– Ну да ладно, потом как-нибудь обсудим. Нам-то что? У нас и собственности-то – все, что на нас, а надо что – заходи и бери. Так?
– Конечно, – пожал плечами Колька, – и о чем тут растабаривать?
И в самом деле – о чем, если все равно ничего нет?
Жизнь отделения пошла сказочная: не успели утереться после Найденовой и мелких воришек, свалилась новая беда, пуще прежней.
Прямо с утра, не успело начальство выдать тычков и директив, послышались тяжелые, по силам поспешные шаги, и на пороге предстала внушительная фигура гражданки письмоносицы Ткач. Прошествовав до стула, она рухнула на него, переводя дух.
Капитан Сорокин спросил:
– Ну и где?
Та махнула рукой:
– Там. На насыпи.
– Если на насыпи, то… к линейным? – с надеждой уточнил Остапчук, но начальник скомандовал:
– Отставить. Сергей, со мной, Иван Саныч – за дежурного. Гражданка, отдышалась?
– Нет.
– Тогда укажи точку, сами поспеем. С твоей кормой не побегаешь.
…Убитого обнаружили неподалеку от платформы, со стороны дачного поселка. Лежал навзничь, ногами к рельсам. Совершенно плешивый, без фуражки, сапог и верхней одежды, в гимнастерке и галифе, на груди с левой стороны – красное, уже буреющее пятно.
Присев на корточки, Сорокин принялся было обыскивать и тут же, выругавшись, торопливо крикнул:
– Сергей, врачей, живо! Живой он, дура баба…
Однако человек прохрипел:
– Не… х-хана, – с трудом перевел взгляд на Акимова: – Серега… теперь я точно – все.
– Брось, сейчас сбегаю… – начал было Акимов, но тот его уже не слушал. Началась агония, и, преодолевая судороги, человек проговорил:
– Чайка! Чайка…
Затих. Милиционеры сняли фуражки, Сорокин закрыл ему глаза:
– Да-а… теперь точно все. Знал его?
Акимов не ответил, горло сжало. Кивнул.
– Пулевое в сердце, да еще в упор, и столько прожил! Крепкий парень.
– Да, – наконец отозвался Сергей. – Это Денис Ревякин, путевой обходчик. Разведчик бывший.
– На фронте пересекались?
– Земляки. В госпитале одном лежали, потом, в Белоруссии…
Снова перехватило горло. Чтобы не опозориться, Акимов замолчал.
– Родные есть?
– По-моему, нет. Одинокий.
– Все полегче… Хотя кому? Сергей Палыч, отправляйся, вызывай опергруппу. Жэ-дэ отвод, стало быть, линейным трудиться. Я тут покараулю, огляжусь.
– Есть.
Козырнув, Акимов отбыл.
Сорокин, вздыхая, осмотрел тело, не нашел ни денег, ни документов. На ремне остались сигнальные флажки, красный да желтый, и пенал, где должны были быть петарды. Их не оказалось. Чуть поодаль, уже на границе щебня и травы, отыскалась форменная фуражка, слетевшая то ли при борьбе, то ли при падении.
Следов на щебне не было, да и быть не могло. Можно было в целом уверенно утверждать, что если преступник не круглый дурак и не соскочил немедленно на землю с насыпи, то никакая ищейка след не возьмет.
Николай Николаевич извлек платок, помедлил, прежде чем прикрыть мертвое лицо: «Симпатичный мужик. Эх, Дениска. Поди, и тридцати нет, а вон, плешивый уже, и дырка в черепе. Через огонь-воду прошел, а погиб тут… подло-то как. Как же ты подпустил их к себе? Или случайно под пулю попал. Геройствовать небось начал, разведчик, сам задержать решил…»
Сорокин вздохнул, поднялся, закурил. Прошелся по насыпи, по рельсам.
«Чайка, сказал он. К чему бы это? Нет у нас их, не гнездятся. Фамилия? Или в театре был?»
Вокруг тишина, тропинок нет, за полоской леса – общий забор дачного поселка. Никто не ходит тут, только вот старательные путейцы.
«Что за работа у линейных – ни начала, ни конца, уцепиться не за что. Самые поганые твари на транспорте – прилетели, напакостили, жизни лишили, обобрали мертвого – и порхают дальше. Вольные птицы. Чайки, мать их».
Со стороны платформы послышались шаги и голоса. Прибыла опергруппа.
– Чего ж без собаки? – спросил Сорокин, пожимая протянутую руку.
Капитан, старший группы, отшутился:
– Мы сами ищейки. Чего животину без толку гонять? Щебень да креозот, и еще вон дождь прошел.
У тела уже хлопотал новенький, ни разу не виденный ранее врач: невысокий, щуплый, быстрыми движениями и черными глазами-бусинками похожий на воробья.
– Ранение в сердце, выстрел с близкого расстояния, – доложил он.
– Не в упор? – для очистки совести спросил Сорокин. – А копоть как же?
Медик не обиделся на вопрос, охотно пояснил:
– Копоть, товарищ капитан, надо на его верхней одежде искать. Вместе с нею, то есть. А где она? – Он поскреб подбородок. – Не мог же он по такой погоде в одной гимнастерке на участок выйти?
– Ну, украли, видимо.
– Ну да, ну да. Кстати, вот что.
Теперь «воробей» поскреб острый нос.
– Похоже – подчеркиваю, похоже, без экспертизы не могу утверждать, – что стрелял левша.
– Почему?
– А вот. – Врач бережно приподнял голову убитого, осторожно отогнул ушную раковину. – Прежде всего – расположение входного отверстия. Видите?
Сорокин пожал плечами, это для него тонкий вывод.
– Хорошо, вот еще. Царапины, видите? Свежие еще, сочатся. Потому рискну предположить, что убийца, ухватив и удерживая правой рукой, ногтем чиркнул, – выстрелил, держа оружие в левой.
– Ну, завел свою дедукцию, – пошутил походя старший группы.
«Воробей» немедленно нахохлился, старший группы – немедленно пообещал, что запишет и подумает, а пока:
– Товарищи, что с гильзой?
– Нашлась, – доложил один из оперов, – патрончик девять миллиметров, шесть правых нарезов, прямоугольный зацеп выбрасывателя слева вверху.
– Тогда посмею предположить, что у убийцы ладонь большая и пальцы длинные, – немедленно вставил ученый «воробей».
– А это еще почему? – удивился старший.
– Достался мне как-то трофейный «тридцать восьмой» «вальтер», – врач поднял маленькую, как птичья лапка, руку, пошевелил пальцами, – очень неудобно. Рукоятка большая.
– Все, мужики, расходимся, – распорядился капитан, – нечего нам тут уже делать, айда на пенсию. Так, лейтенант, – обратился он к Акимову, – что ты там про птиц говорил?
– Это не я, это Денис… потерпевший, то есть, перед смертью сказал: «Чайка».
– Что, чайки есть тут? – с сомнением огляделся капитан.
– Нет, – ответил Сорокин.
– Может, бред предсмертный? Добро, давайте закругляться.
…В результате дело об обнаружении трупа путевого обходчика Ревякина Дениса Анатольевича, двадцать четвертого года рождения, холостого, проживающего по адресу: казарма, двадцатый километр, в самом деле было принято к производству линейным отделом милиции. Отделению же Сорокина вполне ожидаемо досталась рутина: связи, знакомые и прочее.
Задачу начальник поставил так:
– Давайте разделим: простыни и сковородки – пока на тебе, Иван Саныч. Завтра с утречка и приступай.
– Есть, – уныло козырнул Остапчук.
– Ты, Сергей Палыч, начинай опросы сегодня, тем более ты погибшего знал лично. Жду результатов, опергруппа – рапортов. Ну, вы в курсе. Свободны.
Видать, язва у мастера разыгралась, и, как всегда в таких случаях, расплачивались за это окружающие. Мастер был человек справедливый, непредвзятый, любимчиков не имел, потому получили все поровну. Кто за неубранное рабочее место, кто за грязное обмундирование, кто за стружку, чрезмерно загнутую. Ну, а Пожарский огреб особо, за то, что прогулял целый учебный день. У Кольки чуть глаза на лоб не вылезли:
– Да за что, Семен Ильич? Я же подходил к вам с вечера, мне за обмундированием надо было…
Увы, у мастера было свое мнение о том, как лицо сохранять, даже если он чего и вспомнил, то виду не подал. Более того, язвительно спросил, не считает ли Пожарский его бревном беспамятным. Ну, а потом немедля сослал Кольку на кухню.
Колька хотел было начать права качать, но, по счастью, вспомнил, что Царица Тамара с утра как раз над какой-то чахохбили колдовала, или еще чем-то, что благоухало неописуемо, так и тянуло снять пробу. Есть шанс. К тому же вот и возможность передать акимовское предупреждение.
Приоткрыв дверь в столовую, Колька хотел было сделать широкий, гордый шаг – и замешкался: «Так, здрасьте, это что еще за фигура?»
В столовой во внеурочное время, помимо имевшего право Кольки, ошивался Ворона – Воронов Матвей, причем не просто ошивался, а чего-то химичил, то есть сновал туда-сюда, без церемоний, прямо в открытое окно, перетаскивая какие-то ящики, деревянные, перехваченные полосками жести, – сначала один, потом второй.
Царица Тамара указала длинным пальцем:
– Туда поставь, под прилавок.
– Слушаю-с, – ответил с почтением Ворона.
После окончания разгрузки завстоловой протянула Матвею совершенно настоящие деньги:
– Прошу.
Тот поклонился, вежливо приподняв фуражку, принял:
– Благодарю. Зря вы, Тамара Тенгизовна…
– Ни слова, – приказала она и отпустила княжеским жестом. Он бесшумно, как кот, канул в окно. Тамара защелкнула шпингалет.
Колька, сделав вид, что только что зашел, деликатно кашлянул. Царица Тамара подняла черные огромные глаза, ласково улыбнулась:
– Николай, вас снова сослали на кухню?
Он развел руками и опустил голову.
– Ну-с, чем займемся сегодня? Чистим картофель или пластаем синекур? – Этим словом у нее обозначались синие тощие куры, из которых она умудрялась готовить ресторанные блюда.
Колька поклонился:
– Как скомандуете.
– Тогда давайте так: вот эти три ящика снесите в подвал, а как управитесь – приступайте к картошке. Я отлучусь ненадолго, буду через три четверти часа.
– Теть Тамар, погодите, тут такое дело, – остановил ее Колька, но замялся. Неудобно как-то, получается, точно сам заподозрил честного человека в пакостях. Царица же ожидала продолжения, и тогда парень просто вывалил то, что слышал от Акимова – о ревизии, о пирогах и неучтенке.
Тамара вздернула черные брови, губой брезгливо дернула, но ничего, помимо «Ну-ну», не сказала и ушла.