Больше никто не вызывается. Я оборачиваюсь, чтобы спросить Оксану и Кашу, идут ли они домой, но они так увлечены разговором, что, кажется, совсем про меня забыли. Чувствую неприятное жжение в груди и с недоумением прислушиваюсь к новому ощущению. Как будто кто-то тушит о грудную клетку сигарету, только изнутри. Это что… ревность? Боже, так и есть! До чего глупо! И все же… Оксана запрокидывает голову и смеется. Они обмениваются телефонами. Понимают друг друга с полуслова. Им хорошо без меня.
Я резко отворачиваюсь и сцепив зубы иду к выходу из актового зала.
– Эй, Котлетка, ты куда? – Сильная рука хватает меня за лямку рюкзака и тянет назад. – Мы с Бэмби выбрали тебя председателем швейного комитета.
– Я не умею шить, – отрывисто говорю я, выдергивая рюкзак.
– От тебе и не требуется шить. Будешь приносить нам вкусняхи, развлекать беседами.
– Я что, секретарша с функциями клоуна?
– Ш-ш-ш, Котлетка. Ты председатель. Председатель, – говорит Каша, закидывая руку мне на плечи.
– Соглашайся, – просит Оксана. – Будет весело.
Я оборачиваюсь и смотрю на них обоих. Каша в своем растянутом свитере похож на гусеницу, которая безуспешно маскируется под пчелу. У него слишком длинные руки и ноги, большой рот, острый нос и прыщи на подбородке. А у Оксаны кожа, как сливки, и грустная улыбка. В черной водолазке она кажется старше и бледнее, чем обычно.
Как это случилось? Почему они выбрали меня? В груди растет и ширится что-то большое, теплое, мягкое… У меня почему-то щиплет в глазах и носу, так что я быстро-быстро моргаю и наклоняю голову, чтобы волосы закрыли лицо.
Мои друзья.
Глава 11. Бабочки
Пора признать, план с книгой провалился. Впрочем, это даже планом назвать нельзя, просто глупая попытка за неимением лучших идей. Может, он просто выкинул моего «Пигмалиона»? Или ему не понравилась пьеса. Впрочем, ответ не так уж и важен. Просто этого недостаточно. Того, что я делаю, недостаточно. И кажется, я знаю почему…
Я падаю на кровать, раскинув руки в стороны. Изучаю чистый лист потолка и набираюсь храбрости. А затем тихо, но отчетливо произношу:
– Мне страшно.
Ведь знать о таком – значит в каком-то смысле быть ответственной. Если самое ужасное все-таки случится, я не смогу в унисон с другими причитать: «Ах-ах, мы даже не подозревали». Потому что я знала. Я видела!
Груз чужих эмоций смешивается с моим страхом, и конструкция получается такой тяжелой, что я прогибаюсь под ней. Нет, я не боюсь сломаться. Я боюсь не справиться. Что, если я все испорчу? Что, если меня недостаточно? Что, если, даже приложив все силы, я все равно не смогу помочь? Раньше ведь не получалось…
Страх парализует, заставляет держать дистанцию – вот почему я не могу находиться рядом с мамой. Вот почему мне так трудно заговорить с Андреем. Я боюсь. И, что еще хуже, не знаю, как поступить правильно.
Я переворачиваюсь на бок. Подтягиваю колени к груди и, помедлив, обхватываю пальцами левой руки запястье правой. Ничего. Я по-прежнему могу узнать, что чувствуют все люди на земле, кроме меня самой. Но как же тогда мне понять, что делать? Как разобраться в себе?
Опускаю ноги на холодный пол, и пальцы инстинктивно поджимаются. Шарю в рюкзаке, нетерпеливо вытряхиваю его содержимое на кровать и нахожу блокнот. В списке причин остаться только два пункта: театр и запах дождя. Негусто… Помедлив, я добавляю в список третий пункт – друзья. Непонятно только, есть ли они у Андрея, и если нет, то как это исправить.
Колпачок от ручки с хрустом разламывается у меня во рту, и я с отвращением выплевываю синие куски пластика на одеяло. Фу, даже не заметила, что грызу его! Теперь у меня ни колпачка, ни толковых идей. А впрочем…
Он ведь согласился со мной порепетировать.
Я хватаю телефон и строчу в Вотсапе так быстро, как только могу, пока не передумала:
«Поможешь с репетицией? У меня не получается с няней».
Это не слишком фамильярно? Черт, я даже не поздоровалась! И не подписалась. Вдруг у него нет моего номера? Я добавляю:
«Это Саша».
И еще:
«Мацедонская».
Гос-с-споди, что за тупость? Я бьюсь головой в подушку, пока не слышу тихий «треньк» сообщения:
«Занята сейчас? Наш водитель Кирилл может за тобой заехать».
Прямо сейчас? Ну уж нет! Я не готова!
Я отвечаю:
«Супер. Спасибо. Мне нужно минут тридцать на сборы».
– Ма-а-ам, можно мне надеть твою футболку с пеликаном? Это срочно!
Водитель, высунувшись в окно, прижимает к электронной панели пропуск. Огромные ворота почти беззвучно отъезжают в сторону и открывают вид на просторный пустынный двор. Летом здесь, должно быть, красиво: сытый зеленый газон, аккуратные клумбы. А сейчас пространство кажется голым и стерильным, словно больничный коридор.
Я неловко выбираюсь из машины и задираю голову, чтобы охватить взглядом весь дом. Он двухэтажный, темно-серого цвета и с широким крыльцом, которое иначе как парадным не назовешь. Даже ковровая дорожка имеется! Только не красная, а зеленая. Плоскую крышу подпирают четыре массивные колонны, а панорамные окна справа и слева от двери сияют начищенными стеклами.
Несколько минут я топчусь на месте, набираясь смелости. А потом трачу еще столько же времени на поиски звонка: он прячется под черным светильником, похожим на старинный фонарь. Шумно выдохнув, я нажимаю на плоскую кнопку и прислушиваюсь. Вместо привычного дин-дона раздается что-то сложно-мелодичное. Музыка кажется смутно знакомой, но… нет, понятия не имею, что это.
Дверь распахивается.
– Привет. Надеюсь, Вольфганг Амадей тебя не напугал.
В дверном проеме стоит Андрей. От него, как всегда, пахнет свежестью, хвоей и тем странным необъяснимым ароматом, которым пахнут все богатые люди. Что-то вроде наночистоты. Влажные после душа волосы, белозубая улыбка, Apple Watch на запястье… А джинсы и рубашка так безупречно выглажены, что складок нет даже там, где они в принципе обязаны быть. Под мышками, например, или на сгибе локтя.
– Проходи.
Андрей отходит чуть в сторону, пропуская меня внутрь, и я с трудом подавляю желание ткнуть его локтем под ребра. Во-первых, чтобы убедиться, что он настоящий, а во-вторых, чтобы хотя бы немножко помять рубашку.
– А разве вашего водителя зовут не Кирилл? – бормочу я, стаскивая ботинки. Андрей прыскает от смеха, но тут же закашливается, маскируя веселье:
– Так и есть. А Вольфганг Амадей – это Моцарт. Дверной звонок.
Вот черт! Если это был какой-то экзамен, я его только что с треском провалила. Да и носки с утятами смотрятся на белом мраморном полу несколько… неуместно. А впрочем, почему только носки? Я вся целиком – от макушки до утят – здесь не к месту. Я поджимаю пальцы. Держитесь, утята. Прорвемся.
– Показать тебе дом? – вежливо спрашивает Андрей. Отказаться было бы грубо, поэтому я так же вежливо киваю. Еще немного, и кто-то из нас начнет делать реверансы. Интересно, здесь есть колокольчик для слуг?
– Сколько тут комнат?
– Четыре на первом этаже и шесть на втором. Еще две ванные и большая лоджия.
Прямо из коридора мы попадаем в гостиную с округлой стеной и четырьмя панорамными окнами. Справа убегает вверх лестница с белоснежными перилами, а за ней виднеется кухня.
– Комнаты слева – это спальня и кабинет моего отца. Туда… туда не надо ходить.
Кухня хищно скалится на нас приоткрытой духовкой. Все блестит, словно мы в спасательной капсуле космического корабля. Нет ни крошек, ни старых полотенец, ни чашек с остатками кофе. Я вспоминаю нестройный ряд тарелок и кастрюль, который обычно тянется от плиты до самой раковины у меня дома, и смущенно переступаю с ноги на ногу. Вернусь и помою. Честно.
Мы поднимаемся на второй этаж.
– В том конце гостевое крыло. Там две спальни и голубая гостиная, ничего интересного.
Господи, гостевое крыло, голубая гостиная, лоджия… Вызовите Джейн Остин!
– А это библиотека.
Мы входим в просторную темную комнату. У стены справа притаились шкафы-великаны. Книги внутри выглядят так, словно их ни разу не открывали. Слева прячутся за плотными шторами прямоугольники окон. Перед ними три кресла и небольшой одноногий стол.
Андрей включает свет, и я невольно делаю шаг назад. То, что в темноте казалось узором на обоях, на самом деле – десятки рамочек с синими бабочками под стеклом. Ими покрыта почти вся центральная стена, от пола до потолка.
– Знаешь, как называется человек, который коллекционирует бабочек? – спрашивает Андрей, проходя вперед и поправляя одну из рамочек. – Лепидоптерофилист.
– Звучит жутко, – ежусь я.
– И выглядит, по-моему, тоже. Все, пошли в мою комнату. В столовой смотреть нечего.
Он выглядит таким замкнутым, что я неловко шучу:
– Всего одна столовая? А где же бальный зал? Уф, я разочарована.
Андрей посылает мне мимолетную улыбку и распахивает последнюю дверь в конце коридора. Клянусь, если бы внутри оказались колонны и телевизор размером с футбольное поле, я бы ушла. Но его комната на удивление обычная. Больше моей, конечно, но в остальном те же кровать, стол, ноутбук.
– А там что?
– Моя гардеробная.
Беру свои слова обратно!
– Присаживайся, пожалуйста. – Андрей кивает на кресло возле компьютерного стола. Оно такое высокое, что я едва касаюсь пола пальцами ног. Съехав чуть вниз по сиденью, я кладу руки на подлокотники, отталкиваюсь и начинаю задумчиво крутиться. Поворот – и наши взгляды встречаются, поворот – и наши взгляды встречаются…
– А где же всякие грамоты, медали, кубки? Статуэтка «Оскара»?
Андрей пожимает плечами и прячет руки в карманах.
– Они у отца в кабинете. И их совсем не так много, как ты думаешь.
Я делаю очередной поворот и с трудом удерживаюсь от того, чтобы не завопить что-то вроде «Уи-и-и». Вместо этого я откидываю голову на спинку кресла и принимаюсь разглядывать потолок, словно в жизни ничего интереснее не видела. Над плоским колпаком люстры виднеется лепнина – какие-то гипсовые вензеля. Хорошо хоть не херувимы…