зажата президентская печать.
Саша Михайлов же ничего не понимает.
– А программа фестиваля есть или нет? – спрашивает он Леню.
– Я ее тебе покажу в пятницу, – обещает президент.
Джордж мрачный фланирует где-то не дальше горизонта, а тем временем надвигается годовщина Рублевой акции и джинсовой идеи. Звоню Гуницкому и говорю правду:
– Что-то Леня совсем охерел. Ничего не ясно, что происходит.
– Теперь все накроется и пропадет, – соглашается Джордж. Мы так разговариваем, распаляемся, и в итоге беседы меньшевиком становится Леня Тихомиров-Ленин, а мы, Маркс и Энгельс, образуем большевистскую ячейку.
История Джинсового движения – это капля воды, атом, ген. Солнечная система и система Станиславского одновременно. В Джинсовом движении воплотились и в нем же разбились иллюзии моего поколения о добром демократизме-капитализме. Фактически за год мы прошли все революционные стадии и перешли к моральному террору.
Я лежу сейчас на мяг