Что делать? Как постоять за себя?
Можно выброситься при нем из окна. Будет он ее помнить. Не забудет, даже если и захочет. Она, мертвая, станет между ними и разлучит.
Впрочем, зачем убивать себя, если можно убить его.
Алена услышала вдруг резкий холод. Она задохнулась. Потом с нее ручьями пошла вода.
Мимо проехала поливальная машина. Шофер, высунувшись, что-то кричал. Похоже, сердился.
Машина проехала. Алена осталась стоять возле автобусной остановки. Волосы ее обвисли. Ресницы текли по лицу черными дорожками. Брюки облепили ноги. Вода натекла в туфли.
Николаев и Другая сейчас гуляют по городу и вполне могут завернуть на Фестивальную улицу. Они пройдут мимо Алены, держась за руки, спаянные радостным чувством.
Николаев узнает Алену, поздоровается: «Привет». Она ответит: «Привет». Потом он скажет: «Пока». Она ответит: «Пока».
Они пройдут мимо. Через несколько шагов та обернется, коротко и цепко обежит Алену глазами.
Это ему надоело. Это он больше ничего не хочет. А она бегает за ним по всему городу, чтобы сказать восемь слов.
Алена пережила унижение – такое сильное, будто встреча произошла на самом деле. Это унижение переплавилось каким-то образом в новое, гордое чувство, и это новое чувство не позволило ей стоять на месте.
Алена пошла по Фестивальной улице. Идти в мокрых туфлях было неудобно. Она сняла их, взяла в руку и пошла босая по теплому асфальту.
Встречные люди оборачивались и смотрели на Алену с удивлением и завистью. Им тоже хотелось снять с себя душную обувь и пойти, как в детстве, легко и полетно. Но все они были не свободны в силу разных причин. Каждый от чего-то зависел.
Лифт в доме не работал. Он не работал именно потому, что в Алене закончились последние силы. Если бы она хорошо себя чувствовала, то лифт, конечно же, был бы в полной исправности. Алена уже давно заметила подобные совпадения в своей жизни и даже вывела из них закон, который назвала «закон подлости».
Закон сработал, и Алена пешком отправилась на одиннадцатый этаж. Ей казалось, она передвигается не на ногах, а на клапанах своего сердца.
На десятом этаже Алена остановилась. Еще один лестничный марш, еще одно усилие, и она сможет отгородиться от мира. От людей и облаков. От автобусов и собак. Она, как в пустой гулкий храм, войдет в свое несчастье и никого туда не пустит.
Сейчас, в данную минуту, ей не хотелось ничего. Но когда придет пора что-то почувствовать, ей не захочется ни умирать, ни убивать. Ей захочется просто выжить.
…Николаев сидел перед ее дверью на ступеньках и, похоже, дремал. Увидев Алену, он поднял голову. Поднялся со ступенек. Смотрел не мигая. Глаза у него были как у коня. У пони. Но, в конце концов, у пони, у коня и даже у осла – одинаковые глаза. Рост разный, а глаза одни. Во всем его облике было что-то хрупкое, безрадостное, как в траурной бабочке. От него исходил мрачный шарм.
Алена сглотнула волнение, чтобы не стояло у горла. Волнение немножко отодвинулось, но тут же снова подошло к горлу. Мешало дышать.
– Я тебя с двенадцати часов ищу, – сказала Алена.
– А я тебя с двенадцати часов жду, – сказал Николаев.
– Знаешь что?
– Знаю…
Они качнулись друг к другу. Обнялись. Замерли.
Алена обнимала его так, будто это ее сын, вскормленный и выстраданный, который пришел к ней из опасности и опять должен уйти в опасность. Она обнимала его, будто это был дивный ковбой в широкой шляпе. И не было такой силы, которая могла бы развести их по разным жизненным пространствам.
Алена вздохнула прерывисто – так вздыхает наплакавшийся ребенок. Так вздыхает пересохшая земля после дождя. Было ясно все, кроме одного: почему она, Елена Андреевна Журавлева, такая красивая, положительная, способная к устойчивому чувству, – почему изо всего мужского населения страны она выбрала именно Николаева – «мамсика» и показушника, к тому же одного с ней роста?
Это была одна из тайн Земли, которую никто никогда не разгадает. Да и не надо.
Вечером Николаев уходил.
Алена ждала: он скажет еще что-то, кроме «пока». Смотрела в его лицо, а он – куда-то вверх. У него были желтоватые белки и выражение, которое она не любила.
Потом он сказал:
– Пока.
И ушел.
Лифт не работал. Николаев сбегал по лестнице, и некоторое время был слышен ритмический рисунок его шагов.
Утром Алена проснулась с ощущением, что ей все надоело.
Счастливый конец
Я умерла на рассвете, между четырьмя и пятью утра.
Сначала стало холодно рукам и ногам, будто натягивали мокрые чулки и перчатки. Потом холод пошел выше и достал сердце. Сердце остановилось, и я будто погрузилась на дно глубокого колодца. Правда, я никогда не лежала на дне колодца, но и мертвой я тоже никогда раньше не была.
Мое лицо стянуло маской, и я уже не могла им управлять. Мне было не больно и ничего не жалко. Я лежала себе и лежала, и даже не думала, как я выгляжу.
В восемь часов в коридоре зашлепали шаги. Это из детской комнаты вышел мой сын Юраня.
«Босой», – подумала я. Он всегда ходил босиком, как лесной полудикий мальчик, и я всегда ему говорила: «Ноги».
Юраня прошлепал по коридору и остановился возле комнаты отца. Муж кашлянул и перевернулся.
Дверь скрипнула, должно быть, Юраня приотворил ее и спросил заискивающим шепотом:
– Ты уже встал?
– Ну, что тебе? – спросил муж оскорбленным голосом. Он не любил, когда его беспокоили в выходной день.
– Мне надо в кино. У меня абонемент. В девять часов начало, – так же шепотом просвистал Юраня.
Ему казалось, что если он шепчет, то почти не будит отца, и тот может беседовать с ним, не просыпаясь.
– Буди маму, – распорядился муж.
Он не любил, когда на него перекладывали чужие обязанности. Свои, кстати, он тоже нес с отвращением.
Дверь в мою комнату заскрипела.
Юраня помолчал, потом сказал:
– Она спит.
– Ничего. Встанет, – сказал муж.
– Она спит, – повторил Юраня. – И очень бледная.
В двенадцать часов меня забрали в больницу, а на другой день выдали обратно.
На меня надели платье-макси. Это платье мне привезли год назад из Парижа, и у меня тогда появилась еще одна проблема: проблема шикарного платья. Оно было совершенно неприменимо и висело в шкафу, шуршащее и сверкающее, как бесполезное напоминание о том, что человек создан для счастья.
Соседка с шестого этажа сказала:
– Ее на том свете и не примут. Молодая совсем.
– Мальчишечку оставила, – вздохнула другая соседка. Она довела своего сына до пенсии, а я даже не довела до третьего класса. Соседка прочертила в уме всю не пройденную мною дорогу и покачала головой.
Юраня приходил и уходил, гордый. Все его ласкали, и ему льстило всеобщее поклонение. Настроение у него было неплохое. Накануне я его предупредила:
– Если меня не будет и все скажут, что я умерла, ты не верь.
– А где ты будешь?
– Я поселюсь на облачке и буду смотреть на тебя сверху.
– Ладно, – согласился Юраня.
Дворничиха Нюра удивлялась с претензией: еще вчера она меня видела на улице с авоськой и даже слышала, как я разговаривала с соседом. Я спросила:
– Ефим, на кого ты похож?
– А что? – удивился Ефим.
– Да уж больно нарядный. Как барышня.
– А я всегда так одеваюсь, – обиделся Ефим.
– Мужчина должен быть свиреп и неряшлив, – сказала я и побежала в подъезд.
Еще вчера я была здесь, со всеми, а сегодня – неизвестно где. И если это перемещение произошло со мной, значит, оно существует вообще и может произойти с кем угодно, и в частности с ней, с Нюрой.
Мой муж никогда раньше не верил в мои болезни и сейчас не поверил в мою смерть. Ему в глубине души казалось, что это – мои штучки.
Квартира была полна народу. Я почему-то думала, что придет меньше людей. Откровенно говоря, я подозревала, что меня и похоронить будет некому. Я привыкла всегда все делать сама и одна, привыкла ни на кого не рассчитывать. И если бы я могла сама себя похоронить, я именно так бы и поступила.
Но, как ни странно, все обошлось и без меня. И место на кладбище выбили, и документы оформили.
Работник загса, женщина в серой кофте, выдала моему мужу справку, а взамен потребовала мой паспорт. Муж протянул ей паспорт, она заглянула в него безо всякого интереса, а потом порвала на две части и бросила в плетеную корзину для бумаг.
Когда муж увидел, как рвут мой паспорт, он понял, что я действительно уволена из жизни и уже ничего нельзя переменить. Теперь он был свободен, но что делать со свободой – еще не ясно. И нужна ли она ему. Как ни говори, а пользы от меня было гораздо больше, чем неудобств.
Когда муж вернулся из загса домой, вид у него был приторможенный, будто он тоже объелся снотворным.
В обеденный перерыв прибежали мои подруги Аля и Эля. Они обе были красивые, но красоту Али видела я одна, а красоту Эли – все без исключения.
Аля жила одна, без любви и без семьи. Она считала меня благополучной и не понимала, как можно было поменять то состояние на это. Что бы ни было в жизни, но разве лучше лежать такой… так…
Эля была так же благополучна, как я, у нее была та же проблема вечернего платья. И она так же устала от вариантов. Даже не устала, а была разграблена ими и пуста. Но сейчас она понимала, что никогда не уйдет из жизни по собственному желанию и ей придется испить всю чашу до дна.
Они глядели в мое лицо-маску и удрученно молчали. Моя смерть была поучительна для обеих.
Я дружила с каждой порознь, а они между собой нет. У них были друг к другу какие-то нравственные претензии, но сейчас, возле моего гроба, эти претензии казались несущественными.
– Мы все перед ней виноваты, – сказала Аля. – Никто не хотел знать, что с ней происходит. Никто не хотел помочь.
– А как можно было помочь, когда ей никто не был нужен?
Телефон звонил довольно часто. Муж брал трубку и говорил, что я не могу подойти, потому что я умерла.