Я волновалась за Оксану.
Что, если… что, если это я виновата в произошедшем? Если это мои слова о том, что у Оксаны и Каши что-то есть, как-то подтолкнули Егора? Нет, я его, конечно, не оправдываю, но и себя тоже.
Кресло рядом тихо скрипит.
– Умоляю, просто дай мне немного посидеть в моем углу печали и отчаянья, – со вздохом говорю я. Но вместо Каши мне отвечает единственный человек, чей голос я по-настоящему хочу слышать:
– Правда хочешь, чтобы я ушел?
Я подскакиваю и открываю глаза. Андрей сидит рядом, откинув голову на спинку своего кресла так, что наши лица оказываются друг напротив друга. Как близко…
– Нет, – честно отвечаю я.
Свитер темно-зеленого цвета идет ему просто невероятно, челка снова падает на глаза, словно провоцирует: ну же, прикоснись…
– Не клеится сегодня?
Я киваю. Не клеится в принципе, но ему этого знать не стоит.
– Кажется, мне эта роль совсем не подходит. Я, если честно, чувствую себя глупо.
– Фраза «не бывает маленьких ролей», я так понимаю, тебя не взбодрит?
Я в ответ корчу недовольную рожицу, и Андрей тихо смеется. Интересно, это нормально – ощущать столько счастья только потому, что кого-то насмешила?
– Легко тебе говорить, – ворчу я. – Твоя-то роль тебе идеально подходит.
– Ты про роль высокомерного аристократа с манией величия?
– Да, – отвечаю я, и мы оба смеемся. Наши лица почти касаются друг друга. Стоит только потянуться к нему губами и…
На мое лицо падает чья-то тень.
– О чем болтаете? Так весело, что даже завидно.
Голос Леры действует, словно душ из кубиков льда. Она стоит рядом, уперев руки в бедра.
– Андрей давал мне кое-какие советы насчет роли, – говорю я и недовольно хмурюсь. Почему мой голос звучит так, будто я оправдываюсь?
– Вот как? Я тоже хочу послушать. Всегда готова… м-м-м… узнать альтернативное мнение.
Она протискивается между рядами и садится перед Андреем, сложив руки на спинке кресла. Если я коснусь ее, будет ли она сиять? Или чувство, которое она испытывает к Андрею, – это что-то другое?
Мне становится неловко.
– Андрей, идите сюда! – зовет Тор, и Андрей с видимым облегчением оставляет нас с Лерой. Мы провожаем его взглядами.
– Не слишком ли вы двое сблизились? – холодно спрашивает она, разглядывая ногти.
– С чего мне обсуждать это с тобой? Мы же не подружки.
Я выделяю голосом последнее слово, и Лера сердито поджимает губы. Какое-то время она буравит меня взглядом, а затем как бы невзначай бросает:
– Кстати, Окси сегодня ночует у меня. Мы с ней решили, что так будет лучше.
Иголки ревности вонзаются так глубоко, что я едва не шиплю от боли. Лера расплывается в удовлетворенной улыбке и, клацнув замком, раскрывает круглое зеркальце.
– Каша тоже в порядке, – с каменным лицом говорю я. – Если тебе вдруг интересно.
Лера поправляет прядь волос и захлопывает зеркальце. Клац!
– Неинтересно.
После репетиции я все-таки набираюсь смелости и опять звоню Оксане, но мне отвечают только длинные равнодушные гудки. Она не хочет говорить со мной? Но почему? Я, наверное, единственная в мире неудачница, которая умудрилась потерять подругу, едва ее обретя. Причем по совершенно непонятной причине.
Я захожу домой и с порога попадаю в теплые объятия ароматов. Пахнет домашним печеньем! Когда я была маленькой, мама часто пекла, но с рождением Ксю этой доброй традиции пришел конец. Зато появились новые классные традиции: например, слюнявые обнимашки в коридоре. Я сажусь на корточки и протягиваю руки, а Ксю радостно заползает мне на колени. От нее тоже пахнет уютом и песочным тестом. Вот бы она навсегда осталась такой…
Мама порхает на кухне, напевая очередной супер-пупер хит времен своей молодости. Что-то про седую ночь. Буйные кудри безжалостно укрощены заколкой и невидимками, а в ушах поблескивают золотые сережки с голубыми камушками. Кажется, новые, я таких не помню.
– Классные сережки, – бормочу я.
Мама оборачивается. Ее лицо светится, а руки едва ли не по локоть измазаны какой-то белой массой, похожей на взбитые сливки.
– Папа подарил! – говорит она, сияя широкой гордой улыбкой. И только после этого здоровается: – Привет.
Я заглядываю ей через плечо. Кухонный уголок выглядит так, словно кто-то пытался погасить пожар огнетушителем: стопки немытых тарелок и чашек, кастрюли, сковородка на плите и даже стена покрыты белыми брызгами. С тихим «чмок» капля крема срывается на пол, и мама смеется.
– Представляешь, миксер взбесился! Вот что случается, когда пытаешься сделать взбитые сливки сама вместо того, чтобы купить их в магазине.
Она снова заливается смехом, а я недоуменно приподнимаю брови. Кажется, у кого-то передоз эндорфинов. Это точно не алкоголь, мама его терпеть не может, а значит…
– Купили билеты и забронировали отель! – замирая от счастья, выдыхает она.
Так я и знала. Я выдавливаю из себя кислую улыбку, и мама, неправильно ее истолковав, поддразнивает:
– Что, уже жалеешь, что не едешь с нами?
Я шлепаюсь на стул и прислоняюсь щекой к прохладной поверхности стола. Столько всего случилось в последнее время, что я не то чтобы забыла о семейных проблемах, а, скорее, отодвинула их на задний план. Пф-ф-ф, «семейные проблемы»… Звучит так, словно мне уже сильно за тридцать, а мой муж – алкоголик!
Шум воды убаюкивает. Мама моет руки, приводит в порядок кухню, быстро орудуя ярко-зеленой губкой, и попутно вываливает на меня подробности поездки. Я слушаю вполуха, автоматически вычленяя из беззаботной болтовни важную информацию: «уезжаем девятого», «такой хороший отель», «Кипр», «ноябрь, конечно, не сезон, но…», «а вернемся двадцать третьего».
Я прислушиваюсь к себе. Ищу хоть какие-то признаки того, что буду скучать по ним или грустить, но чувствую лишь облегчение. Целых две недели одна…
– А теперь… – Мама делает многозначительную паузу и ставит передо мной чашку чая. Рядом как по волшебству появляется тарелка с горкой печенья. – Я хочу все про него знать, и тебе не отвертеться.
– Про кого? – невинно хлопая глазами, спрашиваю я.
– Вы целовались?
– Мама!
Я чувствую, как горячая краска заливает лицо, уши, шею… Спорим, у меня даже пальцы на ногах покраснели?
– Кажется, пора обсудить секс и контрацепцию, – тихо хихикает мама.
Я вскакиваю так резко, что стул ударяется о стену.
– Клянусь, еще хоть слово, и я с разбегу выпрыгну в окно!
Мама прячет лицо в ладонях, но по тому, как трясутся ее плечи, становится понятно, что она смеется.
– Ладно-ладно. Я прекрасно знаю, что вы в этом разбираетесь лучше нас. Одну только вещь скажу…
– Мам!
Она тянется, чтобы накрыть мою ладонь своей, но я быстро прячу руки под стол.
– Только одну, я обещаю. Только одну! А потом можешь съесть целых две тарелки печенья. Ты просто… – мама глубоко вздыхает, – не делай того, чего не хочешь сама. Что бы ни случилось, это должно быть не ради кого-то, а для тебя самой. Не из боязни отказать или обидеть, не из страха кем-то там не тем показаться, не потому, что хочет он, а для себя. И пожалуйста, с презервативом.
Я роняю голову и упираюсь лбом в сложенные крест-накрест руки. Лицо просто горит, а волосы, кажется, вот-вот начнут дымиться. И вместе с тем я чувствую странное облегчение оттого, что она сказала это вслух.
– Все, ешь свое печенье. И мое печенье. И все печенье мира.
Щеки у мамы розовеют. Наверное, ей тоже непросто говорить об этом, тем более с такой, как я. Я подцепляю пальцами печенюшку и разламываю пополам. От душистого теста поднимается пар. Может, печенью тоже неловко?
– Мам, а что, если… Что, если так поступают с кем-то другим. Скажем, с моей подругой, а не со мной. Что я должна делать тогда?
Мама наливает чашку чая и садится напротив. Ложечка, которой она размешивает сахар, тихо звякает.
– А как именно с ней поступают?
– Это неважно…
– Это важно. Одно дело – сорванный украдкой поцелуй. И совсем другое, если… В любом случае, тебе стоит для начала поговорить с ней, быть рядом. Искренне. Может, она недостаточно себя ценит? А этот ее парень…
– Он просто придурок!
– Это общепринятое мнение или твое собственное? – усмехается мама.
Я сердито пожимаю плечами. Что она вообще имеет в виду?
– Ну, меня вот в школе считали заносчивой из-за того, что я ни с кем не здоровалась. А у меня было просто ужасное зрение, минус семь. Я никого не видела, вот почему не здоровалась! Понимаешь, к чему я?
Я качаю головой, и мама вздыхает.
– Просто кто-то может оказаться совсем не таким, как ты думаешь. Глубже, интереснее, злее… Бывает по-разному, но чаще просто другим.
– Нет. Если кто-то выглядит как придурок, и ведет себя как придурок, скорее всего, он придурок и есть!
– Так, – мама решительно опускает свою чашку на стол. – Я думаю, в наш разговор нужно внести какую-то конкретику, а то твои эмоции меня сбивают с толку. Я к ним не привыкла. Что именно он пытался сделать с… твоей подругой?
Говорить или нет? Это чужой секрет, но мне так отчаянно нужен совет…
– Он пытался, кхм, склонить ее к сексу, хотя она к нему не готова.
– О-о-о…
– И еще, кажется, пытался ее изнасиловать, – брякаю я.
Мама молча разглядывает меня, а затем поднимает руку и сводит указательный и большой пальцы, оставляя между ними крошечный зазор.
– Примерно вот столько отделяет меня от по-настоящему жуткой истерики. Если ты говоришь о себе… Если ты попала в беду и с тобой случилось…
– Да нет же, я говорю не о себе!
– Тогда скажи своей подруге, чтобы она немедленно обратилась за помощью. Пусть поговорит со своей мамой. Или с психологом. А лучше пусть обратится в полицию, потому что попытка изнасилования – это уже преступление. Дети не должны…
– Мы не дети, – вяло огрызаюсь я.
– Даже взрослые женщины часто не знают, как им поступать в таких ситуациях, – твердо отрезает мама. – Твоя подруга обратилась куда-нибудь? Хочешь, я с ней поговорю?