— Ты — самая милая собака из всех, что жили на земле, — говорила она Никки. — Я всегда гордилась тобой, твоим умом, твоим умением так быстро налаживать дружеские отношения и дружить со всеми. Я любила тебя всем сердцем, с самого первого мгновения нашей встречи, я не смогла бы любить сильнее ни сестру, ни жизнь, ни собственного ребёнка, — и пока она говорила, Никки сделали оба укола, и она заснула, глядя в глаза Эми.
Девушка почувствовала, как бедное тело дёрнулось, когда великое сердце остановилось. Просто остановилось, и Никки ушла к Богу, тогда как сотни свечей освещали стены зданий приюта, скорбные лица девочек и монахинь, отражались в стёклах, и казалось, каждый огонёк шептал: «Сегодня умерла необыкновенная собака, которая расцвечивала яркими красками жизнь всех, кого она встречала на своём пути».
Семнадцатью годами позже, рассказывая все это Брайану, Эми ощущала такую же боль утраты, как и в тот ужасный момент, при свете свечей. И хотя за эти годы ей прошлось проводить в последний путь многих собак, она плакала, и у неё часто перехватывало дыхание, когда она описывала сцену на площади.
Через неделю сестра Хасинта, «сестра Мышь», подарила Эми медальон с профилем золотистого ретривера. С тех пор Эми его не снимала.
А в приюте, на площади, на том самом месте, где стояло смертное ложе Никки, установили гранитную табличку, чёрную и полированную, под которой покоилась урна с прахом собаки. На табличке выгравировали тот же силуэт золотистого ретривера, что и на камее Эми. Под силуэтом выбили слова:
В ПАМЯТЬ О НИККИ, ПЕРВОМ ТАЛИСМАНЕ «MATER MISERICORDIA», ПОКАЗАВШЕЙ, КАКОЙ ДОЛЖНА БЫТЬ ХОРОШАЯ СОБАКА
— Теперь я понимаю тебя гораздо лучше, — Брайан не отрывал глаз от дороги. — Беззаветную преданность собакам, риски, на которые ты идёшь ради них. Твоя жизнь была хаосом, и Никки привнесла в неё порядок, порядок и надежду.
Он все говорил правильно, да только история, которую начала рассказывать Эми, на этом не заканчивалась.
И для того, чтобы обсуждать произошедшее после похорон, требовалось куда большее мужество. Следующую часть этой истории она никому не рассказывала более восьми лет.
Эми не ожидала того всплеска эмоций, который вызвал у неё рассказ о своей первой собаке. Потрясённая остротой чувства утраты, испытанного при возвращении в прошлое, Эми поняла, что пока продолжить не может.
Навалилась усталость, физическая и душевная. Так много произошло за какие-то… девятнадцать часов, а впереди, скорее всего, лежал ещё один бурный день.
И хотя Эми поначалу собиралась рассказать все, она передумала. Решила, что лучше подождать, пока они найдут дочь Брайана и вернут девочку в его жизнь, где ей было самое место.
Глава 47
У Гюнтера Шлосса, наёмного убийцы, лётчика и довольного жизнью анархиста, помимо жены в Коста-Рике и жены в Сан-Франциско, была ещё и подруга в Санта-Барбаре. Звали её Джульетта Джанки[27], что могло вызвать улыбку, поскольку к наркотикам она относилась крайне негативно и однажды кастрировала двух мелких торговцев этой дрянью, которые продали марихуану её племяннице.
Так что на работе Джульетта пользовалась другой фамилией — Черчилль. Занималась она ритуальными услугами. Ей, сестре и двум братьям принадлежало похоронное бюро «Черчилль», элегантное здание с четырьмя залами для прощания с близким человеком, которые редко простаивали.
Хотя похоронный бизнес приносил прибыль, главные деньги Черчилли зарабатывали контрабандой террористов (и не только их), которых как привозили в Соединённые Штаты, так и вывозили в специально сконструированных гробах с системами подачи кислорода и сбора и хранения отходов жизнедеятельности человеческого организма.
Многие террористы-убийцы пересекали неохраняемую границу или прибывали в международные аэропорты в футболках с надписью на арабском «СМЕРТЬ ЕВРЕЯМ», преспокойно минуя пункты контроля, где высокооплачиваемые сотрудники федеральных ведомств, обеспечивающих безопасность государства, тщательно обыскивали ирландских бабушек и бойскаутов.
Джульетта и её семейство специализировались на контрабанде самых известных террористов, фотографии которых слишком хорошо знала полиция всех ведущих стран. Эти люди не могли открыто путешествовать, даже загримировавшись, вот почему отправлялись выполнять миссии джихада, изображая из себя забальзамированные трупы. Поскольку они были и самыми удачливыми террористами, денег у них хватало, так что платили они щедро.
Прибыв в Санта-Барбару поздним вечером, уже после закрытия похоронного бюро, Билли Пилгрим встретился в Джульеттой у ворот гаража. Поставил «Кадиллак» Шамптера между двумя чёрными катафалками.
Джульетта Джанки-Черчилль была красивой женщиной. Потрясающе красивой для похоронных дел мастерицы. Она напоминала ему молодую Джонни Фостер, высокими скулами и синими глазами, от одного томного взгляда которых начинало учащённо биться мужское сердце, а одна слезинка просто разбивала его.
Но Джульетта едва ли часто плакала, скорее не плакала вообще, и уж точно не бросала на мужчин томные взгляды. Выглядела пухленькой, но в действительности на её теле не было ни жиринки, сплошные мышцы. И если бы она заявила, что может расколоть бёдрами грецкий орех, Билли с удовольствием понаблюдал бы за этим действом, но в защитных очках, чтобы предохранить глаза от ореховой шрапнели.
Она приветствовала его прозвищем, которое сама же и придумала.
— Книжный червь, ты — услада для уставших глаз, — и они обнялись, потому что каждому хотелось обнять Билли, а Билли не возражал против того, чтобы обнять такую аппетитную красотку, как Джульетта.
Потом они принялись за разгрузку багажника «Кадиллака». Джульетта взяла мешок с разрезанными рисунками, Билли — мусорную корзинку с распечатками электронных писем.
В похоронном бюро имелись две первоклассные печи для кремации, и одну Джульетта заблаговременно подготовила к работе.
Билли оставил корзинку с распечатками Джульетте, сам пошёл к «Кадиллаку», и, когда вернулся с системным блоком компьютера Брайана Маккарти, она уже отправила все распечатки в печь. Билли бросил туда же мешок с изрезанными рисунками, указал на системный блок.
— Я хочу залить его кислотой.
— Зачем? Всё, что горит, превратится в сажу и пепел, остальное оплавится.
— Лучше бы подстраховаться.
— Билли, у меня сегодня тяжёлый день, не буди во мне зверя.
— Ладно, ты разбираешься в печах для кремации лучше меня. Если ты говоришь, что восстановить его не удастся, меня это устраивает.
Она выхватила у него системный блок и зашвырнула в печь, как дохлую кошку. Кошек Джульетта ненавидела, так что Билли не сомневался, ранее она отправила в печь не одну. И наверняка они попадали в огонь живыми.
Красоты и силы ей хватало, а вот добротой природа её явно обделила.
— И с чего у тебя тяжёлый день? — спросил он, когда Джульетта закрыла заслонку и зажгла горелки.
— Ганни хочет перевести наши отношения на более серьёзный уровень.
Билли как-то не очень представлял их в одной постели, возникала разве что ассоциация с гризли, пытающимся трахнуть пуму.
— Он хочет бросить сан-францисскую жену и жениться на мне. Она — китаянка, у неё какие-то связи с военной разведкой Китая, и она коллекционирует ножи. Я не знаю, о чём Ганни думает.
— Ганни — безнадёжный романтик, — ответил Билли, и говорил чистую правду.
— Как будто я не знаю. Он говорит, что просто спать со мной ему недостаточно, ему нужны ещё и узы брака. Он говорит, что я — его судьба.
— Я могу с ним побеседовать на эту тему.
— Я — ничья судьба, Билли, кроме своей. Если на то пошло, я уже думала о том, чтобы бортануть его, но он связан с Харроу так же тесно, как и ты, и я не хочу, чтобы он наговорил ему обо мне кучу гадостей.
— Возможно, он для Харроу не столь важен, как ты думаешь.
— Правда? Ну, в любом случае, он — здоровенный сукин сын, и я его боюсь.
— Мы прошли с ним долгий путь, Ганни и я. Я могу с ним поговорить, убедить не злиться на тебя.
— Сможешь? Поговоришь? Было бы отлично. Он наверху, готовит обед.
Её большая и прекрасно обставленная квартира находилась над похоронным бюро.
— Я могу подняться к нему, или ты можешь воспользоваться аппаратом внутренней связи и попросить его спуститься вниз.
— Я только что поменяла мебель на кухне.
— А чем тебе не угодила старая мебель? Мне очень нравилась твоя кухня.
— Слишком тёмная, — ответила Джульетта. — И старообразная. Мне захотелось чего-то более светлого, модернового.
— Теперь ты довольна?
— Не то слово. Кухня — высший класс.
— Хорошая кухня в наши дни может обнулить счёт в банке.
— Именно об этом я и толкую.
— Так попроси его спуститься вниз.
Она воспользовалась аппаратом внутренней связи в гараже, который висел на стене у двери в крематорий.
— Эй, Ганни, слышишь меня?
Из динамика донёсся голос Ганни:
— Что там у тебя?
— Такой толстый труп, что мне нужна твоя помощь.
— А где Герман и Вернер?
Он говорил о её братьях и деловых партнёрах.
— Рабочий день закончился, они уехали домой. Новых покойников мы не ждали.
— Я должен приглядывать за каре барашка.
— Мне нужно положить труп в холодильник. У тебя это займёт минуту. Он такой здоровенный, что одной мне не справиться.
— Иду.
Кабина лифта была большой, чтобы хватило места для гроба, но спускалась практически бесшумно.
Когда дверцы разошлись, Гюнтер Шлосс занял едва ли не весь проем.
— Дерьмо, — успел сказать он, и Билли выстрелил в него трижды, пока он крепко стоял на ногах, один раз — в падающего, четыре — в лежащего, головой и грудью — вне лифта, ногами — в кабине.
— Он мёртв? — спросила Джульетта.
— Должен быть.
— Хочешь проверить пульс?
— Пока нет. — И Билли дважды выстрелил в Ганни.
Выстрелил бы и ещё раза четыре, да только в обойме закончились патроны.