Я просто не знаю, как себя с ним вести.
Ветер на улице такой ледяной, что едва не сбивает с ног. Мир покрылся корочкой льда: земля, ветки деревьев, подъездное крыльцо. Даже небо кажется замерзшим: крошечные облака будто съежились от холода. Прямо как я.
Подышав на ладони, я огибаю дом. Прохожу мимо детской площадки, где ветер качает скрипучие качели – скрип, скри-и-ип, скрип, – и растерянно бреду по лысой аллее.
«Треньк!» – звякает телефон. Я выуживаю его из кармана, читаю сообщение и, не удержавшись, звонко чмокаю экран.
«Что делаешь? У меня отменился английский».
Мы договариваемся встретиться на остановке рядом с «Ладой» – ветхим торговым центром, где продают вещи в духе «Петровского трикотажа». Каждое воскресенье перед входом открывается что-то типа ярмарки. Я стою у палатки с медом, почти на обочине дороги, и чувствую себя героиней какого-то фильма. Ощущение только усиливается, когда у моих ног тормозит черный «Форд». Дверь распахивается, и Андрей кричит:
– Запрыгивай!
Его глаза лучатся от смеха. Я невольно улыбаюсь в ответ и сажусь рядом. Хлопает дверца.
– Ходу, ходу! – командует Андрей, азартно барабаня ладонью по водительскому сиденью. В зеркале заднего вида я ловлю улыбку Кирилла-Моцарта. Когда Андрей в таком настроении, невозможно не поддаться чарам веселья.
– Что случилось? Ты выиграл в лотерею?
– Лучше. В тысячу, нет, в миллион раз! Тор пригласил на наш спектакль Абрамцева, он директор городского театра. Они ищут молодых актеров, и, если я им понравлюсь… Черт, кто знает, может, я смогу играть на настоящей сцене!
Он сцепляет пальцы на затылке и откидывает голову на спинку кресла. Никогда-никогда-никогда еще я не видела его таким счастливым. И таким красивым. Спутанные волосы, бесшабашная улыбка… Изгиб его шеи завораживает. Что, если я наклонюсь и прижмусь к ней губами? Что, если?..
– Ты чего так покраснела? Жарко?
Я качаю головой, хотя, кажется, из ушей и правда сейчас повалит пар.
– Кирилл, убавь печку, – просит Андрей.
Мы колесим по городу, и вечер гонится за нами по пятам, понемногу откусывая от светового дня. Темнота подступает, когда на часах еще нет и шести. Мы останавливаемся возле набережной и выбираемся из машины. Фонари не горят, но в свете фар хорошо видно пустынную полукруглую площадку, ограждение из белого камня и переполненные урны. Поморщившись, мы выбираем уголок подальше от мусора и смотрим на темную воду.
Ш-ш-ш… Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…
Я зябко ежусь, и Андрей, стянув с себя шарф, накидывает его мне на шею. Оборачивает несколько раз и завязывает узлом за спиной, будто маленькой. Я тут же утыкаюсь носом в теплую ткань. Пахнет Андреем…
– Волнуешься? – тихо спрашивает он.
– Из-за чего?
– Я про спектакль. Завтра же генеральная репетиция.
Я пожимаю плечами. Мне, конечно, не все равно, но я совершенно точно не планирую связать свою жизнь с театром. Для меня ставки совсем не так высоки.
И одновременно гораздо выше. Что я увижу, если прямо сейчас дотронусь до его лица? Мне удалось хотя бы немного?.. Вместо по-настоящему важных вопросов я спрашиваю:
– А ты?
– Безумно. Если честно, я даже спать плохо стал, потому что это как… Вот у тебя было то, чего ты хочешь больше всего на свете? И кажется, только руку протяни, – Андрей вытягивает руку вперед и раскрывает пальцы, – а схватить страшно. Понимаешь? С тобой такое было?
Я молча киваю. Со мной не просто такое было, со мной такое есть. Это ты для меня, я к тебе все это чувствую! Слова так и рвутся наружу, но я только крепче сжимаю губы и стискиваю пальцами холодный камень ограждения. Пф, о страхах я знаю, наверное, все.
– Только бы не испортить, – шепчет Андрей.
– Ага.
Сердце грохочет в груди. Оно как будто растет, расширяется, заполняет всю меня изнутри, вплоть до кончиков пальцев.
– Я не знаю никого, кто заслуживал бы успеха больше, чем ты, – признаюсь я. – Когда ты на сцене, от тебя никто не может оторвать взгляд.
Андрей поворачивается.
– А ты? – спрашивает он. – Ты тоже не можешь оторвать от меня взгляд?
Спрятав лицо в складках шарфа, я киваю, словно в пропасть прыгаю. С тихим смешком Андрей хватает меня за локти и медленно тянет к себе.
Я поднимаю лицо. Наши взгляды встречаются, губы сближаются, и я ловлю его выдохи ртом. Андрей закрывает глаза. Сжимает меня крепко и…
Раздается требовательный гудок автомобиля. Мы отпрыгиваем друг от друга, поспешно разрывая объятия.
– Андрей, – зовет Кирилл-Моцарт, выглянув из машины. – Отец уже трижды звонил на мобильный. Перезвони.
– Извини, – шепчет Андрей. – Я быстро.
Он стискивает мои плечи (это обещание? ободрение?) и исчезает в машине. Я остаюсь в темноте, а он, напротив, хорошо освещен. Какое напряженное лицо… Андрей держит трубку рядом с ухом, но ничего не говорит, только трет пальцами лоб. Наконец он произносит что-то отрывисто и с раздражением отбрасывает телефон. Несколько секунд медлит. С трудом натягивает на лицо улыбку и возвращается ко мне. Только совсем другим человеком.
– Извини, но мне срочно нужно вернуться. Это… важно. Мы с Кириллом завезем тебя домой, ладно?
Мы садимся в машину, и Андрей отворачивается к окну. Улыбка на его лице кажется приклеенной. Мне хочется сказать ему: «Не надо, не притворяйся, только не со мной!», но смелости не хватает.
Я осторожно тянусь к его ладони, которая лежит на сиденье между нами. Пальцы Андрея вдруг сжимаются в кулак, и я отдергиваю руку, так и не коснувшись его.
Я тоже отворачиваюсь. Делаю вид, что рассматриваю город, а на самом деле всеми силами пытаюсь проглотить комок, застрявший в горле. В голове по кругу носится одна только мысль.
Не получилось.
У меня ничего не получилось. Он такой же, как раньше.
– По местам, по местам! Живее! – Тор взволнованно вышагивает вдоль сцены. – Это генеральный прогон. Генеральный! Так что представьте, что зал полон, и покажите лучшее, на что способны. Останавливаться не будем. Если забыли слова или что-то не по плану идет, выкручивайтесь как хотите. Все. Это уже не репетиция. Это генеральный прогон.
Рядом с моих ухом раздается тихое фырканье.
– Если он еще раз скажет «генеральный прогон», я сброшусь со сцены, – язвительно шепчет Каша.
– Проверьте каждый свой реквизит и, кому надо, сходите в туалет. Все, пятиминутная готовность, – продолжает Тор, вскинув вверх руку с растопыренными пальцами. – Пять минут. Генеральный прогон, друзья!
Каша делает вид, что разбегается, а я – что пытаюсь его остановить. Мы хихикаем как идиоты, хотя внутри все сжимается от страха и волнения. Уф.
За кулисами пахнет лаком для волос, пылью и мокрой половой тряпкой: уборщица несколько минут назад вымыла сцену. Почти под самым потолком висят прожекторы. Вдоль стен выстроились стулья с реквизитом, но мне проверять нечего: все мое на мне, включая старушечий платок и калоши.
– Селфи на память!
Каша так быстро щелкает нас на камеру телефона, что я не успеваю возразить. Засранец! Он-то выглядит на удивление круто: длинная жилетка идет ему гораздо больше фрака. Особенно в компании с остроносыми туфлями и рубашкой с кружевным жабо.
Каша бросает восхищенный взгляд на получившееся фото, довольно цокает языком и, махнув на прощание рукой, убегает в другие кулисы. Я как раз подумываю метнуть в него небольшой гирькой, которая прижимает нижний край кулисы к сцене, когда Оксана с взволнованным видом трогает меня за плечо.
– Саш, не видела Леру?
– Двухминутная готовность! – кричит Тор. – Генеральный прогон!
Я качаю головой, с трудом подавляя улыбку:
– Хочешь, посмотрю, нет ли ее в туалете?
Оксана с благодарностью кивает, отчего кудряшки на ее голове задорно подпрыгивают. Высокая прическа похожа на горку взбитых сливок.
– Давай. Спасибо! Я пока спрошу с другой стороны.
Она убегает, шурша длинной юбкой, а я спешу к боковой двери, которая ведет к запасному выходу и туалету. На лестнице Миша во фраке и цилиндре шепчет что-то на ухо краснеющей Кате. Я посылаю ей мимолетную дружелюбную улыбку и бочком, стараясь не задеть влюбленную парочку, спускаюсь к туалету.
Внутри на первый взгляд никого. Я уже собираюсь уходить, когда за дверцей самой дальней кабинки раздается кашель и звук, похожий на… Упс, кажется, кого-то тошнит.
– Лера? – неуверенно спрашиваю я и зачем-то добавляю: – Генеральный прогон.
Дверца распахивается. Лера одной рукой держится за покрытую кафелем стену, а другую прижимает к животу. Щеки у нее такие бледные, что могут поспорить белизной с цветом плитки. Только глаза горят.
– Знаешь, почему я ненавижу таких, как ты? – хрипло спрашивает она, вытирая подбородок. – Вы никогда не боретесь за то, что вам важно. Считаете, что это выше вашего… даже не знаю чего. Достоинства? Убожества?
Я ошарашенно молчу. Кажется, даже та часть меня, что в ответе за гнев, пребывает в легком шоке и потому не реагирует. Лера медленно, держась за стенку, подходит к раковине. Полощет рот водой, умывается и, потянувшись к глянцевой косметичке на краю раковины, слегка задевает меня рукой. Я вижу их мельком – панику, страх провалиться, тяжесть своих же амбиций, – но этого достаточно, чтобы все понять.
Из Лериных дрожащих пальцев падает пудреница.
– У тебя все получится. Ты хорошая актриса, – выпаливаю я.
Ведь никто, наверное, не догадался ей этого сказать.
Я вытаскиваю пудреницу из раковины и быстро наношу бежевую дымку Лере на лицо. Она отшатывается, но, стукнувшись спиной о выступ стены, замирает и смотрит на меня с вызовом.
– Не хмурься, иначе пудра ляжет неравномерно. Румяна у тебя есть?
– В косметичке.
Я успеваю сделать несколько быстрых взмахов пушистой кистью, когда Лера забирает из моих рук румяна и бормочет:
– Не так. По диагонали на верхнюю часть скул. Гос-с-споди…
Ее голос звучит увереннее, руки больше не дрожат. Она быстро красит ресницы, рывком застегивает косметичку, и, толкнув меня плечом, выходит из туалета. Я смотрю ей вслед. Кто вообще знает, что у Леры внутри? Кто хотя бы пытался это выяснить?