Вот тут всем стало прямо жалко!
— А ведь мы только начинаем, количество объектов и их продуктивность будут расти, и, по плану, с ними будет расти уровень жизни в нашем совхозе, но, если не следить друг за другом, не давая воровать ОБЩЕЕ ИМУЩЕСТВО, плоды ваших же трудов станут гораздо менее заметны — как только совхоз выйдет на самоокупаемость, я зарплаты платить перестану, и все будет зависеть от вас.
— Так это ж чистой воды капитализм! — вдруг прозрел Семен Семенович Озерин, дедушка восьмидесяти четырех лет отроду, еще в Гражданскую воевал.
Одет, ясное дело, в фуфайку, но шапку-ушанку снял, явив блестящую в свете ламп дневного света лысину.
— Это — социализм, Семен Семенович, — покачал я головой. — Потому что при капитализме средствами производства владеют буржуи, а здесь все принадлежит государству.
— Что ж у тебя все вокруг денег-то вертится? Это вот с такой молодежью мы коммунизм к восьмидесятому году строить собрались? — поддержала Семена Семеновича его соседка Клавдия Петровна, бабушка шестидесяти пяти лет.
Семен Семенович у нас дедушка авторитетный, вот она и ощутила в его лице поддержку, заодно открыв шлюзы доселе сдерживающей народное негодование, любопытство и раздражение плотины.
— Покуда в нашей стране не упразднены товарно-рыночные отношения, товар с абсолютной ликвидностью — сиречь деньги — остается главным инструментом регулирования распределения товаров и услуг к конечному потребителю. Это, извините, Клавдия Петровна, очевидно, и мне даже неловко объяснять такие вещи взрослым людям.
— Все тупые, одни вы с Москвы приехали умные! — саркастично заявил незамеченный.
— Если вас оскорбляет нормальная зарплата и ее неминуемое увеличение в скором будущем, значит конкретно вы, товарищ, обладаете нестандартным складом ума, — развел я руками.
Народ гоготнул было, но опомнился:
— С самого начала только обещаешь и обещаешь, а сам вон сколько земли захапал!
— Я не обещаю, а информирую о дальнейших планах, — вздохнул я.
Может все-таки конюшню построить?
— Имея на руках совершенно объективные математические выкладки. Анатолий Павлович, прошу вас, — освободил место штатному моральному кнуту.
Пока он занимал свое место, автора последнего замечания немножко поколотили односельчане. Папа Толя привычно приступил к изложению карательного «матана», и на десятой минуте лекции красномордый (потому что в ДК тепло, а он поддатый и пошатывающийся) дедушка со светлым именем Елисей Силантьевич не выдержал, под визг стоящих около него дам достал из-за пазухи обрез, метнулся сквозь разбегающихся подальше односельчан в направлении растерявшегося председателя (дядя Петя и главбух кинулись навстречу угрозе, но критически не успевают), направил оружие на объект ненависти — я попытался схватить отчима за руку и увести за ёлку, защитив тем самым от ранений, но Судоплатов, блин, тяжеленный, и помогать из-за растерянности не стремился. Меня тем временем с матюгами пыталась оторвать от приёмного папки Виталина — и вжал курки с задорным криком:
— Получай, председатель!!!
Вот они, рудименты болезненной коллективизации!
Левую руку обожгло болью, папу Толю дернуло, но на ногах он устоял. Дедушку тем временем скрутили односельчане и отдали подоспевшим КГБшникам.
— У-би-лиии!!! — радостно завизжали бабы, напрочь игнорирующие вполне живого, озадаченно глядящего на начавшие сочиться кровью дырочки пиджака папу Толю.
Я тоже норм — пара мелких дырочек на запястье. Хорошо, что не картечь, а дробь.
— Перепутал, сука! — расстроенно прокомментировал уводимый в сторону кабинета участкового дед.
Чуть второй раз безотцовщиной не остался!
— За*бали потому что! — спокойно ответил буйный дед на вопрос «зачем?».
Сидим в медпункте — я уже с перебинтованной рукой на стуле (Виталина лично две дробинки достала, радуя мокрыми глазами и закушенной губкой — переживает за меня, неспособного бросить отчима на произвол судьбы идиота), а лежащего на кушетке папу Толю обрабатывает Грета Ивановна Штейер — штатный фельдшер, из русских немцев. Здесь же, за столом, расположился участковый — записывает показания — а дядя Петя загородил собой выход, чисто на всякий случай — ну не побежит дед, вон какой спокойный.
Главбуху выдали стул и попросили никого не пускать — отошедшее от шока население попыталось вломиться, слезно умоляя Судоплатова не увольняться — люди-то в совхозе на 99.9% нормальные, объективные изменения уровня жизни к лучшему и на кого эти самые изменения завязаны оценить способные. Не уволится папа Толя — ему, как ни странно, рулить совхозом нравится, иначе не пропадал бы тут почти 24/7, выбираясь в Москву только по делу и навестить любимую жену. Ну и характер имеет — это как, постреляли и убегать? Ну уж нет!
— Сначала, б*ядь, землю обещали, потом в колхоз загнали — пролетариями будем, говорят. А какой, на*уй, пролетариат, если ни зарплаты, ни пенсий, ни отпусков, а одни трудодни? Потом получку выделили — гроши е*аные, а в город х*й уедешь — прописка ё*аная! У меня бабка померла в том году, так у ей и пенсии не было — не заработала, мол. Как так получается — всю жизнь х*ярила, а пенсии нет?
У меня в прошлой жизни у прабабушки так было — два года стажа не хватило, а она так-то после войны троих детей в одиночку вытащила. Разве нельзя какой-то минимум человеку выплачивать? Тридцать рублей за погибшего в войну мужа — вот и всё.
— А теперь вы вон приперлись, сразу сюда не лезь, туда не ходи, денег вон сколько платите — а за что? За то что я на печи лежу? Ох и подозрительные вы! — прищурился он.
Охренеть мотивация.
— Это все, что ли? — не поверил я.
Новокаин теряет свою силу, и несчастная рука начинает болеть.
— Оправдываетесь много, — доверительно поведал Николай Петрович. — Значит совесть не чиста!
— В тюрьму же теперь вас сажать придется, — грустно вздохнул я.
— А и посижу! Там хоть все понятно, а тут — зае*али! — гордо задрал он покрытый седой щетиной подбородок.
Что ж, усталость от всего на свете тоже по сути стресс, который в ежедневном режиме подтачивает индивида. В какой-то момент терпение может и закончиться.
— Пап Толь, я вами недоволен! — переключился я на отчима. — В вас целятся, а вы и не против — председатель у нас профессия традиционно опасная, их во время коллективизации отстреливали только так — укоренился обычай.
Судоплатов нервно гоготнул, а дядя Петя провел надо мной воспитательную работу:
— Недоволен он, бл*дь! Тебе сколько раз говорено — о себе думай в первую очередь! На себя плевать — о ней вон подумай! — кивнул на Виталину. — Мозги бы по ёлке разбрызгала, потому что объект в папку вцепился, понравилось бы?
— Вообще не понравилось бы, — вздохнул я. — Расслабился, извините, урок усвоен. Я — не герой, а ценная госсобственность, и праздновать «труса» мне прямо приказано.
— И не юродствуй! — не повелся дядя Петя.
— Чудные вы, москвичи, — заметил с любопытством прослушавший диалог горе-стрелок.
— Спасибо, дедушка, что картечь с дробью перепутали, — вздохнул я. — Я без папки рос, и сестре и трем братьям такой участи не хочу — папа Толя хороший.
— На жалость не дави — ученый, — отмахнулся вредный дед.
— Пойду в народ, — вздохнул я. — Пап Толь, точно в Кремлевку не поедете?
— У меня работы непочатый край! — отозвался он, получив нашлепку на последнюю дырку — на правой стороне груди. — Спасибо, Грета Ивановна, — морщась, начал натягивать рубаху.
— Я бы все-таки рекомендовала показаться врачам, — неодобрительно покачала она головой.
Прямо в окровавленной одежде — а другой нету! — вышли в коридор, упершись в сдерживаемое грозно взирающим главбухом людское море.
— Идите по домам, товарищи! — выдал им ЦУ председатель.
— Отпустили бы вы его, — раздался из толпы жалобный женский голос. — Один остался, вот и допился до чертиков!
Я бы отпустил, но это же прецедент с негативными последствиями будет — стреляй в председателя на здоровье, он все равно не обижается.
— Разойтись! — рявкнул участковый.
Сработало — народ быстренько рассосался.
— Вот так добро людям и делай, — вздохнул Филипп Викторович.
— Единичные проблемы всегда будут, — приступил я к затыканию дыр в его идеологической подготовке. — Народ нам просто не верит, и я их полностью понимаю — наша страна с удручающим упорством крестьян кидала. Отчасти — вынужденно, но им от этого нифига не легче. А тут натурально в сказку попали — и зарплаты, и перспективы, и премии прямо странные — ну некуда мне деньги девать, почему бы не построить коммунизм в отдельно взятом совхозе? И дедушку понять можно — у нас за последние десятилетия государство успело обнулиться, пересобраться в более лучшем качестве и несколько раз поменять, так сказать, общий вектор — при сохранении генерального направления на построение коммунизма, само собой. Когда со сменой правителя начинаются плевки в собственное прошлое — это на пользу не идет, потому что у человека утрачивается вера в правильность пути, по которому его ведут и зреет вежливое недоумение — а чего это получается, нам врали чтоли? Мы идиотам доверились? А где гарантии, что нынешние будут лучше? Плюс утрачивается ощущение Родины под ногами — мы материалисты, но общественное сознание, равно как и сознание индивида — вполне материальны и обусловлены сугубо биологическими процессами и намертво зашитыми в нас всех эволюцией инстинктами. Вера в то, что копья нашего племени острее вражеских, шаманы — честнее вражеских, а вождь — самый классный человек в мире — одна из, как бы странно это не прозвучало, человеческих потребностей. Хорошо, что Юрий Владимирович в предшественников не плюется, а спокойно работает — с Нового года все ощутят плоды этой самой работы. Будут проблемы — они всегда есть — но на не такой уж долгой дистанции мы все от этого выиграем.
Перевел дыхание и подлил еще немного «базы»:
— В нашей стране сложилась удивительная ситуация: старое поколение еще помнит Сталина с его железными руками и умением насаждать дисциплину, начиная с себя. Им «оттепель» и последующие, спокойные и относительно сытные времена не очень-то понятны — они видят расхлябанность и некоторый флер контрреволюции. Поколение ваше, Филипп Викторович — я не имею ввиду конкретно вас, потому что любые обобщения касающиеся крупных масс людей имеют известное количество исключений и допущений — живет уже по принципу «все вокруг колхозное, все вокруг мое». Дисциплина хромает, и именно ею продиктованы недавние указы о проверках в веселых местах в рабочее время на предмет отлова прогульщиков и тунеядцев. Это очень грустно, но в стране, где безработицы нет и быть не может, прогуливать работу одно удовольствие — меньше оклада не заплатят один черт. Ну и воровство повальное — осуждать не могу, народ хочет жить как можно лучше и прикладывает для этого усилия, пусть и совершенно незаконные и деструктивные для социума в целом. Поколение третье — моё, дети, так сказать, сытых времен и отпрыски поколения второго. Война для нас — что-то из далекого прошлого, но еще глубоко в душе, потому что почти у всех предки воевали и погибали. Если ничего не менять, последовательно улучшая уровень жизни, дети моего поколения будут открыв рот смотреть на выстроенную Западом витрину, и мы, по сути, получим общество потребления внутри страны, где это самое потребление сильно ограничено. Последнее будет народ раздражать все больше и больше, и постепенно общество поглотит апатия и усталость от такого образа жизни — тогда-то в массовом сознании и укоренится озвученное Николаем Петровичем «зае*абли!», которое логично перетечет в общественный з