о-красные овощи, переместившись с базара, украсили его зимний стол, заметил и то, что создателя можно не замечать. Было бы украшенье! Правда, новых теплиц не появилось. Хватило одной.
Возле реки росли приземистые ивы, кусты. Кое-где прятались небольшие заводи, а дно было тугим, глинистым. Я решил найти укромное место. Сделать это оказалось непросто. Если и открывался подход к воде, то непременно валялись ржавые банки, бутылки, чернели в траве пепелища.
Наконец в заплёте серебристых кустов я нашёл узенький травяной мысок, но на нём кто-то спал, укрывшись пальто. Дальше начинался мокрый болотистый берег. Отчаявшись, я ринулся прямо в кусты и тут обнаружил совсем уже крохотный пятачок у самой воды.
Ещё через минуту я плыл в холодной небыстрой реке, заглядывая в красноватую глубину и наслаждаясь свежим чуть торфяным запахом.
На берегу оказалось, что солнце не так уж и греет. Пришлось вытереться рубашкой и повесить её на кустах. Я долго сидел, разглядывая деревеньку на том берегу, рыбачьи лодки и паром, застывший посередине реки. Чудесный сентябрьский денёк. Тепло, безмятежно. Свистают птицы, плещет вода. Но пора домой проверять тетради.
Я оделся и двинулся обратно через зелёный мысок. Спавший человек уже сидел, накрывшись пальто. Мне сразу бросился в глаза знакомый красный берет. В тот же миг человек обернулся. Леста Арсеньева.
Я замер на месте, а она мгновенно покрылась бурным румянцем. Губы её растерянно приоткрылись.
— Не жарко в пальто? — спросил я и присел рядом.
Она попыталась подняться, но что-то плотно прижало её к земле.
— Извините, — пролепетала она.
— За что?
— Мне… зябко…
— А я искупался, — сказал я небрежно. — Люблю холодную воду. Вот тут, в двух метрах от вас. Гляжу, человек почивает. Вы часто так спите на берегу?
— Н-нет… то есть… — она плотнее завернулась в пальто. Проще сказать пальтецо, клетчатое, куцее, чуть ли не приютское.
— Вас знобит?
— Николай Николаевич… — Она вновь покраснела. — Николай Николаевич… Вы прочитали?
— Конечно. Ведь завтра я должен раздать.
Лицо её исказила мука, голос прервался, и чуть ли не с хрипом она произнесла:
— Отдайте…
— Сочиненье?
— Я прошу вас, Николай Николаевич. Не надо читать…
— Но я уже прочитал.
— Прошу вас…
— Это был розыгрыш?
Она почти вскрикнула:
— Нет, нет!
— Тогда я не понимаю.
— Я сама…
— Может быть, у вас так принято? Испытание новичка.
— Нет, поверьте мне, нет…
— И всё же?
Она заговорила отчаянно, быстро:
— На меня что-то нашло. Я вообразила. На меня находит, сама не знаю… Кажется что-то. Это горячка. Я не могу понять. Простите меня, простите. Не надо читать. Это не сочинение. Я была не в себе. Николай Николаевич, не читайте! Я так намучилась. Как вам сказать? — Она смотрела на меня умоляющим взором.
Действительно, не от мира сего.
— Но как вы узнали про мой день рожденья?
— Про ваш день рожденья?..
— Мой день рожденья семнадцатого сентября.
Она смотрела на меня в изумленье. Потом вскочила.
— Не ваш, не ваш! — закричала она.
— Успокойтесь, Арсеньева, — я тоже поднялся. — Именно мой.
Лицо её побелело.
— Не может быть…
— Послушайте, — сказал я, — тут что-то не так. Вместо сочиненья вы передаёте мне странное письмо, и если это не шутка, то что должен делать я?
Она снова бессильно опустилась на траву.
— Я уж не говорю про детали. Лето вы пишете через ять, а Бог с большой буквы. Кто вас этому научил?
— Не знаю… — пробормотала она.
— А с кем вы живёте?
И тут я услышал короткое слово:
— Одна…
Я пустился в расспросы, она отвечала. Чем дольше мы говорили, тем загадочнее становились для меня это созданье. Леста жила одна. Отец погиб на войне. Мать несколько лет назад вышла замуж и уехала за границу, оставив дочь на бабушку. Бабушка в прошлом году умерла. Мать присылала деньги и обещала забрать дочь к себе после окончания школы.
— Но трудно одной! — воскликнул я, преисполнясь сочувствием. — Школа вам помогает?
— Зачем? Мне хорошо.
— А подруги?
— Я не могу дружить, — еле слышно сказала она.
— Почему?
— Я не умею. Они обижаются. И… и память плохая. Они говорят, а я забываю. И помню совсем ненужное…
— До чего же хорош ваш красный берет, — сказал я некстати. — Это бархат?
— Бабушкин, — тихо сказала она.
— Девушка в красном берете!
Она вздрогнула.
— Не знаю, как с вами и говорить!.. С Масловым знаю, с Гончаровой знаю. И очень мне по душе Камсков.
Она молчала.
— У нас был с ним разговор. Он сказал, что только два человека из класса могли бы ходить на пушкинский семинар. Мне кажется, он имел в виду вас.
На её лице появилось испуганное выраженье.
— Нет, нет. Он хороший. Но я не могу дружить. Я ничего не умею.
— Это только кажется, — сказал я, — у вас вся жизнь впереди.
— А если… — она быстро глянула на меня.
— Что если?
Но она замолчала.
— Что ж, Леста, мне надо идти. — Я натянул пиджак на влажную ещё рубашку.
— Николай Николаевич, — она встала и умоляюще посмотрела на меня.
— Не беспокойтесь, я отдам тетрадку и обещаю забыть об этом странном письме. Я вижу, вы совершили неожиданный для себя поступок. Будет охота, сами расскажете, я вас тревожить не стану. До свидания, Леста. Кстати, откуда такое странное имя?
— Бабушка назвала.
— Красиво. Итак, встретимся на уроке.
— Спасибо, — прошептала она.
Вера Петровна познакомила меня с Поэтом. Нет нужды называть его имя, сейчас оно слишком известно. Вскинув небольшую седую голову, Поэт сунул мне руку ладошкой и резко спросил:
— Пишем стихи?
— Н-нет… — я растерялся.
— Мне не совать! Сам не пишу и стихов не читаю. Всё сжёг!
Вера Петровна вступилась:
— Ну, Светик, — так она его называла, — это не протеже, это коллега и мой постоялец. Учитель литературы.
Лицо Поэта сделалось язвительным.
— Пушкина обожаете?
Я согласно кивнул.
— Все обожают Пушкина! Это проще пареной репы обожать Пушкина. А вы знаете, что он написал о Керн?
— Конечно.
— Да не «чудное мгновенье», а другое, в письме!
— Светик, ну что ты мучаешь юношу, — сказала Вера Петровна, чиркая спичкой.
— Вот все они обожают Пушкина, — продолжал Поэт, — икону нашли. А может, ещё Маяковского?
Я неопределённо пожал плечами.
— А сами в Пушкине ни черта не понимают.
Тут уж я был уязвлён и позволил себе заметить, что занимался в семинаре у замечательных пушкинистов.
— Это кого? — быстро спросил Поэт.
Я начал перечислять. Лицо Поэта приняло скучный вид, и он демонстративно зевнул.
— Между прочим, вот этот, — перебил он меня, — стряпал доносы. Тоже мне, пушкинист. Да и сам, — Поэт поднял палец, — сам ведь не брезговал, наш величайший! Кто Катерине Ушаковой представил донос на её жениха? Разве не Пушкин? А для чего? Сам добивался её руки!
— Но это личные дела, не политика! — воскликнул я.
— Донос есть донос, — пробормотал Поэт.
— Не сбивай юношу с толка. — Вера Петровна глубоко затянулась.
— А то они Пушкина любят. Сотворили икону.
— Любят его стихи, — сказала Вера Петровна. — У каждого человека есть слабости. Даже у гения.
— А у меня слабости есть? — на лице Поэта появилось наивное выраженье.
— Ты, Светик, не в меру задирист.
— Я им покажу! — Поэт вновь поднял палец. — Они у меня все попляшут!
— Испугались! — захохотала Вера Петровна. — И кому это им?
Поэт насупился.
— Вы, Коля, его не пугайтесь, — сказала Вера Петровна, — он добрый.
— Чушь! — сердито сказал Поэт. — У тебя, Вера, одни клише. Этот добрый, этот злой, этот трусливый, а этот храбрый. А что там, кстати, от Севы?
— Ждёт. Сейчас многие ждут.
— Только не я, — отрезал Поэт, — мне ничего не нужно. По крайней мере от них.
— Что ж, и в Москву не поедешь?
— Поеду! Только просить ничего не буду. И каждому, кто меня предал, плюну в лицо!
— Если бы это знать. — Вера Петровна вздохнула.
— Узнаем! Рано или поздно узнаем всё.
— Сомневаюсь, — сказала Вера Петровна.
С Поэтом я скоро сошёлся ближе. Несмотря на воинственные заявления, он оказался мягким незлобивым человеком. По сравнению с другими судьба его в тридцатых годах сложилась относительно благополучно. Он не попал на Колыму, где вряд ли бы выжил, а с партией таких же «счастливчиков» угодил на строительство Сталинодольска, где и осел, получив освобожденье в начале пятидесятых. Теперь он работал в местной газетёнке корректором, а заодно собирал материалы по истории забытых Богом Бобров. Собственно, на этом мы с ним и сблизились, ибо, как я уже говорил, дед мой когда-то учительствовал в здешних местах.
Краеведческого музея в Бобрах не было, его только предполагали открыть, а все экспонаты состояли из раскопанных черепков древнего поселения, костей животных и ржавых обломков оружия. Поэт, однако, собрал кое-какие книги, рукописи и несколько документов, самым старым из которых была грамота екатерининских времён, дарующая эти земли небезызвестному путешественнику и этнографу Колотову. После смерти Колотова земли перекупил богатый граф Бобровницкнй, внук его оставался хозяином до наступления новейших времён, а потом сгинул где-то бесследно.
Фамилии своего деда я ни в одном источнике не встречал, но незримое его присутствие и некоторая надежда встретить превращали чтение в удовольствие.
— Здесь ничего не осталось, — сказал Поэт. — Как после нашествия варваров. А ведь стояли храмы, дворцы. Бобровницкий возвёл две усадьбы, в Бобрах и Колотове. Колотова нынче не существует, там только остатки церкви, а вот в Бобрах сохранилось место, где ещё можно представить, как раньше живали.
Об этом месте я уже знал. Называлось оно Барский сад. И попал я туда впервые вместе с Поэтом.
Барский сад раскинулся километрах в двух от Потёмкина на другой окраине города. Тут сохранилось основанье массивной ограды, а кое-где меж круглыми столбами остались кованые решётки. Такие решётки я встречал в оградах частных домов и даже на одном участке городского бульвара. Там они были покрыты чёрной масляной краской и выглядели довольно нелепо, так как соединяли уже не стройные круглые, а кургузые столбики из красного кирпича.