Только интуиция помогала ей определить, что означает эта упорядоченность, что она предлагает. Под интуицией Эми понимала восприятие всего того, что находилось на уровне, куда ниже подсознательного. Интуиция смотрела на жизнь глазами души.
Зазвонил мобильник Эми, который лежал на столе, подключённый к зарядному устройству. Ей не нравились разнообразные рингтоны, мультяшные голоса и малоприятные звуки, которые нынче использовались вместо звонков. Её телефон лишь тихонько жужжал.
Удивлённая, что кто-то может позвонить в такой час, она схватила мобильник, прежде чем он разбудил Брайана, включила, тихонько выдохнула:
— Алле?
Никто не ответил.
Хотя Брайан продолжал спать, Никки проснулась. Подняла голову и теперь смотрела на Эми.
— Алле? — повторила она.
— Ох. Это ты, дорогая! Да, разумеется, ты.
Спутать этот нежный, высокий голос не представлялось возможным. У Эми едва не вырвалось: «Сестра Мышь», — но она успела поправиться.
— Сестра Хасинта.
— В последнее время я постоянно думаю о тебе, Эми.
Эми задумалась. Вспомнила шлёпанцы. Ощущения были такими же, как и в прошлую ночь, когда Никки настояла, чтобы она сунула шлёпанцы под подушку.
— Сестра… Я тоже. Я тоже о вас думала.
— Ты, разумеется, всегда в моём сердце, — продолжила сестра Хасинта, — ты была одной из моих любимиц, но в последнее время я думаю о тебе всё время, всё время, вот и решила, что лучше поговорю с тобой.
От прилива тёплых чувств голосовые связки Эми завязались узлом.
— Дорогая? Ты меня слышишь?.. Всё-таки я звоню глубокой ночью, и все такое…
— Только этим вечером я рассказала Брайану… — отвечала Эми тихонько, чуть громче шёпота, — … моему другу Брайану о том, что произошло тогда, о нашем талисмане Никки.
— Об этой прекрасной, прекрасной собаке.
— И о медальоне, который вы мне дали.
— Который ты все ещё носишь.
— Да. — Указательным пальцем она обвела по периметру камею с собачьим силуэтом.
— Этот друг, дорогая, ты его любишь?
— Сестра, извините, но я… разбираюсь в своих чувствах.
— Любовь или есть, или её нет. Ты должна знать.
— Да, — пробормотала в ответ Эми. — Я его люблю.
— Он знает?
— Да. Я говорила, что люблю его. Да.
— Я спрашивала, он знает все?
— Нет. Полагаю, вам это известно. Я ещё не успела.
— Он должен знать.
— Это так трудно, сестра.
— Правда не унизит тебя в его глазах.
Эми едва могла говорить.
— Она унизит меня в моих.
— Я горжусь тем, что ты была одной из моих девочек. Я говорю: «Смотрите на неё, она — одна из девочек «Матери милосердия», видите, как эта девочка светится?»
Из глаз Эми покатились слезы.
— Если бы я только могла поверить, что это правда.
— Не забывай, с кем ты говоришь, дорогая. Разумеется, это правда.
— Извините.
— Не извиняйся. Просто скажи ему. Он должен знать все. Это приказ. А теперь поспи, дитя моё, поспи.
И Эми поняла, что связь разорвана, хотя на линии вроде бы ничего не переменилось.
— Сестра Хасинта?
Ответа не получила.
— Ох, сестра Мышь, милая сестра Мышь.
Эми положила мобильник на прикроватный столик. Повернулась на бок, к Никки. Обняла собаку. Никки смотрела ей в глаза.
Эми трясло. Не из-за самого звонка. Потому что звонок мог означать только одно: грядёт что-то ужасное.
Сестра Хасинта, сестра Мышь, уже десять лет назад умерла.
Глава 49
Писатель, который всегда распалял презрение Билли к человечеству, читая которого он всегда гоготал над кретинами, верящими в исключительность человечества, на этот раз страшно его подвёл: прочитав первые сорок страниц, Билли ни разу не улыбнулся.
Дважды смотрел на фотографию, напечатанную на четвёртой стороне суперобложки, и видел знакомое лицо. Пронзительный взгляд призывал читателя прочесть шокирующую правду на тех страницах, что размещались между обложками. Лёгкая усмешка говорила: «Если ты не будешь смеяться над той убийственной сатирой, тогда ты — из тех дураков, которых никогда не приглашают на лучшие вечеринки».
Писатель поменял издательство, но этим никак по объяснялось столь резкое снижение уровня, потеря мастерства рассказчика. И этот издатель дал путёвку в жизнь многим книгам, от чтения которых Билли получила безмерное удовольствие. Так что издательство заслуживало доверия.
Разумеется, ни одному издателю не удавалось им пускать только хиты, собственно, обычно хиты не составляли даже большинство выпускаемых книг, но этот логотип на корешке ранее всегда равнялся знаку качества.
Билли все смотрел на логотип, когда его макушки вдруг похолодела, а потом холод начал спускаться в низ, по шее, по позвоночнику, в самое нутро.
Логотипом издательства являлась бегущая собачонка. Нет, не золотистый ретривер. Но всё равно собака.
Билли видел этот логотип тысячу раз, но он не вызывал у него никаких эмоций. А теперь вот лишил спокойствия.
Возникло даже желание включить газовый камин и сжечь роман. Вместо этого Билли выдвинул ящик прикроватного столика, положил в него книгу и задвинул ящик.
Воспоминания о слезах, пролитых им на кухне Маккарти, оставались живыми, придавливали и пугали. В силу специфики его работы слезы без причины или даже по очень веской причине однозначно говорили о том, что ты на скользком склоне и путь у тебя только один — вниз.
В гостиной Билли открыл бутылку «Дом Периньон» и налил шампанское не в изящный бокал, а в стакан для воды. Достал из бара маленькую бутылочку отличного коньяка и добавил его в шампанское.
Кружа по прекрасно обставленному люксу, Билли посасывал через трубочку креплёное коньяком шампанское, но настроение у него после того, как стакан опустел, не улучшилось.
Поскольку назавтра Билли встречался с Харроу, он не мог позволить себе ни второй, ни третий стакан такого коктейля.
В его распоряжении оставалось только одно средство, помогающее обрести душевный покой: оружие во втором чемодане. Там было кое-что новенькое, подарки, которые Билли сделал себе сам. Другие мужчины оттягивались в гольф-клубах, но Билли гольф не любил.
Он вернулся в спальню и положил чемодан на кровать. Маленьким ключиком, который всегда носил с собой, открыл замки.
Когда откинул крышку, увидел, что пистолет и аксессуары лежат в левой половине, куда он их и укладывал.
В его теперешнем настроении Билли бы не удивился, если бы всегда надёжный «ФедЭкс» перепутал его чемодан с точно таким же, принадлежащим какому-нибудь дантисту или коммивояжёру, которые очень бы удивились, став обладателями целого арсенала.
Правую половину тоже занимало оружие, более серьёзное в сравнении с пистолетом, но его прикрывала стопка бумаг. Сверху лежал карандашный рисунок Маккарти, тот самый, на котором архитектор изобразил золотистого ретривера.
Билли не помнил, как выбежал из спальни, но в гостиной горлышко бутылки выбивало дробь по краю стакана, когда он наливал шампанское.
Ему потребовалось десять минут, чтобы принять решение: он должен вернуться в спальню и осмотреть рисунки… которые, чёрт побери, он пропустил через бумагорезальную машину в кабинете Маккарти, а затем положил в мешок, сгоревший в печи для кремации похоронного бюро.
Если рисунки могли пережить кремацию и оказаться в его чемодане, он мог с большой степенью вероятности предполагать, что Ганни Шлосс, со всаженными в него десятью пулями и сожжённый в другой печи для кремации, может поприветствовать Билли в ванной, когда тот пойдёт туда отлить.
Он с опаской приблизился к открытому чемодану… и обнаружил, что стопка бумаг — не листы, вырванные из альбома Маккарти, а страницы ежемесячника, выпускаемого для охотников, любителей спортивной пулевой стрельбы и вообще знатоков оружия. Тремя днями раньше он сам положил эту газету в чемодан.
А нынче разыгравшееся воображение вдруг припало газету за рисунок Маккарти. Поняв, что к чему, Билли поначалу почувствовал безмерное облегчение, которое, правда, тут же как ветром сдуло. Если человек с таким грузом ответственности и такими коллегами по профессии, как у Билли Пилгрима, терял самообладание, жить ему оставалось совсем ничего.
Глава 50
Пигги сидит за столом с журналами. Пигги любит картинки. Она вырезает их из журналов.
Она не понимает слов.
Мать говорит, что Пигги слишком тупа, чтобы читать слова. Читать слова — это для людей, у которых в голове мозги.
«Пигги, бедная крошка, если ты попытаешься научиться читать, твоя толстая маленькая голова взорвётся».
Пигги может прочитать слово «надежда», когда видит его. Она может прочитать другие слова, несколько слов.
С головой у неё все в порядке. Может, она взорвётся ещё с одним новым словом. Может, и нет.
Мать врёт. Много врёт.
Мать живёт, чтобы врать, и врёт, чтобы жить. Так говорил Медведь.
«Пигги, твоя мамуля лжёт не только тебе и всем остальным. Она лжёт даже себе».
Это правда. Странная, но правда.
И Пигги знает, почему это правда: ты становишься несчастным, если тебе лгут. Её мать всегда несчастна.
«Твоей мамуле удаётся прожить день только потому, что она лжёт себе. Если она взглянет правде в глаза, то распадётся на части».
Иногда, глядя на звезду, иногда — без звёзд, Пигги загадывает желание: чтобы мать не лгала.
Но она и не хочет, чтобы мать развалилась на части.
Может, мать иногда чувствует, что вот-вот развалится на части, поэтому и разламывает куклу. Тут есть о чём подумать.
Пигги знает, что мать лжёт, и по другой причине: она думает, что с ней не может случиться ничего плохого.
Что-то плохое с ней уже случилось. Пигги не знает, что именно случилось с её матерью, но, если с человеком случается плохое, это видно. Всегда видно.
Медведь знал, что мать постоянно лжёт. Но мать лгала Медведю, и Медведь иной раз верил её лжи.
Странно, но правда.
Мать и Медведь сошлись, чтобы Раздобыть денег. Все хотят Раздобыть денег.