– Значит, так, – выдает он, вежливо рыгнув в кулак. – Сдается мне, подруга, твоя очередь начинать светскую беседу. Если ты, конечно, тоже заинтересована в том, чтобы задружиться. Чудикам лучше держаться вместе. Так что давай, спроси меня про погоду или типа как мне в новой школе, не нужна ли моральная поддержка. Вдруг я уже успел получить какую-нибудь душевную травму?
Я открываю рот, чтобы выдать гневную тираду в духе «дружба – удел слабаков», но вместо этого сердито ворчу:
– Что за фигня на тебе сегодня?
– Кигуруми. – Каша расплывается в улыбке, а затем, очевидно, вспоминает наш первый разговор и ехидно добавляет: – Погугли.
Я закатываю глаза, а он, воспользовавшись моментом, вонзает вилку в мою сосиску и в два счета расправляется с ней. Прекрасно. Я опять осталась без обеда!
– Шпашибо, – с набитым ртом благодарит Каша.
С трудом проглотив смешок, я сдержанно улыбаюсь. Пикачу похитил мою сосиску, вызовите санитаров!
– Вы говорили про мистера Совершенство? Поэтому красотка выглядела так, словно готова с визгом вцепиться тебе в волосы?
– Это Лера. А она так выглядела?..
– Еще как. Было бы из-за кого.
Каша пожимает плечами и, покопавшись в груде чужих грязных салфеток, выбирает самую чистую, чтобы вытереть руки. Я жду, что он продолжит, но Каша выуживает из кармана телефон и принимается свайпать экран. Я нетерпеливо покашливаю.
– Что такое?
– Тебе не нравится Андрей? Почему?
– Помимо очевидных причин типа «он красивый и богатый, а я нет»?
Я киваю.
– Ну-у-у… А тебя он разве не бесит? Он как дорогой пентхаус в отеле. Красивый, стильный, но без капли индивидуальности. Не, не могу объяснить лучше. Но меня это бесит. Никто не может быть таким глянцевым, если только не живет на обложке журнала.
– Знаешь, это вовсе не плохо, если человек умеет держать себя в руках.
Каша задумчиво слизывает крупинку гречки с вилки и постукивает ею по губам.
– Вообще-то, если слишком долго держать себя в рамках, можно превратиться в портрет.
Я открываю рот, чтобы яростно возразить, но почему-то не могу найти аргументов.
– Ты же видел, он меня поймал!
Каша громко хмыкает:
– Знаешь, в чем твоя главная ошибка? Тебе кажется, что он поймал тебя, потому что ты – это ты. А он поймал тебя, потому что он – это он. И вот еще что: тот, кто дружен со всеми, на самом деле не дружит ни с кем.
Я возмущенно хмурюсь, но вдруг вспоминаю море у Андрея внутри. Разве человек, у которого есть друзья, может быть таким синим? Таким одиноким.
Каша упирается локтями в стол и кладет подбородок на сплетенные в замок пальцы. Вид у него до странности довольный: глаза прищурены, а губы растянуты в широкой улыбке, прямо как у Чеширского Кота.
– Бог с ним, с этим вашим парнем 2D. Что гораздо интереснее, так это то, почему тебя так волнуют мои слова. Ты-то мне нравишься. – Он вдруг застывает, словно осененный гениальной догадкой. – Постой-ка, ты… да ты же влюбилась в него! Влюбилась!
– Заткнись! – яростно шиплю я, быстро оглядываясь по сторонам.
– Так, значит, я прав? Я прав! Боже, Котлетка и Принц, что за пара!
Каша хохочет, а я с трудом подавляю желание разбить о его голову тарелку.
– По-твоему, это смешно? Настолько нелепо, что… – Горло перехватывает от обиды. Неужели нас и правда так сложно представить вместе? Я знаю, мы, конечно, не пара, но разве это повод вот так надо мной смеяться? И вовсе я в него не влюблена.
Ведь правда же?
Каша перестает смеяться и вдруг накрывает своей ладонью мою ладонь. Все происходит так быстро, что я не успеваю отдернуть руку.
– Прости, – говорит он мягко. – Я не хотел тебя обидеть. И мне правда сложно представить вас вместе, но вовсе не из-за того, о чем ты подумала. Я думаю, ты – личность. А он – картонная фигурка.
У раскаяния почти такой же цвет, как у страха и чувства вины, – оранжевый. Но теплый, мягкий, уютный.
– Я не сержусь. – Я осторожно высвобождаю пальцы и прячу руки в карманы. – Но ты меня совсем не знаешь. И еще ты не прав.
– Ну-ну… – громко хмыкает Каша, закидывая за спину свой джинсовый рюкзак.
Мы спешим в класс.
День пролетает в суете. Вот-вот начнутся триместровые каникулы, так что мы пишем контрольную за контрольной, сдаем охапки тестов и носимся по коридорам под окрики учителей «Не бегать!». Я прихожу домой только к четырем часам и без сил падаю на диван перед теликом. Вот бы заснуть хотя бы на сутки… Тем более мама и Ксю как раз сладко посапывают в родительской спальне: я вижу их, тесно прижавшихся друг к другу на кровати. Мама-медведица и медвежонок…
Сон ко мне не идет. Или это я не иду к нему? Мысли, как муравьи, носятся по тропинкам извилин в мозгу и не дают расслабиться. Я подтягиваю колени к груди и, поколебавшись, обхватываю правое запястье пальцами левой руки. Ничего. Сколько бы я ни пробовала, я была и остаюсь единственным человеком, чьи чувства для меня – одна огромная тайна.
Или может… Может, я просто бесцветная? Скучная, серая и неприметная настолько, что внутри меня вообще никаких красок нет? Но я же чувствую! Просто не могу разобраться, что именно. Кажется, боюсь. Но вот чего и почему?
Я снова тяну себя за челку и, растрепав волосы, замираю под синей завесой. Что-то меняется, вот что пугает. Каша, Лера, Андрей… Даже Оксана и Егор! Все они как будто делают шаг в мою сторону, занимают какое-то место внутри. А я этого не хочу. Или хочу? Ох, я не знаю…
Ксю начинает недовольно кряхтеть, и я выныриваю из мыслей. Тихонько захожу в родительскую спальню и уношу сестренку, пока мама не проснулась. Прижимаюсь щекой к ее нежной щечке и с наслаждением погружаюсь в покой. Знаю, немного эгоистично использовать младшую сестру как антидепрессант, но она, кажется, не против. Ксю играет с синей прядкой и – ой! – больно дергает меня за волосы. Я корчу рожицу, и она улыбается. А затем потихоньку засыпает.
Проходит минут двадцать, когда из комнаты выглядывает мама. Ее кудрявые волосы смешно сбились на одну сторону, а на щеке остался отпечаток подушки.
– Не знаешь, кто похитил моего ребенка? – Мама широко зевает и, шаркая босыми ногами по полу, плетется к дивану.
– Мне вернуть его обратно? – спрашиваю я шутливо.
– Нет-нет, наслаждайся, – сонно бормочет она, натягивая на плечи плед.
– А как же «вот станешь матерью, тогда и поймешь»?
– Это не про тебя. Ты и так уже все понимаешь. Может, даже лучше меня.
Мне почему-то становится грустно. В носу начинает противно пощипывать, а на глаза наворачиваются слезы. Я отворачиваюсь и утыкаюсь подбородком в плечо.
– Ты на меня все еще злишься? – тихо спрашивает мама.
– Наверное, нет.
– Саш… Я тебя не понимаю.
– Я знаю.
Мы не смотрим друг на друга, и пропасть между нами как будто растет. Почему так бывает, что люди любят друг друга, а все равно не могут понять?
Мама тянется ко мне, но я слегка отодвигаюсь. Незаметно, словно просто пытаюсь устроиться поудобнее. Мамина рука безвольно падает на диван, будто сдутый спасательный круг.
– Когда я была в твоем возрасте, мы с подружками столько всего отчебучивали. Меня и дома-то почти не было. Делали стенгазету, ходили на танцы, обсуждали мальчиков, учили друг друга целоваться, хихикали… Мы друг для друга были всем, и это было лучшее время в моей жизни. Я не могу просто смотреть, как ты упускаешь свое.
– Может, я просто другая?
– Но ты же моя дочь. Ты мое продолжение.
И как такие простые слова могут сделать так больно? Может, я не хочу быть чьей-то пятой ногой, пусть даже ее. Не хочу быть удобной. Не хочу быть сиквелом к фильму про молодость в восьмидесятых. Не хочу влезать в круглую рамку, стачивая свои собственные углы.
Вот же странно. Получается, я хочу быть собой, хотя пока и сама не знаю, кто я.
Но и делать ей больно тоже не хочу. Я ведь и так ей вру насчет папы. А теперь, получается, и насчет себя…
– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, – неловко добавляет мама.
– Знаю.
– Вот и хорошо. Тогда можно… можно мне обнять тебя?
Я смотрю ей в глаза, и что-то в моем взгляде говорит лучше слов. Мамин рот округляется, превращается в обреченную букву О. Она кивает и отворачивается, а я остаюсь один на один с острым чувством вины.
Ксю просыпается. Мама мгновенно выхватывает ее из моих рук и отходит. Я знаю, ей со мной трудно… Она такая открытая, все чувства написаны на лице. А я, скорее, из тех, кто носит доспехи даже в одиночестве. Просто на всякий случай.
Вот и сейчас мамин голос немного дрожит, а спина неестественно прямая. Она сажает Ксю в манеж, повязывает фартук и стягивает волосы смешной детской резинкой с крольчонком.
– Пусть доказательством моей любви к тебе будет шарлотка! Что скажешь? Мы нарежем туда тонну яблок. Где же тут, кхм, где же тут мука…
Она хлопает дверцами, шуршит пакетами и без остановки бормочет что-то про «проклятые поварешки», лишь бы только заглушить тишину между нами.
– Мам… – зову я.
– М? – Она оборачивается.
– Тебе не нужно ничего доказывать. Я тоже тебя люблю.
Мама сжимает губы, смаргивает слезы и вытирает глаза рукавом. На пол с ее рук, будто волшебная пыльца, сыплется белая мука, но заклинание не срабатывает. Мы обе не знаем, что сказать. Слова, которые должны были сблизить, почему-то еще больше нас отдалили.
Ксю радостно молотит ладошками по клавишам музыкальной игрушки.
– Давай порежу яблоки! – нарочито бодро предлагаю я.
– Отличная идея! – так же бодро отвечает мама.
– Подать тебе форму?
– Конечно, спасибо!
Но чувство неловкости не исчезает. У нас все валится из рук, а готовый пирог подгорает снизу и остается сыроватым внутри. Ксю плачет, я выковыриваю из теста яблоки… К концу вечера мы все выглядим измученными.
Я чувствую взгляды, которые мама бросает на меня. Непонимающие, обиженные… Словно я не выполнила важное обещание или не оправдала ее ожиданий. Я и сама знаю, что не оправдала. Проехали.