Я в изумлении вытаращил глаза. Это как — патрон в плитку?! А вдруг пуля сквозь кирпич в кого-нибудь из ребят угодит? Нет-нет, я на это не пойду.
— Соглашайся, — толкает в бок Пашка. — Мы во время перемены патрон в плитку бросим.
Может, прав Пашка: на перемене Иван Павлович всех выгоняет на улицу — просвежиться, тогда и…
— Договорились, — решительно стукнул я по столу.
…Он, видимо, подошёл к хате Зубковых через огород по жиденькой тропке. Зайди он с улицы, мы бы его заметили: на окнах не было никаких занавесок.
Двери в сенцы он открыл неслышно, потому-то неожиданно возник на пороге хаты. И именно в тот момент, когда я, проиграв, безутешно, просто так тасовал карты.
Мы с Пашкой первыми заметили его, и я, не растерявшись, сунул карты под себя. Братья же — Егор и Колька — сидели спинами к двери, и Егор сказал:
— Давай в дурачка срежемся, и по домам.
В это время Иван Павлович и поздоровался.
Я обмер: однажды он застал меня курящим, теперь — играющим в карты. Тогда он простил мой проступок, а теперь?
Братья испуганно оглянулись и одновременно, словно по команде, прикрыли ладонями пирамидки своих монет.
— Чья берет? — шагнул к столу Иван Павлович.
— А мы не играем, — нагло врал Егор (ему легко врать: не его ведь учитель пришел).
— Чем же вы занимаетесь?
— Вот эти, — кивнул Егор на меня с Пашкой, — Кольке показывали, что на дом задано.
«Ловко выручает», — обрадовался я: Колька действительно сегодня не был в школе.
— Занимаетесь, значит? — иронично улыбнулся Иван Павлович. — Дай-ка сюда карты, — обратился он — уже строго — ко мне.
— К-какие?
— Те, что спрятал.
Я, наивный, поднял руки.
— Нетути их у меня… Я задание показывал…
— А вот обманывать учителя, и не только учителя, школьнику не к лицу. Давай-давай карты, ты на них сидишь…
Я залился краской — уличен! — и, потупив взгляд, достал из-под себя колоду карт, протянул ее Ивану Павловичу.
— Завтра в школу придешь с сестрой. А ты, — указал он пальцем на Пашку, — с матерью.
— Она не захочить.
— Скажи: я просил.
— Все равно не захочить. Она говорить: «Вас у меня девять идиотов, и ко всем я ходить должна? А кто же вам за меня жрать будить готовить?»
Пашка говорил чистую правду, мать у него к учебе детей равнодушна, а потому все они учатся кое-как, без конца остаются на второй год и никто из них больше четырех классов не окончил.
Иван Павлович поиграл желваками.
— Ладно, все равно скажи… А ты, Зубков, почему на занятиях не был? — обратился он к Кольке.
— Галоши порвались. Мы вот с Егором через день решили в школу ходить: у нас теперь одни галоши на двоих.
— Где они?
— Что?
— Галоши.
— На Егоре.
— Порванные.
— А-а… Под лежанкой.
— Ну-ка, покажи.
— Там темно, я их не найду.
— А я посвечу. Спички есть?
— А можить, и не под лежанкой, — начал юлить Колька, и я понял (Иван Павлович — подавно), что он хитрит.
— Еще раз спрашиваю: почему не был на занятиях?
— Проспал. Да и неохота: одни двойки… девки смеются, когда у доски отвечаю…
— В общем, завтра и ты с матерью придешь.
— Ей некогда.
— Почему?
— Свиней некому кормить.
— Она сейчас где?
— На ферме.
— Ладно, я к ней сам зайду… А ты, — крикнул Иван Павлович на меня, — без сестры не появляйся.
Вот так-то… Пашка с Колькой выкрутились. А я не сумел ничего придумать. Даша ведь тоже вечно занята, на работу в колхоз каждый день ходит — не как другие ее ровесницы. Ну и мне бы сказать: «Даша не сможет, ей надо минимум трудодней вырабатывать, а то под суд отдадут». Глядишь — и поверил бы Иван Павлович. Хотя я понимал: скажи Даше, что ее в школу вызывают, все бросит — и колхоз, и домашнее хозяйство, — явится. Уж за нами-то она следит, переживает, если мы с Танькой что натворим. Но Танька ничего не вытворяет, она девчонка, вытворяю, выходит, пока я один.
Знал я характер Даши, слишком хорошо знал. Потому и не повернулся у меня язык на брехню.
Но как, с какими глазами я заявлюсь домой и скажу сестре: «Иван Павлович завтра велел тебе прийти».
Это проклятые карты во всем виноваты! «А вообще-то очко — штука удивительная», — одновременно подумал я, когда Иван Павлович закрывал за собой дверь.
Не мог я ходить огородами, не позволял себе подобного. Люди ведь осудить могли: «Что это Журавлев по задворкам крадется — людей, боится? А еще учитель…»
Но ныне обо мне так не подумают, посему оставляй как есть.
Других замечаний не имеется.
9
Даша в тот день ездила в Поныри, в райцентр, и я успел вернуться домой за полчаса до ее возвращения. Таньке наказал!
— Смотри, не проговорись.
— Про что?!
— Что я поздно пришел.
— Сходи воды принеси — не скажу.
— Ладно, схожу.
Я мигом принес полведра воды (половину расплескал) и сел делать уроки.
Чтение: «Ма-ма мы-ла ра-му». Я уже наизусть выучил чуть не весь букварь, так что к чтению готовиться нечего.
Письмо. По две строчки буквы «м», «л», «п» — больших и маленьких. Эти я тоже выполнил мигом.
Осталась арифметика. А что в ней сложного? Ничего. Не пойму, почему это Пашка путается. Он ведь не бестолковый. Наверное, ленивый и неаккуратный. Цифры у него неодинаковые ростом, то вправо падают, то влево. Складывает и вычитает на палочках — и то с трудом. Я уже палочки давно не ношу, в уме примеры решаю. До двадцати, правда, быстро складываю-вычитаю, а дальше, в отличие от Вовки Комарова, выполняю действия только с помощью пальцев и палочек. Ну, так это мы еще и не проходили…
Едва я справился с уроками, заявилась Даша, Полмешка чего-то принесла.
— Фу, — устало положила на лавку мешок и села рядом. — Уморилась. — Опустила руки на колени. — Обедали?
— Угу, — ответила Танька. Она как раз пришивала тряпичной кукле руки, которые я ради озорства оторвал накануне, за что получил от Таньки пару подзатыльников.
— Весь суп съели?
— Весь.
— Молодцы.
А сколько того супа было? Небольшой чугун. Нам с Танькой как раз по полторы глиняных миски досталось. Если есть суп с хлебом, хватило бы и по одной миске, а так, без ничего, и этого мало.
Даша отдохнула, принялась развязывать мешок (меня она отстранила: «Не лезь, ты мне тут все перевернешь»). Первым делом достала галоши — новые, с мягкой розовой прокладкой внутри.
— Это тебе, — протянула она мне галоши, — до снега в них походишь, потом весной.
Ура! А то старые, с Танькиной ноги ботинки уже начали рот разевать, зубы-гвозди показывать.
Затем Даша вытащила буханку белого хлеба, осторожно положила его на стол, и по хате пополз сладкий-сладкий, слаще которого нет ничего на свете, запах. Я проглотил слюнки.
А еще Даша привезла кулек конфет-подушечек, пряников-рыбок.
— А это камса, — выложила Даша из мешка на стол бумажный сверток. — Таньк, заноси дрова, торф, будем на ужин картошку варить.
Мы с Танькой, подперев головы руками, так хорошо устроились за столом, с таким любопытством наблюдали за действиями Даши, что Танька и не пошевельнулась.
— Слышала — нет? — прикрикнула Даша. — Заноси дрова.
Танька часто заморгала, досадуя, что ее отсылают, небольно толкнула меня в бок: «Вечно тебя жалеють».
Покупки Даша не велела трогать, галоши, чулки Танькины сунула в сундук, хлеб запеленала в чистый рушник и положила на полицу. Потом развернула белый, с синим горошком, платок, долго, покрываясь и так и эдак, гляделась в треугольный осколок зеркала. Красивая — в новом платке — у меня сестра. Лоб у нее высокий, нос прямой, а над искристыми глазами — две дужки черноватых бровей. Почему же у нее ухажера нету? У всех ее подружек есть ухажеры, а у нее нет. Не хочет или никому не нравится? И почему она на гулянки редко ходит? «Умариваюсь сильно», — сказала она однажды своей лучшей подружке Кате. Но ведь и Катя в колхозе работает, тоже умаривается. Может, правда, не так, мать все-таки у нее, отец.
Обидно мне за Дашу. Но теперь-то, в новом платке, она обязательно понравится самому лучшему парню нашей округи, может, даже любимцу девчат гармонисту Сенечке.
Любуясь Дашей, я ухитрился незаметно прорвать пальцем дырочку в свертке с камсой и вытащить одну рыбку. Даша повернулась и заметила, как я сунул рыбку в рот.
— Нельзя без ничего есть, — притопнула сестра. — Или опять раздуться хочешь?
Камсу я не ел с лета. Тогда, в разгар голодовки, привезли в нашу «кооперацию», в сельмаг, значит, несколько бочек камсы. Народ и двинулся за ней: дешевая была, да и надоела всем пресная пища из лебеды и конского щавеля. Купила камсы на последние рубли и Даша.
Прямо в бумаге положила она на стол два килограмма мелкой, ржавой, но такой вкусной камсы. Накинулись мы четверо на нее, давно оголодавшие и отощавшие.
— Головы-то хоть ей отрывайте, — сказала Даша. — Кошке оставьте. Вон кошка траву ест, свой живот гложить.
Но куда там! Что нам кошка, когда у самих кишка к кишке прилипла! Слева от меня Надя уписывала камсу, справа — Танька, я хоть и самый маленький, но не отставал. Набирал горсть камсы и одну рыбку за другой отправлял в ненасытный рот.
В момент камса исчезла со стола. Даша высыпала, на бумажку кучку оставленных ею головок и вынесла их в сенцы — кошке.
Через полчаса мы принялись хлебать воду. Холодную, зуболомную, только что из колодца.
— Потерпите, — советовала Даша, — а то как бы худа не было. Вон, рассказывали, в Болотном…
Слова Даши — как об стенку горох. Что от воды может случиться? Ну, сходишь лишний раз ночью на двор — и все. А терпеть жажду… Как тут вытерпишь, если внутри все печет, пересыхает во рту? Сама терпи, коли боишься…
Утром мы встали и не узнали друг друга. Надя, Танька, я — как восковые, лица у всех опухли, глаза еле видны. Я подошел к зеркалу и в ужасе вздрогнул, увидев свое отражение. Даже уши раздулись и стали стеклянными от воды — просвечивались. Руки, но