За дорогой — опушка леса, где мы охотились, стреляли белок, ловили змей за скользкие хвосты. Повесили качели высоко на дубе (или на дубу?), и я так и не решился покачаться. Всё зелено под толстобоким солнцем. С каждой подружкой разговор ночь напролет у какого-нибудь плетня. Мы тщательно мыли уши и голову, до блеска скоблили щеки и обувь. А встретившись где-нибудь вместе, говорили привет, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались. Игра сердец и кончиков пальцев. А теперь война привела его туда, где нет деревьев, где жизнь громоздится на жизнь, и не знают слова хватит, и шаги незнакомцев по серому кафелю коридоров, и молчание.
Трудным печальным днем. Я проехал под эстакадой электрички, сквозь грохот. И припарковался в тихом проулке, сером и сумрачном. Спрашиваю на входе, и служитель негромко говорит, лейтенант покоится в седьмом зале направо по коридору. Его имя на черной табличке со сменными белыми буковками, которым так не терпится смениться, чтобы все узнали, кто следующий. Пожимаю руки другим его друзьям, раскланиваюсь. Некоторые криво улыбаются и говорят, как рады меня видеть. Преклоняю колени перед гробом и молюсь. Смерть всегда настигает самые святые сердца. Правда, он ударил меня в зубы, у меня еще скобки стояли, ортодонт только что поставил, а однажды растоптал мою сборную модель самолета. А я любил его сестру. Черт, под стекло заглядывать совсем не хочется.
На следующее утро месса и гроб, и люди выходят на собачий холод. И длинный кортеж черных машин поехал дальше на север, к кладбищу, которое называется Небесные Врата. Я был в последней машине, между его шмыгающих подружек. С шоссе вверх по серпантину мимо тележки с хот-догами, на деревьях дрожат последние золотые листья, и между стволами островки снега.
Маленький зеленый навес и раскатанный над слякотью искусственный дерн. Могильщики заходят за надгробья переодеться в кепки и спецовки, из гладких обшлагов торчат массивные европейские клешни. Выстроились солдаты, внезапный треск карабинов, и погребальная трель рожка уносится в долину, отражается холмами.
Я стоял за чьими-то спинами и не увидел, как его опускают. Подружки плакали, одна завопила в голос, и ее пришлось удерживать, она опустилась на колени, меся грязь нейлоном чулок, и мы все начали молиться, бормотать себе под нос.
A Friend (1965)
Перевод: Владимир Бошняк
Дорогая Сильвия
Я пишу это письмо сама знаешь почему. Не в том дело, что твоя мама оборвала портьеры, а в том, что набросилась на меня с холодным оружием, и это, не говоря уж обо всем прочем, показывает, что у нее нет ко мне ни капли уважения, а я ведь как-никак твой муж. В подобной ситуации я и собственную маму ударил бы, упокой Господи ее душу.
По-моему, ты упускаешь из виду, что я дипломированный химик, и не в том дело, что я пытаюсь дудеть, как говорится, в свою дудку, но не забывай, что мозгов у меня побольше, чем у всей твоей фермерской семейки, вместе взятой. Ты просила их приехать, не я. Потолковать за жизнь в кругу родных — пожалуйста, но терпеть побои в собственном доме — это совсем другое дело. Могло бы кончиться чем похуже, а не просто переломом бедра. Что мог я сделать против троих, особенно учитывая, что у них был твой ключ и они надеялись застать меня врасплох, спящим? Намазать пол вазелином — это был поступок не труса, но стратега. Согласен, мне и в голову не приходило, что уловка так хорошо сработает.
Ну да, теперь они планируют вчинить мне иск за телесный ущерб, но хотел бы я знать, как твой папа объяснит, зачем он прихватил с собой грабли, в полусотне миль от ближайшего сенокоса. Хотел разровнять землю в наших цветочных ящиках? Так что беспокоиться мне, как видишь, не о чем. И не забывай, что, когда твой брат поскользнулся и сломал бедро, он уже занес над головой красную вазу, которую ты купила в деревне в прошлом году, занес той самой рукой, которая, как он опрометчиво похвалялся, принесла его команде в Эразмус-хайскул восемь чистых побед, но его занесло на повороте, и он шлепнулся на спину, все благодаря моему вазелину. Лишь его дикие вопли воспрепятствовали твоему брату Тиму и отцу поколотить меня, хотя и они могли бы загреметь в итоге в больницу со смазанными пятками.
И не забудь передать отцовскому адвокату, что я, как жилец квартиры 4-F, не обязан предупреждать лиц, вознамерившихся убить меня в собственной постели, что проникновение в мое жилище чревато риском. Что, кстати, приводит на память издевательские реплики военного времени на предмет номера моей квартиры. Это злобная клевета — будто мне присвоили категорию 4-F и признали негодным к действительной службе, ведь, скажу без лишней скромности, на здоровье я никогда не жаловался. Как бы ты там ни злословила, но лишь моя работа в колледже воспрепятствовала мне встать, так сказать, под ружье. Некоторые «тыловые крысы» больше поспособствовали делу победы, чем тысяча таких, как твои братцы, которые, насколько я понимаю, атаковали каждый куст и пень на Гавайях с примкнутыми штыками, которыми пользовались в конечном счете лишь для вскрытия пивных банок.
Впрочем, цель этого письма — отнюдь не встречные обвинения. Просто я хотел, чтобы ты взглянула на вещи непредвзято и поняла мою сторону конфликта. Я никогда ничего не имел против твоей семьи, единственное, что меня до глубины души возмутила та реплика, мол, мои родители были невежественными иммигрантами. Они жили бедно, но чисто и трудились не покладая рук, тобы я имел возможности, какие им и не снились, и они горбатились до кровавых мозолей, дабы я мог стать тем, кто я сейчас. И все же, дорогая моя Сильвия, порой я испытываю невольное облегчение от того, что укоренен в эту землю не более чем на одно поколение.
Впрочем, как я уже сказал, письмо это вовсе не обвинительное. Хотя вечные твои нападки, какой я скряга, жмот и т. д., отнюдь не помогали делу. Противосолнечный козырек для машины — просто модное поветрие, и если я не желал на него раскошелиться, из этого никак не следует, что я скряга. Давно пора понять, что люди, у которых что-то есть за душой, совсем не обязаны кричать об этом на каждом углу. Можешь сколько угодно смеяться над этими бостонскими старичками, мол, тоже мне, ездят-то на велосипедах, но каждый раз, когда ты куда-нибудь звонишь, им с этого капают дивиденды.
А теперь серьезно. Я хотел бы поддерживать самые теплые отношения с твоими братьями, и вовсе не потому, что я их боюсь. В колледже я ходил на занятия джиу-джитсу, и мне рекомендовали продолжить тренировки. Что касается меня, я готов начать с чистого листа. Но ничего этого и не произошло бы, если бы твоя мама не совала нос куда не надо. Предложить мне работу свиней кормить — разве так говорят с тем, кто по успеваемости был в первой половине группы все годы учебы в колледже? А потом явиться в нашу квартиру и обозвать меня красным из-за цвета портьер — это уж слишком!
Я высказался, изложил факты самым непредвзятым образом что ни на есть, и, по мне, так все это было да быльем поросло, на вещи надо смотреть шире. Если хочешь, я встречу тебя на вокзале Гранд-Сентрал в субботу в семь, и можно будет зайти «К Джо» на спагетти с тефтелями — причем одним.
Твой любящий супруг, Хьюго
Dear Sylvia (1955)
Перевод: Александр Гузман
Дорогой Хьюго
Hадеюсь, когда ты получишь это письмо, тебе будет так же гнусно, как мне, когда я прочитала твое. Ты такой умный-разумный, да? А кругом одни идиоты? Нашел бы хоть что-нибудь новое, чем похваляться, мне уже осточертело слушать, как по успеваемости ты был в первой половине группы все годы учебы в колледже. Там-то, наверное, ты и научился колотить женщин и тут же задавать стрекача, когда появляется кто-нибудь твоей весовой категории. И что это за чушь насчет того, будто моя мама набросилась на тебя с холодным оружием. Ты ее с самого начала не переваривал. Но она моя мама и имеет полное право навещать нас, когда захочет, и высказывать то, что думает, о наших портьерах.
И нечего похваляться своими подвигами, я слышала совершенно другую историю. Когда мои братья с отцом вошли, чтобы, как ты говоришь, застать тебя врасплох, то, по их словам, ты пытался спрятаться под кроватью, и это уже после того, как Джо поскользнулся и сломал бедро. Намазать пол вазелином — поступок не труса, но стратега? Не смеши меня. Храбрец хренов. Нет чтобы сносить удары, как подобает мужчине, не пускаясь на грязные хитрости. Чего-то в таком духе я от тебя и ожидала. А как ты преувеличиваешь — это убиться можно. Отцовские грабли всю дорогу оставались в кузове, и можешь не беспокоиться, он прекрасно справился бы с тобой без всяких грабель. И еще одна поправочка — это ты швырнул красную вазу, потому что дворник как раз выносил мусор и слышал твой вопль: «И вазу сестричкину тоже забирай, прямо по кумполу!» Так что хорошенько подумай, прежде чем вчинять иск о покушении на членовредительство.
Ты даже не догадываешься, как это здорово — получить от тебя самое непредвзятое изложение фактов что ни на есть и что на вещи, мол, надо смотреть шире. У тебя-то, видать, между глазами фута два уложится, при случае напомни, надо смерить.
И никто не обзывал твоих родителей невежественными иммигрантами, просто я сказала, что они иммигранты и толком еще не освоились, что совершенно естественно, с учетом того, из какой отсталой страны они приехали, а это, конечно, не их вина. Но как это в твоем духе — радоваться, что всего одно поколение здесь, и если так, что-то я не вижу, чтобы ты особо рвался на пароход обратно. Может, в этом и есть цель твоей жизни — вернуться туда с дипломом по химии и устроить им ликбез. Я смотрю, тебя все еще осеняют идеи насчет обустройства квартиры, так я напомню, что это твое хваленое изобретение, твой фен чуть не убил меня током, когда я пыталась высушить волосы, хотя, может, именно этого ты и добивался. Аадно, все мы знаем, какой ты распрогений, особенно как ловко управляешься с мытьем посуды.