— Евгений Серафимович, а вы на нормальной работе еще работаете? — спросил я его.
— Писатель — вполне нормальная работа, — успокаивающе улыбнулся он.
— Ничего не делаешь — и все есть, — горячо закивал я.
Поржали с коллегой по цеху.
— Третьего дня наткнулся на ваше интервью с начальником американского уголовного розыска, — добавил я. — Я не журналист, но, чисто с обывательской точки зрения, интервью получилось жутко интересным.
— Спасибо, — с улыбкой поблагодарил Велтистов и поморщился. — Наврал он, конечно…
— Это уж как водится! — подключился к беседе водитель. — У них все на вранье и держится!
— База, — кивнул я.
— Какая «база»? — не понял он.
— Базовые знания, которыми обладают просвещенные люди, — пояснил я.
Водитель от комплимента немножко покраснел. Извини, мужики милахами в моих глазах не бывают.
Въехали в ворота студии, потаращились на павильоны и суету — вон макет печки куда-то потащили — и добрались до крылечка главного здания, на котором нас встретил лично Геннадий Пантелеевич Збандут — нынешний директор. Поздоровались-познакомились, и я понял, что Геннадий Пантелеевич чисто по-человечески мне симпатичен полным отсутствием подхалимажа, которого с каждым днем вокруг меня все больше и больше. А еще — кандидат философских наук, и в интернете про написано него много хорошего.
По пути высказал пяток комплиментов его диссертации, задал пару вопросов, получил ответные комплименты и вопросы, которые Геннадий Пантелеевич масштабировал и на Евгения Серафимовича.
Последний меня и спросил:
— Ты и в философии разбираешься, Сережа?
— Поверхностно, — признался я, скромно шаркнув ножкой. — Разумеется, за исключением Гегеля, учение которого каждый считающий себя приверженцем коммунистических идей должен освоить хотя бы на минимальном уровне. Но стараюсь следить и за современным положением дел — мы входим в совершенно новую эпоху — так называемую эпоху постмодернизма. И, увы, СССР тоже её тлетворного влияния лишен не будет, потому что при постмодерне реальность становится копией самой себя, теряя свое первоначальное значение и смысл. Для обозначения таких явлений французский философ Жан Бодрийяр взял еще античный Платоновский термин «симулякр», изначально означавший…
— Нисходящую деградацию двойного искажения: вещи относительно ее истинного бытия, то есть Идеи, и образа вещи относительно самой вещи, — вставил ремарку Геннадий Пантелеевич и спросил. — То есть, Сергей, ты считаешь, что рано или поздно идея построения коммунизма станет симулякром?
— Если ничего не делать — симулякром станет вся наша страна, — развел я руками. — Я не провоцирую на антисоветчину, но все же прекрасно видят, как много в Партии и других структурах приспособленцев. Они говорят правильные слова, верноподданически таращат глаза на начальство, но истинности в их словах ни на грош. Словом — настоящую Идею уже потихоньку подменяет система устойчивых ритуалов, лишенных глубинного смысла. Этих симулякр коммунизма уже сожрал полностью. Еще один ярко выраженный симулякр — выданный не так много лет назад с самого верха тезис: «Коммунизм — это когда у всех есть квартира, машина и полный холодильник». Разве коммунизм об этом?
— Совершенно не об этом, — кивнул Геннадий Пантелеевич.
— Папа, я ничего не понял, — шепотом пожаловался отцу Велтистов-младший.
Пока Евгений Серафимович успокаивал сына тем, что все еще впереди, я предложил:
— Геннадий Пантелеевич, мне старшие товарищи весь философский зарубежный «свежак» дают читать, могу поделиться с вами, если хотите. Но там на оригинальных языках, на наш не переводят.
Пока.
Геннадий Пантелеевич немного поскучнел.
— Понимаю, — вздохнул я. — Мало ли как чтение такого самиздата воспримут старшие товарищи.
— Просто у меня из языков только немецкий, — покачав головой, смущенно признался директор киностудии.
— Значит Бодрийяра вам присылать не станем, — хохотнул я и вопросительно посмотрел на Вилку.
— Послезавтра вам прямо сюда привезут, Геннадий Пантелеевич, — пообещала она.
— Спасибо, — поблагодарил он.
В режиссеры баба Катя, ничтоже сумняшеся, выдала мне целого Георгия Николаевича Данелию, который в данный момент времени ничего не делает, но, возможно, уже потихоньку пишет сценарий «Джентльменов удачи». Познакомились, обменялись комплиментами. Тоже не волнуется — он уже большой, а фильм «Тридцать три» из широкого проката выпиливал лично покойный товарищ Суслов, причем по совершенно дебильному поводу. Какая тут боязнь мальчика после такого мастодонта? Кстати о фильме!
— Мы с Виталиной Петровной на «Тридцать три» недавно в кино ходили, — похвастался я Георгию Николаевичу. — Здорово, что такой хороший фильм вернули народу.
— Говоря откровенно, — Данелия с улыбкой подмигнул. — Фильм особо и не исчезал — мне рассказали, что его смотрели в воинских частях, клубах и даже парочке окраинных московских кинотеатров.
— Песню не задушишь, не убьешь! — улыбнулся я в ответ.
Перешли к делу, и, при помощи художника, следующие шесть часов, с перерывом на обед в весьма хорошем местном буфете, просидели над раскадровками — я старался лезть как можно меньше, зато Евгений Серафимович не стеснялся. Максим начал клевать носом, и, под виноватым взглядом Велтистова, решили на сегодня сворачиваться.
Если чиновник худой, это не значит, что он не ворует — именно этим принципом я решил руководствоваться, увидев Бутенко Леонида Яковлевича, нынешнего Одесского градоправителя, когда мы с Вилкой и прибывшим дядей Витей — просто для солидности, у нас сегодня типа-мирная акция — прибыли в Горком, не забыв предварительно согласовать визит. Вот Леонид Яковлевич меня прямо боялся, потому что был бледным и потел, но чаем с сушками угостил образцово-показательно.
— Как обыватель, я сужу о муниципальных властях так — если в городе поддерживается чистота, оберегается инфраструктура и строится что-то новое — значит власть работает. Но, помимо этого, существует и «теневая» сторона работы, заключающаяся в тесном взаимодействии с силовыми структурами. Обеспечение монополии на насилие — сама главная задача любого государства. У нас, помимо нее, страна так же имеет монополию на экономическую деятельность. Бываете на УПК, Леонид Яковлевич?
— Проводим ежемесячные проверки на предмет нарушений, нейтрализовали три подпольных цеха, посадили столько же директоров УПК, а еще двенадцать пришлось уволить из-за злоупотребления служебным положением, — с горестным вздохом пожаловался на нехороших дяденек Леонид Яковлевич.
— Очень здорово! — одобрил я. — У меня к вам предложение, Леонид Яковлевич — давайте в ближайшие дни пару часиков погуляем пешком по разным районам Одессы, поговорим с людьми, оценим инфраструктуру и качество питания в номерных столовых.
Градоправитель аж посинел.
— Я — реалист, и прекрасно понимаю, что заделать каждую яму и осушить каждую лужу просто невозможно, — успокоил его я. — Цель — выявить по-настоящему серьезные проблемы, если таковые есть. Так же я понимаю, что вы крайне занятой человек, но, боюсь, выбора у вас нет, — с вежливой улыбкой развел руками.
Шумно сглотнув, товарищ Бутенко конечно же согласился, надел пиджак, сказал секретарше, что отправляется на внеплановую инспекцию, и мы покинули Горком. Усевшись в машину, попросил дядю Витю доставить нас на окраины.
— Центр везде более-менее, — пояснил я градоправителю. — Там же административные здания, а огребать никто не хочет — вот и стараются образцовый порядок по мере возможности поддерживать. Окраины при этом предоставлены сами себе, раз в пятилетку обретая, например, асфальтированную дорогу или пяток фонарных столбов. Я понимаю, Леонид Яковлевич, что выделяемые городу средства ограничены, поэтому идеал недостижим. А еще на окраинах оседают те, кому рядом с власть имущими находиться совершенно нельзя.
— Борьба с преступностью ведется в ежедневном режиме, соответствующие отчеты поступают наверх ежемесячно, в соответствии с установленным регламентом, — на всякий случай оправдался Буденко.
— Грустно, — признался я ему. — Сбиваются люди с пути истинного, начинают подрывать стабильность в обществе. Особенно плохи так называемые «воры в законе» — их закон, они же «понятия», очень удобны, потому что основаны на двойных стандартах и зашкаливающем лицемерии — примерно как политика нашего стратегического противника. Тем не менее, еще с девятнадцатого века — тогда ворье звалось «Иванами» — немалая часть нашей проникшейся фрондерством интеллигенции почему-то замирает от их вида восхищенным сусликом. Вот это человечище — двадцать лет по лагерям, кого-нибудь зарезать ничего не сто́ит, не говоря уже про банальный обман с целью получения материальной выгоды. Мы в их глазах — «фраера» и «овцы», то есть не сильно-то и люди. Так, кормовая база.
Асфальтовая дорога закончилась, и мы медленно и печально, подпрыгивая на колдобинах, попылили по грунтовке.
— Какого года бараки? — спросил я, указав на деревянные двухэтажки за окном.
— Это не бараки, — покачал головой Леонид Яковлевич. — То есть изначально они ими были, но теперь там квартиры.
— Я понимаю, — улыбнулся я ему. — Но как барак не назови, жильем мечты он от этого не станет. Так какой год?
— Начало тридцатых, — поморщился Леонид Яковлевич.
— Мне просто для общего развития, — развел я руками. — Дома из ничего не берутся, и, опять же, все завязано на выделяемые фонды. Даже будь на вашем месте товарищ Сталин, он бы все равно за столь короткий срок не успел бы расселить это все, — обвел руками окружающие бараки.
Почти уверен, что немалая их часть благополучно доживет до XXI века — в моем родном городе по крайней мере сохранились. Дожила бы, если бы не попаданец — вот мне цель: к двухтысячному году ни одного барачного жителя в СССР остаться не должно. Увидев, как из деревянной будки, поправляя штаны, вышел пацан лет пятнадцати (либо прогульщик, либо на больничном), добавил цель посложнее — к двухтысячному году хотя бы в городах не должно остаться уличных туалетов, за исключением специально выстроенных общественных. Империя — это в первую очередь дороги, и, внезапно, наличие бесплатных мест для отправления естественных потребностей, иначе народ будет ссать в кусты и подворотни, и будет в этом совершенно прав — почему родная власть не построила толчок?