Тихо скрипнув, открывается дверь.
– Стучаться надо! – рявкаю я.
Егор молча оглядывает комнату. Садится на корточки, широко расставив колени, и перебирает кончиками пальцев рисунки на полу. Наткнувшись на изображение Леры, он понимающе хмыкает.
– Жрать пошли.
На ужин оладьи. Я шмякаю в тарелку сразу четыре штуки, щедро поливаю их сгущенкой и тут же впиваюсь в румяный бок.
– Представляешь, что это Леркина шея?
Я закашливаюсь, поперхнувшись, а Егор неторопливо садится напротив. Он крутит вилку между пальцами и смотрит на меня с насмешкой.
– Не парься, ее все ненавидят.
Справившись с кашлем, я смахиваю со стола крошки теста и наливаю себе стакан воды.
– Думала, вы дружите.
– Не. Это Оксанка с ней дружит, но ей даже дворовые шавки кажутся милыми. Любая тварь вообще.
Я улыбаюсь про себя такому сравнению, а Егор как бы между прочим спрашивает:
– Как у нее дела?
– Она пока не ходит в школу. Приболела.
Вилка в пальцах Егора замирает на мгновение, а затем начинает крутиться чуть быстрее.
– Мы с Кашей завтра идем к ней в гости. Будем доделывать платья и…
С резким скрипом Егор отодвигается от стола и, кинув вилку в раковину, идет в ванную.
– Передать ей что-то?
Хлопает дверь. Я откидываюсь на спинку стула и доедаю оладьи без всякого аппетита, хотя они определенно такого не заслуживают. Порция Егора так и остается нетронутой.
Глава 17. Наши шрамы
– Ого, – оглянувшись, улыбается Каша. – Я как будто попал на съемки сериала про лучших подружек.
Комната Оксаны и правда похожа на рекламный плакат из журнала для девочек. Сплошь оборочки, пастельные тона и плюшевые котятки.
– Оу, только не говорите, что мы сейчас будем драться подушками и обсуждать свой первый раз!
Мы с Оксаной переглядываемся.
– Вот ты и начинай! – с трудом удерживаясь от смеха, предлагает она.
– О чем ты? Я храню свой цветок для моей единственной! – Каша строит смешную рожицу «а-ля невинная дева» и хлопает ресницами.
Мы с Оксаной сгибаемся от хохота и падаем на кровать.
– Подвиньтесь, толстушки. – Каша втискивается между нами и подкладывает под голову одну из многочисленных подушечек, а я представляю среди всего этого великолепия Егора. Вот умора!
– Ты чего? – улыбается Оксана. Я в ответ только качаю головой. Мне пока не хочется говорить о чем-то, что может сломать хрупкое равновесие нашей встречи. Оксана немного похудела, но в теплой пижаме оверсайз выглядит невероятно уютной и женственной.
Я сползаю на коврик возле кровати. Каша устраивается за столом, а Оксана убегает за чаем и печеньем.
– Смотри-ка, у нее даже компьютерный стул обтянут чем-то пушистым и розовым.
Я вытаскиваю из мешка платья, которые нужно подшить. Белое со шнуровкой на спине с отвращением откладываю в сторону и достаю со дна свою коричневую юбку.
– Сделай покороче, пожалуйста, – прошу я и не глядя швыряю ее Каше.
– Хочешь, чтобы все пялились на твои ножки?
– Хочу не наступать себе на подол, и так выгляжу нелепо!
Каша молчит, и я оборачиваюсь. Так и есть, смотрит на меня с такой жалостью, будто я сморозила ужасную глупость.
– Знаешь, Котлетка, это нормально – быть смешным. Или нелепым, или до ужаса добрым, как Бэмби. Это даже круто, потому что злым и мерзким быть легко. Понимаешь?
– Нет!
– Значит, не доросла.
Каша отталкивается от стола и крутится на стуле. Взрослый он, как же… Я тихо фыркаю и, покопавшись в пакете, извлекаю на свет швейный набор.
– Оксане скажешь про Егора? – спрашивает Каша.
– Ага.
Мы решаем превратить фрак с прожженным рукавом в жилетку. Идею предлагает Оксана, и Каша немедленно приходит в бурный восторг. Естественно, он решает, что такая жилетка нужна именно Ленскому! Мы тратим почти полчаса на то, чтобы отпороть рукава, и еще двадцать минут на декор. Оксана прячет торчащие нитки за окантовкой из черного атласа. Получается так круто, что Каша немедленно напяливает жилетку на себя и начинает крутиться перед зеркалом, бормоча какую-то чушь в духе «Моя прелесть».
Оксана много смеется. Я помогаю ей украшать лиф голубого платья атласными цветочками. Кажется, она успевает пришить штук пятнадцать, пока я вожусь с тремя.
– Готово! – с гордостью говорит Оксана. – Осталось только погладить.
Спорим, как самой косорукой, это непременно поручат мне? И тогда я точно прожгу огромную дыру на подоле Лериного платья, и никто не поверит, что я случайно. Потому что, может, и не случайно.
– Давай я, – подмигнув, предлагает Оксана. – У нас есть ручной отпариватель.
Многозначительно взглянув на меня, Каша спрыгивает со стула:
– Пойду на балкон схожу. Покурю.
– Ты что, куришь?!
– Нет.
Оксана смотрит вслед Каше с недоумением, а я с трудом подавляю нервный смешок. Как же начать этот разговор… Я чешу нос. Заправляю волосы за уши, натягиваю на пальцы рукава, тереблю шнурок на толстовке, откашливаюсь. Отпиваю глоток остывшего чая. Снимаю с коленки ворсинку.
Оксана за это время успевает сложить платья и фраки в две аккуратные стопки.
– Сейчас вернусь, – с улыбкой говорит она и выскакивает за дверь прежде, чем я успеваю хоть что-то сказать. Я накапливаю храбрость (типа как Годзилла накапливал ядерную энергию) и, стоит ей вернуться, выпаливаю:
– Я хотела сказать… хотела предупредить… Егор сейчас у меня. У меня дома.
Оксана смотрит непонимающе. Шнур отпаривателя раскачивается на манер камертона, и, когда я начинаю тараторить, это выглядит так, словно он задает мне ритм.
– Извини. Извини, что не сказала раньше, просто ему некуда было пойти, и я… Если ты против, мы что-нибудь придумаем, но нельзя же было… И я… Просто… Мы…
– Слава богу, – выдыхает Оксана, крепко обнимая меня за шею. Руку с отпаривателем она вытягивает вперед, чтобы не задеть меня. – Спасибо. Спасибо. Спасибо!
– Я думала, ты будешь злиться, – бормочу я, уткнувшись носом в ее плечо. – Вы ведь расстались.
– Расстались. – Оксана неловко выпутывается из моих объятий и садится на кровать. – Но это не значит, что он мне безразличен. Нельзя же просто взять и перестать любить человека, который был дорог так долго.
Я вздрагиваю. Все это время – с момента отъезда родителей – я часто думаю о папе. О том, что он сделал. О том, что я должна чувствовать, и о том, что чувствую на самом деле. Я ведь должна очень сильно его ненавидеть, а на самом деле…
«Я по нему скучаю».
– Я по нему скучаю, – повторяет Оксана мою мысль. – Как у него дела?
Я не сразу понимаю, что она говорит о Егоре.
– Он меня пугает, – фыркаю я и морщу нос.
Оксана в ужасе прижимает руки к щекам, и я торопливо поясняю:
– Нет-нет, не то чтобы он делал что-то ужасное, наоборот! Он готовит еду, и убирается в квартире, и знает, где мы храним всякие штуки вроде консервного ножа, хотя я вот понятия не имею. Это странно. Я не знаю, как теперь к нему относиться. Так, как раньше, не могу, а как по-новому – не знаю.
– И я не знаю… – тихо признается Оксана. – И думаю, может, я просто струсила? Сдалась, когда стало совсем сложно? Я всегда была трусихой… И как все могло так запутаться? Мы же друг друга… Но всем больно… Ему тоже, я же чувствую.
Это я тоже уже поняла. Увидела… Оксана встряхивает головой и с решительным видом втыкает вилку отпаривателя в розетку. Раздается шипение.
– Натяни рукав фрака, пожалуйста. Повыше.
Я выполняю ее просьбу. Выглядит так, будто я танцую с человеком-невидимкой в пиджаке. С шумным «пу-у-уф-ф-ф» из дырочек отпаривателя вырывается пар.
– Тогда в спортзале… – запинаясь, начинаю я. Оксана испуганно вздрагивает. – Если не хочешь говорить, не будем! Просто Каша сказал, мы с Лерой что-то неправильно поняли.
Оксана снова принимается за фрак. Лицо у нее такое серьезное и сосредоточенное, словно это самое важное дело во вселенной.
– Это про то… Мы поссорились. Он вопил, что все знает про меня и Кашу, а я разозлилась. Нелепость же. Словом, мы наговорили друг другу гадостей, а потом он попытался меня… меня… поцеловать и потрогать, – ее голос становится едва слышным за шипением пара. – Я хотела вырваться, мы упали на маты. Я разрыдалась, и потом он… он уже перестал. Когда вы ворвались, он просил прощения, но я уже не могла остановиться, плакала и плакала… Переверни на другую сторону.
Я торопливо перевешиваю фрак.
– Знаешь, я чувствовала такое бессилие и обиду… Оттого, что он не верит мне. Мы сто раз уже говорили, что нет у меня никого, а он все равно. Прости, что сразу не рассказала.
– Это ты прости, – бормочу я, прикусывая щеку. – Правда, прости. Егор поймал меня как-то после репетиции. Он все повторял: «Что у Оксанки с этим придурком?» С Кашей. И я… ну я ляпнула, что между вами, возможно, что-то есть.
Оксана поворачивается. Она выглядит так, словно вот-вот двинет мне по башке отпаривателем, и я даже не буду ее за это винить.
– Прости! Это вышло случайно! Мне… Я не думала, что так выйдет. Просто выпалила. И может, в глубине души мне правда хотелось, чтобы у вас с Кашей что-то получилось, я тогда еще не знала, что он… Неважно. Словом, прости. Прости, пожалуйста, я была неправа во всем.
Ссутулившись, Оксана отворачивается, и до меня доносится ее слабый голос:
– Все это уже неважно…
В тишине, прерываемой только фырканьем отпаривателя, она гладит, а я слежу за ее спиной. Не знаю, чего я жду. Чего-то. Но ничего так и не происходит, так что Оксана успевает закончить со вторым фраком, когда в комнату заглядывает Каша.
– Сорян за задержку. Твоя мама нафаршировала меня своими пирогами, и, кажется, я уже не смогу без них жить.
– Думаю, мне пора, – говорю я.
– Ага, – не поворачиваясь отвечает Оксана.
Каша обводит нас укоризненным взглядом и тихо вздыхает:
– Ладно, мне тогда тоже пора.
По пути на автобусную остановку я вкратце пересказываю ему наш разговор. Каша задумчиво кивает и слушает не перебивая, а на прощание отдает мне два пирожка, которые прятал в кармане.