И она удалилась под предлогом, что следует начать сборы к отъезду, отдав распоряжение подать обед как всегда, к трем часам дня.
LXXVIIРОК
Но Луиза ушла не к себе: она поспешила в комнату Сальвато. В борьбе между долгом и любовью победил долг. Но, пожертвовав долгу своими чувствами, она сочла себя вправе оплакать свою любовь. И с того дня как Луиза сказала мужу: "Я поеду с вами" — она дала волю слезам.
Не зная, как отправить письмо Сальвато, она не писала ему; но от него получила еще два послания.
Пылкая любовь и глубокая радость, которыми дышала каждая строчка этих писем, терзали ей сердце, особенно при мысли о жестоком разочаровании, которое ожидало Сальвато, когда он, полный надежд, уверенный, что найдет окно отворенным и Луиза будет ждать его в комнате, где она сейчас так горько рыдала, увидит, что окно закрыто и любимой нет.
И однако она ничуть не раскаивалась в принятом решении или, вернее, в принесенной жертве: выбор был сделан, и теперь, когда час отъезда настал, она поступала так, как решила.
Она позвала Джованнину.
Та явилась. Служанка видела в кухне Микеле, и у нее возникло подозрение, что случилось нечто необычайное.
— Нина, — сказала ей госпожа, — сегодня ночью мы покидаем Неаполь. Вам я поручаю заботу о моих вещах: соберите и уложите в сундуки все, что мне необходимо. Вы ведь знаете, что мне нужно, не хуже меня. Не правда ли?
— Разумеется, знаю. И сделаю все, что госпожа прикажет. Но мне хотелось бы, сударыня, услышать от вас одно разъяснение.
— Какое же? Говорите, Нина, — сказала Сан Феличе, несколько удивленная сухостью тона, каким служанка отвечала ей.
— Вы сказали: "Мы покидаем Неаполь"; кажется, сударыня, вы изволили произнести именно эти слова?
— Да, конечно. Именно так.
— Вы имели в виду взять с собою и меня?
— Если вы пожелаете, да. Но если это почему-либо вам не по душе…
Нина поняла, что зашла слишком далеко.
— Если бы это зависело только от меня, я с огромным удовольствием последовала бы за вами хоть на край света, — сказала она, — но, к несчастью, у меня семья.
— Иметь семью — никогда не может быть несчастьем, дитя мое, — возразила Луиза с ангельской кротостью.
— Простите, сударыня, если я говорила слишком откровенно.
— Вам незачем извиняться, милая. У вас родные, говорите вы, и эти родные, верно, не позволят вам покинуть Неаполь?
— Да, сударыня, не позволят. Я в этом уверена, — с живостью ответила Джованнина.
— Но, может быть, — продолжала Луиза, подумав о том, что для Сальвато будет легче встретить здесь в ее отсутствие кого-нибудь, с кем можно поговорить о ней, чем увидеть закрытую дверь и опустевший дом, — может быть, ваша семья разрешила бы вам остаться здесь как доверенному лицу, которому поручено охранять дом?
— О, это они разрешат! — воскликнула Нина с поспешностью, которая открыла бы Луизе глаза, имей она хоть малейшее подозрение о том, что творится в сердце девушки.
Затем, умерив свой пыл она добавила:
— А для меня всегда будет честью и удовольствием выполнять поручения моей госпожи.
— Хорошо, Нина, если так, то, хотя я и привыкла к вашим услугам, вы останетесь здесь, — сказала молодая женщина. — Быть может, наше отсутствие продлится недолго. Но тем, кто придет повидать меня, когда нас уже здесь не будет, — запомните, Нина, мои слова хорошенько, — вы скажете, что долг повелел моему мужу следовать за принцем, а мне долг жены повелел следовать за супругом; вы скажете, потому что понимаете это лучше, чем кто-нибудь другой, ведь вы сами не хотите уезжать из Неаполя, — скажете также, что я страдаю, покидая мой дом, что глаза мои устали от слез, которые я проливаю впервые, и в час отъезда я скажу свое последнее прости каждой комнате в этом доме и каждой вещи. И когда будете говорить о моих слезах, вы скажете, что они были непритворны, ведь вы сами видите, что я плачу.
И молодая женщина разрыдалась.
Нина смотрела на нее с какой-то тайной радостью, пользуясь тем, что Луиза, закрыв глаза платком, не могла в эту минуту видеть выражения, промелькнувшего на ее лице.
— А если… — на мгновение она заколебалась, — если придет синьор Сальвато, что мне сказать ему?
Луиза открыла лицо.
— Скажи, что я люблю его вечно, что эта любовь будет длиться, пока я живу, — произнесла она с божественной ясностью взгляда. — А теперь пойди передай Микеле, чтобы он не уходил: мне нужно поговорить с ним перед отъездом; я надеюсь, что он проводит меня до лодки.
Нина удалилась.
Оставшись одна, Луиза прижалась лицом к подушке, лежавшей на кровати, и, поцеловав оставшуюся там впадину, в свою очередь вышла из комнаты.
Пробило три часа, и кавалер Сан Феличе, с присущей ему точностью, которую ничто не могло нарушить, появился на пороге столовой из дверей своего рабочего кабинета. Одновременно с ним вышла из своей спальни и Луиза.
Микеле в ожидании стоял на крыльце у входной двери.
Кавалер обвел комнату глазами.
— Где же Микеле? — спросил он. — Я надеюсь, он никуда не ушел?
— Нет, — ответила Луиза, — вот он. Входи же, Микеле! Кавалер зовет тебя, и мне тоже нужно поговорить с тобою!
Микеле вошел.
— Ты знаешь, что сделал этот молодец? — обратился Сан Феличе к Луизе, положив руку на плечо Микеле.
— Нет, — сказала молодая женщина, — но, наверное, что-нибудь хорошее, я в этом уверена. — И добавила меланхолически: — В Маринелле его зовут Микеле-дурачок, но дружба, которую он к нам питает, по крайней мере на мой взгляд, заменяет ему разум.
— Черт возьми! — воскликнул Микеле. — Вот это славно!
— Это истина, о которой едва ли стоит говорить, — продолжал Сан Феличе с доброй улыбкой, — я был так расстроен, входя сегодня, когда вернулся домой, что ничего тебе не рассказал. А ведь он спас мне жизнь!
— Полноте! — запротестовал Микеле.
— Спас жизнь! Но как это? — воскликнула Луиза внезапно изменившимся голосом.
— Представь себе, нашелся такой шутник, который захотел заставить меня поцеловать голову этого несчастного Феррари и, когда я отказался, назвал меня якобинцем. А сейчас опасно иметь такую кличку. Слово возымело свое действие. Микеле бросился между мной и толпою и поиграл немного саблей. Тот молодчик убрался, как мне показалось, бормоча угрозы. Что же все-таки он мог иметь против меня?
— Против вас — ничего. Вероятно, он просто обозлился, увидя ваш дом. Вспомните, что вы рассказывали доктору Чирилло про убийство, которое происходило под вашими окнами в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября. Видимо, это один из тех пяти-шести мерзавцев, которым так здорово досталось от их жертвы.
— A-а! Так это возле моего дома он получил шрам под глазом?
— Вот именно!
— Мне понятно, что это место могло вызвать у него неприятные воспоминания. Но сам-то я тут при чем?
— Разумеется, ни при чем. Но если у вас будет когда-нибудь дело в квартале Старого рынка, я вам скажу: "Синьор кавалер, пожалуйста, не ходите туда без меня!"
— Это я тебе обещаю. А сейчас, мой мальчик, обними свою сестру и садись с нами за стол.
Микеле привык к тому, что время от времени Сан Феличе и Луиза оказывали ему эту честь, и принял приглашение без всяких отговорок, тем более сейчас, когда, получив чин капитана, он поднялся по социальной лестнице на несколько ступенек, приблизившись тем самым к своим благородным друзьям.
Около четырех часов пополудни на улице у калитки остановилась карета и Нина отворила дверь секретарю герцога Калабрийского, который прошел с кавалером в его кабинет и почти тотчас же вышел.
Микеле сделал вид, что ничего не заметил.
Выйдя из кабинета с секретарем принца и проводив его, кавалер сделал Луизе знак, без слов спрашивая, может ли он довериться Микеле.
Луиза, знавшая, что Микеле готов умереть за нее так же, как и за Сан Феличе, и даже с еще большей готовностью, ответила утвердительно.
Кавалер с минуту молча смотрел на юношу.
— Мой дорогой Микеле, — сказал он, — ты должен обещать нам, что бы ни случилось, ни единым словом не выдать тайны, которую мы собираемся тебе доверить.
— О-о! А ты знаешь эту тайну, сестрица?
— Да.
— И нужно о ней молчать?
— Ты слышал, что сказал кавалер?
Микеле перекрестил себе рот.
— Говорите. Это, как если бы Беккайо отрезал мне язык.
— Хорошо, Микеле. Сегодня вечером все уезжают.
— Как все! Кто же это?
— Король, королева, королевская семья, мы сами.
Глаза Луизы наполнились слезами. Микеле бросил на нее быстрый взгляд и увидел эти слезы.
— И куда уезжают?
— На Сицилию.
Лаццароне покачал головою.
Кавалер вздохнул.
— Я не имею чести быть советчиком его величества, — сказал Микеле, — но если бы я им был, то сказал бы: "Государь, вы делаете ошибку".
— Ах, почему у него нет таких честных советчиков, как ты, Микеле!
— Ему говорили об этом, — возразил кавалер, — говорил и адмирал Караччоло, и кардинал Руффо; но королева боялась, господин Актон боялся, князь Кастельчикала боялся, и после сегодняшнего убийства король решил уехать.
— О-о! — воскликнул Микеле. — Теперь я начинаю понимать, почему среди убийц я видел Паскуале Де Симоне и Беккайо. Что до фра Пачифико, то бедняга, так же как и его осел, просто не знал, зачем он там оказался!
— Так, значит, Микеле, ты веришь, что королева… — начала Луиза.
— Тсс, сестрица! О таких вещах в Неаполе не говорят вслух. О них только думают. Но что поделать, король совершает ошибку. Если бы он оставался в Неаполе, французы никогда не вошли бы сюда, никогда! Мы все скорее полегли бы тут костьми! Ах, если бы народ знал, что король хочет уехать!
— Да, но об этом никто не должен знать, Микеле. Вот почему я заставил тебя поклясться не выдать ни словом того, что я собираюсь тебе открыть! Сегодня вечером мы уезжаем.
— И сестрица тоже? — переспросил Микеле удивленно.
— Да, она хочет ехать, хочет сопровождать меня, мое дорогое, возлюбленное дитя! — произнес кавалер Сан Феличе, протягивая через стол руку, чтобы пожать руку Луизы.