— С Новым годом, товарищи!..
Уже пробил час, и другой, и третий. Молодёжь кончила танцевать, замолчала Мишина музыка. Все сидели за столом, слушали Сергея Бодрова. Алёша тоже слушал, о чём рассказывал отец.
Оказывается, когда был прошлый Новый год, его папа был в плену у фашистов. Он не сдался им, нет. Они подобрали его, когда он был совсем без памяти.
— Кто же вас перевязывал? — спросила Настенька тихо. — Там был лазарет?
— Был, — отвечал Бодров. — Только я попал туда не на перевязку. Когда-нибудь после я расскажу про лазарет… В плену было всем тяжело. Там ведь были всякие нации, даже негры. Но советскому человеку, мало сказать — тяжело: невозможно…
Бодров оглядел всех и сказал:
— Я даже не могу вам этого объяснить. Ну вот, например, другие народы, они думают о свободе, мечтают, а мы, мы родились с ней… — Бодров перевёл дыхание. — Вот слово «товарищ», это же очень дорогое слово! Я там часто думал, как мы его в мирной жизни легко произносили, даже равнодушно произносили. А там это слово было вот здесь, в самом сердце. Шёпотом говорили: «Товарищ, товарищ!» Понимаете?
Бодров замолчал, он будто оглянулся на то, что с ним было, и сказал:
— Без того, чтобы держаться вместе, там мы не могли жить. Собирались мы…
— Убежать? — перебил Бодрова Геннадий Тимохин.
— Убежать? Нет… — Бодров покачал головой. — Убежать для нас было дело недоступное. В нашем, брат, состоянии мы не только бежать — уйти не могли. Вот открыли бы все запоры и сказали: «Бегите!» А мы, какое там бежать — шагнёт человек шаг, а на другой силы у него нет.
Алёша смотрел на отца и не мог представить: как же он был таким слабым, что даже не мог шагнуть? Нет, он не мог представить себе это, ему казалось, будто отец говорит не о себе, а о ком-то другом.
— У нас там был, — рассказывал Бодров, — удивительный человек. Уж, бывало, как тяжело, а он будто через всё это переступал и не хотел всей этой мерзости замечать. Начнёт говорить: «Вот вернёмся мы, ребята, домой, дел там накопилось уйма! За что браться сначала, и не придумаешь». И ни слова о том, чтобы умереть. Удивительный! Около него было легче. Так он крепко держался за жизнь.
Бодров опять замолчал.
— А ты, Серёжа, не утруждай себя, — сказал Степан Егорович. — Не утруждай. Когда я в шестнадцатом году с войны вернулся, я про окопы думать не мог, а ты небось и не такое видел.
— Я такое видел, что поверить нельзя тому, что я видел! — крикнул Сергей и, резко отодвинув стул, встал из-за стола.
— Закурим! — сказал Степан Егорович.
Он поднёс Сергею зажжённую спичку, а тот никак не мог закурить, потому что у него опять задрожала рука.
И Алёше вдруг увиделось, как папа вот этой рукой хочет подобрать кусок хлеба. Кусок очень маленький, вывалян в грязи. Он к нему тянется, тянется, а его бьёт фашист. Бьёт папу!
— Алёша, ты устал, иди, милый, спать, — говорит мама.
Но Алёша упрямо замотал головой:
— Не пойду, не хочу я спать, — и заплакал.
— Ну вот, нюни-то зачем?
И мама и все подумали, что Алёша плачет от обиды, зачем его посылают спать, а он плакал совсем, совсем не потому. Отец взял его к себе на колени. Алёша, всхлипывая, прижался к нему и задремал.
Генка принёс гитару, и они с Настенькой запели хорошую песню, про то, как в лесу после боя спят солдаты, а в лесу тихо, будто и войны нет, даже соловьи поют.
Соловьи, соловьи,
Не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят… —
пели Настенька и Генка.
Миша подпевал баском:
Немного поспят… —
но у него получалось невпопад. Он, конфузясь, замолкал и протирал свои очки.
Все слушали песню и думали молча, про себя, каждый своё. Только тётя Маша сказала вслух:
— Да, чего только в жизни не бывает, чего только человеку не приходится пережить.
«Симоны-гулимоны»
Начались дни нового года.
— Вот кончатся у Алёши каникулы, тогда мы с ним и начнём работать, — сказал папа. — А теперь у нас десять дней «симоны-гулимоны».
И начались у них такие «гулимоны», что даже мама обижалась.
— Где они пропадают? — говорила она. — Я бегу, спешу домой, а их нет и нет.
Алёша с папой нигде не пропадали — пропадать им было негде. Они ходили вместе в военкомат, потом брали санки и ехали на трамвае далеко за город, катались там, а на обратной дороге заходили к Гуркиным в их новую квартиру.
Татьяна Лукинична открывала им дверь раньше, чем они успевали позвонить, потому что Анатолий Павлович замечал их в окошко.
У Гуркиных они обедали. Анатолий Павлович брал с них клятву, что завтра они будут опять, и непременно в это же время, и что он без них всё равно не сядет за стол.
Из разговоров за столом Алёша узнал много интересного. Он узнал, что его дедушка, которого он никогда не видел, и Анатолий Павлович были знакомы и дружили, когда были ещё совсем мальчиками. И что жили они в том же доме, где теперь живёт Алёша с папой и мамой. А вокруг дома тогда был большой сад.
Анатолий Павлович показал Алёше фотографию, на которой было очень трудно что-либо разобрать — деревья и люди были совсем жёлтые.
— Любительский снимок, — сказал Анатолий Павлович.
На другом снимке за столом, на котором стоял большой самовар (самовар был виден очень хорошо), сидел бородатый дядя.
— Это мой отец, — объяснил Анатолий Павлович. — А это я, — показал он на мальчика, который держал в руках блюдечко. — А вот этот в рубашке с пояском и есть твой дедушка, и звали его, как и тебя, Алёшей.
— А это что за пятнышко? — спросил Алёша.
— Это не пятнышко, это кот, его звали Парфишка.
Анатолий Павлович всмотрелся в кота и вздохнул:
— Вот, как кота пятьдесят пять лет назад звали, помню, а что вчера на лекции говорил, забыл. Пора мне, что ли, на покой!
— Ну, какой там покой, — возразил папа. — Я ещё к вам учиться приду. Мечтаю ещё поучиться.
В новой, просторной квартире Гуркиных были всякие удобства, которые ещё не действовали. Из кранов, на которых красными буквами было написано «горячая», шла только холодная вода. На кухне стояла керосинка.
— Скоро дадут газ, — говорила Татьяна Лукинична. — Тогда у нас будет великолепно!
Алёша считал, что и так великолепно.
А папа придирался:
— Замечательный паркет, а как положен? Руки оторвать мало!
— Ты неправ, Серёжа! — заступался Анатолий Павлович за тех, кто клал паркет. — Дом достраивали во время войны, а кто работал? Мальчики, девочки.
— Это ничего не значит, — говорил папа, — работу всем надо делать хорошо!
Кроме паркета, он ругал подоконники, рамы и электропроводку. Однажды целый день они проводили электричество. Анатолий Павлович подавал папе то отвёртку, то ролик.
Придерживая стремянку, он спрашивал:
— Серёженька, дорогой, ты ничего не перепутаешь? Всё будет зажигаться?
— Всё будет зажигаться, — отвечал папа и продолжал тянуть шнур из одной комнаты в другую.
После Гуркиных Алёша и папа успевали ещё побывать в кино, где работал Миша, и посмотреть картину.
Только вечером «симоны-гулимоны» возвращались домой.
Каникулы проходят быстро
Однажды, когда они возвращались, Алёша увидел на своей улице Наталью Алексеевну.
— Ой, наша учительница! — шепнул Алёша и дёрнул отца за руку. — Бежим, а то ещё начнёт расспрашивать.
— Зачем это — бежим? Пойдём поздороваемся, — сказал папа.
Наталья Алексеевна шла осторожно — было очень скользко, снежок запорошил ледяные раскатки.
Алёша побежал ей навстречу:
— Здравствуйте, Наталья Алексеевна!
Наталья Алексеевна остановилась.
— Алёша Бодров, — узнала она. — Ну как ты, выздоровел?
— Давно, — ответил Алёша и оглянулся. — А это мой папа.
Наталья Алексеевна взглянула на высокого человека в военной шинели и прижала к себе Алёшу.
— Здравствуйте! — сказал папа.
Наталья Алексеевна ещё крепче прижала к себе мальчика и тихо ответила:
— Здравствуйте, товарищ…
Папа протянул ей руку и сказал:
— Сергей Бодров.
— Господи! — воскликнула Наталья Алексеевна. — Как же это вы? Вы отец мальчика? Простите, я думала… — И она протянула папе обе руки в дырявых варежках. — Простите, простите, — повторяла она, — я думала, что вы, как говорят мальчики, «новый папа».
— У Толи Калабушкина новый, — сказал Алёша.
Он совсем не понимал, почему она сначала испугалась папы.
А Наталья Алексеевна всё повторяла:
— Я очень за вас рада, простите меня.
— Мы вас проводим, — сказал папа и взял Наталью Алексеевну под руку.
Она стала отказываться:
— Да не стоит, я доберусь, мне здесь недалеко.
— Обязательно проводим, — сказал папа, и они пошли все вместе.
Папа делал большой шаг, а Наталья Алексеевна два-три маленьких. По дороге она говорила про школу и про то, что скоро вот кончатся каникулы — осталось два дня. У большого дома она остановилась и стала прощаться.
— Спасибо, — сказала Наталья Алексеевна, — проводили старуху.
И Алёша вдруг увидел, что она и правда совсем старенькая, как чья-нибудь бабушка.
— Ну наконец-то! — сказала мама, открывая им дверь. — Тебе, Серёжа, письмо, — и протянула папе конверт.
— Ну что ж, — сказал папа, прочитав письмо. — Как говорили, так и выходит: Алёшка с понедельника в школу, а я на завод.
С новогодней ёлки осыпались сухие иголочки. Макар и Алёша сняли с неё флажки, звезду и сюрприз Гуркина — синий картонный почтовый ящик. В нём были письма с пожеланиями, но их уже давно прочли. Миша вынес ёлку во двор и стал рубить её на растопку.
— Ну, пацаны, — сказал он, — отгуляли, завтра в школу. Небось не хочется?
Макар молчал, Алёша сознался, что ему не хочется.
— Я бы ещё сто дней отгулял, — сказал он.
— Зимой сто да летом сто, этак, брат, дураком останешься, — усмехнулся Миша.