— Камсков меня оскорбил! — повторил Маслов. — А в моём лице комитет!
— Ребята, позвольте высказаться мне, — начал я. — Не делайте из мухи слона. Если Арсеньева не комсомолка, если это ошибка, надо просто перестать платить за неё взносы. Сколько получил комсомол этих несуществующих взносов? Копеек двадцать, тридцать? Изымите их для порядка. Нет никакого обмана. Просто ошибка ценой в двадцать копеек. О чём тут ещё говорить?
— В самом деле, — сказал чернявый.
— Нет, я бы назначил комиссию, — не отступал белобрысый.
Прочие загомонили наперебой, доказывая то одно, то другое. Сошлись на том, что вернётся Матвеев, проведёт новое заседание и на нём будет принято окончательное решенье.
— Что, Коля, худо вам? — спросила Вера Петрович.
— Нездоровится, — я кутался в одеяло. Так и расхаживал последние дни по квартире.
— Температура?
— В том-то и дело, что нет. Знобит, ломает, а бюллетень взять не могу.
— Сейчас все болеют, надвигается грипп. Я вам таблеток дам. Но вообще, если невнятное, надо по-старорусски. Стакан водки на ночь.
— Возможно.
— Да, ещё вам хотела сказать… — Она закурила. — Не мешает? — развеяла дым рукой. — Слышала про донкихотство ваше. Было приятно.
Я сделал недоуменный вид.
— Ученицу свою защищаете. Это хорошо.
— Какое тут донкихотство, — сказал недовольно я. — Дело выеденного яйца не стоит. И неужели об этом знают?
— Поговаривают слегка. У меня знакомый есть в райотделе.
— И туда докатилось!
— Представьте. Только в связи с другим обстоятельством.
— Вы про Арсеньеву говорите?
— Кажется, да. Из вашего класса.
— Поверьте, Вера Петровна, всё это чушь. Девочку видели в церкви, она там была случайно. Раздули дело, в то время как, наоборот, надо было замять. Боятся комиссии, какого-то Ерсакова.
— Мне так и сказали.
— Я подозреваю, что это кому-то нужно.
— Возможно.
— И моего участья тут нет, тем более донкихотства. Я просто её навестил, разговаривал.
— И какое у вас впечатленье?
— Девочка непростая, со многими в классе не ладит. Живёт одна.
— Вот в том и загвоздка. Вы знаете, что её родители за границей?
— Она жила с бабушкой, теперь покойной. Бабушка верующая, в церковь ходила.
— Тут, Коля, дело не в церкви. Как вы понимаем, вряд ли такую мелочь стали бы обсуждать в роно.
— В школе-то обсуждают!
— Это интрига местного, так сказать, значения. А главный вопрос как раз в родителях этой Арсеньевой.
Я насторожился.
— А что с ними?
— Вот этого толком никто не знает. Но неприятности точно. Они не могут вернуться.
— Невозвращенцы?! — воскликнул я.
— Скорей, не пускают. Я повторяю, здесь ничего толком не знают, кроме того, что запрещена переписка и вообще всякие контакты. Я, правда, в Москве что-то слышала краем уха. Никак не думала, что это касается той ученицы. Таких случаев много. Кто-то не так сказал, не туда пошёл, не с тем встретился. Государство любит ясность и определённость.
— Я даже толком не знаю, кто же её родители.
— Консульские работники. В Нидерландах, по-моему. И вот будто бы там обнаружились родственники, по линии матери. Два-три визита на чай, прогулки на яхте, и пожалуйста — срочный отзыв в Москву. Они воспротивились, по старой памяти зная, что означает подобный отзыв. Их отлучили от консульства, для начала. Но тут приказал долго жить Величайший. Времена изменились. Родители это поняли и пожелали вернуться. Но их до сих пор не пускают. Я думаю, это ещё продлится. Голландия не колымский лагерь, тут государство будет раздумывать долго.
— Вот в чём дело, — пробормотал я. — Она, видимо, знает. На мои вопросы уклончиво отвечала.
— Вряд ли растолковали ей до конца. Но отсутствие писем, посылок, это ведь говорит о чём-то?
— Ещё бы…
— Так что, Коля, положение непростое.
— А в школе знают?
— Конечно! Рагулькин, да чтоб не знал. Ничтожная личность, флюгер. Осведомитель и личный клакёр Ерсакова, наёмный аплодисментщик. На всех совещаниях после ерсаковских словоречений Рагулькин первый начинает отчаянно хлопать. За то и любим. Подождите, он ещё директором станет.
— У меня такое же подозрение. Дело с церковью раздувает недаром. Но тогда почему молчит о таких родителях?
— Как вы не понимаете, Коля? Факт недостаточно подтверждённый. Указаний из центра нет! Но не волнуйтесь, они не забудут. И пустят в ход, если нужно.
— До чего же всё мерзко…
— И для вас не вполне безопасно. Вы девочку защищаете, поступаете благородно. Но… будьте настороже.
Она коротко, но пытливо глянула на меня. Догадалась? Ночной звонок, внезапная отлучка. «Милый голосок… ключи не забудьте…» Сопоставить нетрудно. Господи, как неуютно, как тесно мне среди этих пытливых взглядов, полунамёков, полудогадок. Даже звезда, что висит по ночам на углу окна, и та рассматривает меня с пристальным, холодным вниманьем.
— Как она вообще живёт? — спросила Вера Петровна. — На какие средства?
— Остались сбережения бабушки, мамы. Я думал об этом как раз. И даже предлагал, деликатно, конечно, какие-то деньги. Она наотрез отказалась… Лучше всего было бы перейти ей в другую школу. Но Рагулькин об этом слышать не хочет.
— Это понятно. Она нужна ему самому. Ещё бы отыскать пару замеченных в церкви, вот и открытый процесс. Неладны в школе дела, директор летит вверх тормашками.
— Неужель всё так просто?
— Да, милый, да. И вас заодно турнут. Такие, как вы, Рагулькину не нужны.
— Ну это ещё посмотрим! — храбро сказал я. — Как бы сам не слетел!
Вера Петровна залилась хохотом, затем посерьёзнела:
— Если услышу что-нибудь новенькое, шепну.
Я получил зарплату и направился в «коммерческий». В остальных магазинах с продуктами было скудно, здесь же время от времени появлялись, правда весьма дорогие, колбасы, сыры, паюсная икра и крабы. На этот раз были даже конфеты в больших красных коробках с золотыми бантами. Пересчитав наличность, я решил, что куплю не только конфеты, печенье, шампанское, но и бугристый замечательно пахнущий круг колбасы совокупно с увесистым треугольником сыра в серебряной упаковке. Не хватало цветов, но в этот глухой ноябрьский день они росли только на небе. Ядовито-оранжевые цветы, исторгаемые трубами химзавода, вперемешку с папоротниками вечнодымящего Потёмкина.
Я шёл на Святую почти открыто. Старался только не смотреть по сторонам. Взгляд упирался в грязный разбитый тротуар, сменявшийся время от времени бездорожьем. Что же, пусть смотрят. Пусть целой толпой идут следом. Мне всё равно. Я хочу видеть её. Хочу пить чай в её доме. Мы даже в церковь пойдём. Да! Возьмём и пойдём в церковь, там так красиво поют. Мне наплевать на Рагулькина, на его исполнителя Маслова. На эту надменную Гончарову и ничего не понимающую Феодориди. На весь комитет с его играми в комиссии и разоблаченья. Будь что будет. Я улыбался. Перед самой калиткой я поднял голову, посмотрел в безразличное небо и глубоко вздохнул.
Но в доме не было никого. Я долго стучал, сначала в дверь, потом в окна. Мной овладевало беспокойство. Вдруг она так больна, что не может подняться? В конце концов просто ударил плечом, и дверь отворилась.
— Леста, вы здесь?
Нет ответа. Вошёл в комнату, пусто. В кухне и во второй никого. Где хозяйка? Где ты, моя беззащитная странная девочка? Мой тихий свет.
Долго сижу на кушетке, рассыпав вокруг красивые вкусные вещи. Красную коробку с золотыми бантами, печенье, серебряный сыр, тяжёлый сосуд с парадной наклейкой. Оцепененье. Я ни о чём не думаю. Я смотрю в угол. Туда, где в полусумраке укрыта икона. Богоматерь с младенцем. И лесенка в правой руке. Зачем эта лесенка, на небеса, что ли, лезть? Я усмехаюсь собственной глупости. Господи, до чего же я бестолковый, неосновательный человек. Ещё собрался учить. Проповедовать истины. Но какие? Образ Онегина, образ Печорина, образ Болконского, Рахметова, наконец. А там Корчагин, Олег Кошевой… Сыры засижены, цены снижены… Красивые какие конфеты, да и печенье… Но зачем всё-таки лесенка?
Голоса на улице, стук в дверь. Я вздрагиваю. Снова стук. Дверь-то открыта! Эта мысль пронзает, как молния. Стоит им так же, как я, принажать плечом… Кто за дверью? Но кто бы там ни был, хорошенькая предстанет картина. Учитель с шампанским в комнате ученицы. Я поднимаюсь, глазами ищу укромное место. Не под кушетку же лезть? Коробки быстренько под подушку. На цыпочках в коридор. Ага! Закуток за вешалкой, занавеска. Втискиваюсь в тёмный, пропахший плесенью угол. Тяну на себя занавеску. За дверью голоса.
Голос Маслова:
— Нет её, Розалия Марковна.
Голос Розалии:
— Называется, девочка болеет.
Маслов:
— У неё особые права.
Розалия:
— А Николай Николаевич не собирался её навешать?
— Он уже навещал.
— Мне показалось, я видела его. Он шёл с конфетами.
— Прямо сюда?
— Не могу утверждать.
— Давайте ещё постучим.
Стучат. Проклятая Розалия! Роза ветров, Розамунда! Шпионка. Вот тебе и образ Наташи Ростовой. Вот тебе и пушкинская Татьяна.
Голос Маслова:
— Нет, Розалия Марковна, Николай Николаевич с конфетами не пойдёт. Он человек неглупый. Тем более среди бела дня. Тогда бы его могли обвинить в пристрастии.
— А разве он не пристрастен? Везде выгораживает.
Маслов солидно:
— Это не доказательство.
Ай да Маслов! Розалия:
— Вам нравится, как он ведёт уроки?
Маслов:
— В общем и целом неплохо. — Дипломат!
— А к кому Николай Николаевич мог идти в эту сторону?
— Затрудняюсь ответить. — Понизив чуть голос: — Может, к Лии Аркадьевне?
Тоже понизив голос:
— Она ведь не тут живёт.
— А если кружным путём, вдоль оврага?
Розалия задумчиво:
— К Лии Аркадьевне не криминал…
Они вновь понижают голоса и шепчутся, как заговорщики. Эх, недотёпы! Вам и всего-то нажать на дверь. Порыскать, пошарить. Приподнять подушку, конфеты найти. А потом и занавеску отдёрнуть. Ах, Николай Николаич? Какая приятная встреча!