В чёрном негнущемся пиджаке, ослеплённом белизной рубашки, Егорыч смотрелся торжественно, но и слегка комично.
— Отбываешь?
— Да уж, пора.
— Не выведал ничего, — констатировал он. — Но молодец хоть приехал.
— Не знаю, какой уж я молодец.
— Сейчас развлекать тебя стану, — сказал Егорыч. — Хочу показать одно достиженье.
Он выволок из-за печки массивный квадратный щит и повернул ко мне.
— Вот, — произнёс он с удовлетвореньем, — на дереве.
Без сомнения, на пёстром щите представала центральная часть триптиха «Сады земных наслаждений». Вернее, фантазия на эту тему. Гамма красок от жёлто-розовых до сине-голубых и зелёных была взята в основном верно. Такого сонма обнажённых фигур, как у Босха, Егорыч не осилил, но центральный хоровод вкруг пруда постарался переписать с возможной полнотой. Этому месту было придано особое значенье, краски сгустились. Сам пруд зиял чернотой, его окружали ряды заграждений, увешанные щитами. На самом большом можно было различить череп и скрещённые под ним кости.
— Провал? — спросил я.
Егорыч кивнул головой. Над провалом-прудом парила в безмятежной голубизне вполне узнаваемая часовня. Так в аллегорию, рождённую кистью старого мастера, «почтенного профессора кошмаров», вторгся реальный кошмар сегодняшних дней.
— Ну, поздравляю, — сказал Егорыч.
На нашем столе стояла ещё одна рюмка. Мы тронули её край своими.
— Помнишь нас, Леся? — спросил Егорыч.
— Она любила коньяк, — сказал я не к месту. Чуть помолчав, добавил: — Сады у тебя получились.
— Всех собирался изобразить, — ответил Егорыч, — да сил уже мало, и лиц не помню.
— Хорошие были ребята, — пробормотал я.
Помолчали.
— У меня и подарок есть, — произнёс Егорыч.
Он снова исчез за печкой и вернулся с иконой. На табурет, стоявший перед одинокой рюмкой, он водрузил маленький детский стульчик, а уж на него икону. Я сразу узнал её. Икона из дома Лесты. Купина Неопалимая. Богородица с младенцем смотрела на меня тихим и скорбным взором. Сердце стукнуло, отдалось в висках.
— Откуда? — спросил я сдавленным голосом.
— Сама принесла. Боялась, что в дом заберутся. Иконой дорожила больше всего. Возьми, Николаич. Память будет.
Мы замолчали надолго. Я не мог оторвать глаз. На клеймах сюжеты всё так же неразличимы, но эта лесенка в правой руке… До сих пор, а прошло столько лет, я не удосужился поинтересоваться, что это значит.
Впрочем, если поразмыслить, понятно. По лестнице поднимаются и опускаются вниз. Связующее звено верха и низа. Ада, скажем, и рая. Богоматерь заступница, помощница в бедах, указательница истинного пути. Стало быть, лестница в её руках означает возможность искупления, новой жизни. Без сомнения, это лестница, ведущая вверх. Шанс подняться над суетой земного.
— Лесенка, — бормочу я.
— Да. Лесенька наша, — подхватывает Егорыч. — Чудо ты неземное…
— Лесенька?
Лесенька. Лесенка. Господи, боже мой… Снова молчим. Егорыч покашливает, ёрзает неспокойно.
— Ты это, послушай-ка, Николаич… Я вот что хотел сказать…
Замолкает. Я смотрю вопросительно. Егорыч кашляет снова. Вынимает платок, сморкается.
— Ты это, того… не сердись…
Молчание.
— Да что ты, в конце концов?
— Словом, так, Николаич. Письмо это выслал я.
— Какое письмо?
— В синем конверте. С тем сочинением.
Оторопело смотрю.
— Письмо Лесты? Boт это?
— Оно…
Молчание.
— Ты что говоришь, Егорыч? Как мог ты послать? Ведь это её рука. Она писала!
— Она-то она… Конечно, она. Кто ещё? Только ещё тогда, перед самым садом. Запечатала конверт, надписала. Мне говорит: «Михаил Егорыч, спрячьте этот конверт, но так, чтоб я знала. Я дома его держать не могу». Я в руках повертел, спрашиваю: «Ему?» Она отвечает: «Мы сговорились, если мне будет плохо, пошлю этот конверт. Знак такой, понимаете?» Чего не понять. «Я, Михаил Егорыч, всего боюсь. Вдруг придут, схватят меня, в какую-нибудь увезут больницу. Вы тогда сами пошлите. Николай Николаевич должен значь». Так и ушла, словно чувствовала.
— Что же ты не послал? — спросил я упавшим голосом.
— Зачем тогда посылать? Ты бы уже не помог.
— А сейчас? Спустя столько лет?
— Сам не пойму, Николаич. Говорю тебе, снилась она. Да так явственно, так душевно. Иной раз привидится, спросит: «Как вы, Михаил Егорович, там живёте? Не болит ли у вас чего?» Я ей как то возьми да ответь: «Загнивать, Лесенька, стал. Место наше гнилое. Видно, скоро помру». А она мне в ответ: «А вы, Михаил Егорыч, растеньице поищите такое, — и в точности всё описала, — оно вам поможет». И надо же, через день или два нашёл. Ну, не чудо?
— Ты говорил, что она молчит, когда снится.
— Иной раз молчала. Тогда я плакал. А говорила редко. Да и не то чтобы говорила, внушала скорей. Слова сами по себе в голове затевались. Так было весною, когда послал письмо. Смотрела на меня и вроде бы говорит: «Михаил Егорович, а тот синий конверт вы ещё не послали?» Я испугался и отвечаю, нет, не посылал, мол, конверта, но вот он, лежит в комодике у окна. А она говорит: «А вы и пошлите. Самое время, пора». Проснулся я утром, поехал на станцию да и бросил конверт в почтовый ящик.
— Значит, ты меня разыграл.
— Я уж и сам не знаю.
— Почему не сказал мне об этом сразу?
— Не ждал я тебя, Николаич. Долг перед ней исполнил, а тебя не ждал. Сколько уж лет миновало. Если тогда не приехал, думаю, то уж сейчас совсем не резон. Да и как бы ты ехал сюда? Не пускают. Мёртвая зона у нас.
— На станции с подводой ты оказался случайно?
Егорыч вздохнул.
— Бог его знает. Случайно иль не случайно… С одной стороны, не ждал, с другой стороны — свербило. И наезжал я на станцию чаще, чем надо. Всё ж согласись, Николаич, много у нас происходит необычайного.
— Надо было сразу сказать.
— Да как же я мог, Николаич? Сам растерялся, как тебя увидал.
— Не стал бы я попусту трепать нервы, голову забивать. Эх, Егорыч…
— Я как бы и виноват, Николаич, но как бы и выполнил долг. Сделал, как она повелела.
— Да кто, кто, Егорыч? Это же сны! Какое-то поле, вещества в атмосфере! Они и рождают галлюцинации. Вроде наркотиков, понимаешь? Мне однажды подсунули сигарету с гашишем. Такое привиделось, не описать!
— Я понимаю, — грустно согласился Егорыч.
— Господи, а я как безумный полгода устраиваю командировку, рвусь, как безумный, рыскаю по углам, ищу следы. А всё оказывается очень просто. И почему мне в голову не пришло? Боже, какой идиот!
— Не кори, — возразил Егорыч. — Может, оно и к лучшему.
— Что к лучшему, что? Очередное разочарованье! Я и так живу унылой и серой жизнью. Она составлена из разочарований. Даже они в последние годы исчезли, очаровываться нечем. Или хуже, силы на это иссякли. Ты пойми, письмо ударило меня словно током! Я встрепенулся, подпрыгнул. Я увидел, не всё потеряно. Во мне загорелось, что-то вспыхнуло вновь. Письмо возвестило — я нужен! Я могу исправить! Все эти годы меня не покидало чувство вины. А это страшная тяжесть, поверь мне, Егорыч. Это плита, из-под которой белого света не видишь. Необходимо сдвинуть, свалить с себя эту плиту. Говоря по-житейски, мне нужно было встряхнуться, Егорыч!
— Вот и встряхнулся.
— Встряхнулся! Я только подвинулся к краю пропасти! И пропасть эта зовётся унынье. С чем я вернусь в Москву? С цифрами для учёных? Нужны им эти дурацкие цифры. Они только делают вид, что занимаются этой проблемой. На самом деле ни черта в ней не понимают. Диссертации пишут? Да! Приятель мой уже завершает. Я не цифры приехал сюда писать, не замеры делать. Я хотел разобраться с собственной жизнью, а оказалось, что это шутка. Егорычу приснилось, Егорыч вынул конверт и пошёл на почту. Милый мой, так мы дойдём до того, что будем изучать девицу Ленорман вместо Карла Маркса!
Егорыч всё больше расстраивался и всё больше вздыхал.
— Николаич, послушай…
Я опрокинул рюмку, махнул рукой.
— Нечего слушать. Завтра выводи меня и сажай на поезд.
— Ну, это уж…
Он не договорил. Дверь распахнулась, в избу с грохотом ввалились солдаты. Один направил на нас автомат, другой кинулся ко мне…
Та же комната, где проверяли мои документы в тот первый день. Только теперь горит настольная лампа под глухим колпаком. Поэтому лицо сидящего офицера едва различимо. Видно, что это немолодой человек с залысинами. На нём гимнастёрка и полевые погоны с голубыми кантами. Он что-то пишет. Почему все они пишут? Войдёшь в кабинет, строчат и ещё долго не отрываются от бумаги, кивком указав на стул, а то и вовсе не обращая вниманья. Скрипит перо, толчётся в чернильнице ручка. Наконец поднимает голову и рассматривает меня. Я начинаю первым.
— Капитан Васин, надеюсь?
Он молча глядит.
— Наконец-то. А то всё Васин, Васин. Капитан Васин!
У меня отвратительное настроение. Мне очень плохо. А потому смешны эти пронзительные взоры, намеренное молчанье.
— Имя. Фамилия. Отчество, — чеканит он глухим простуженным голосом.
— Сами знаете. Впрочем, если вам надо… — Я называюсь.
Он пишет.
— Ваши подчинённые грубо меня схватили. Ломали руки.
— А вы что хотели?
— Но я не оказывал сопротивленья.
— Вы с первого дня его оказали. Незаконно проникли в зону.
— Из-за какой-то бумажки я буду возвращаться в Москву, не выполнив заданья?
— Какого заданья?
— Я приехал в научную командировку. Я должен был сделать замеры.
— Ложь. Ваша цель другая.
Что-то знакомое в этих словах.
— Какая же, если не секрет?
— Это мы выясним.
— В командировке сказано ясно. Я привёз документы, не хватило какой-то формы.
— Человек, который приехал в командировку, не лезет через колючую проволоку под автоматы.
— Я и не лез.
— Вот именно. У вас был сообщник.
— Это случайно! Я спросил, как доехать, он и подвёз. Этот человек не виновен ни в чём!
— И вы с ним никогда не встречались?