— А кто передо мной сейчас?
— Перед тобой, трус, стоит герой!
— К смерти! — прорычал Спецьяле.
— К смерти!.. — зловещим эхом откликнулся трибунал.
— Пойдем дальше. Теперь ты! Ты, носящий мундир генерала так называемой Республики!
— Я? — в один голос спросили Мантонне и Сальвато.
— Ты, что был военным министром. Живее, твое имя…
Мантонне перебил его:
— Габриэле Мантонне, сорока двух лет.
— Что ты делал при Республике?
— Великие дела. Но недостаточно великие, поскольку в конце концов мы капитулировали.
— Что ты можешь сказать в свою защиту?
— Я капитулировал.
— Этого мало.
— Прискорбно, но мне больше нечего ответить тем, кто топчет ногами священные законы договоров.
— К смерти!
— К смерти! — повторил трибунал.
— А ты, Микеле-дурачок! — продолжал Спецьяле. — Чем ты занимался во времена Республики?
— Я умнел, — отвечал Микеле.
— Можешь ли ты сказать что-либо в свою защиту?
— Нет смысла.
— Почему?
— Да ведь колдунья Нанно предсказала мне, что сначала я стану полковником, а потом меня повесят. Полковником я уже был, мне только и остается быть повешенным. Никакие мои слова этому не помешают. Значит, не стесняйтесь, заводите свою песенку: "К смерти!"
— К смерти! — повторил Спецьяле. — А теперь вы, — продолжал он, указывая пальцем на Пиментель.
Она поднялась, прекрасная, спокойная, суровая, как античная матрона.
— Я? — спросила она. — Меня зовут Элеонора Фонсека Пиментель, мне тридцать два года.
— Что вы можете сказать в свою защиту?
— Ничего. Но я многое могу сказать в свое обвинение, ибо сегодня обвиняют героев, а вознаграждают трусов.
— Говорите, если вам нравится обвинять самое себя.
— Это я первая крикнула неаполитанцам: "Вы свободны!", я выпускала газету, в которой обличала клятвопреступления, низость и злодейства тиранов; я читала со сцены театра Сан Карло возвышенный "Гимн Свободе" Монти, я…
— Довольно, — перебил Спецьяле, — вы продолжите панегирик себе по дороге к виселице.
Элеонора села на место так же спокойно, как прежде с него поднялась.
— А теперь ты, гитарист! — сказал Спецьяле, обращаясь к Веласко. — Мне сказали, что ты убивал время в тюрьме, играя на гитаре.
— Разве это оскорбление королевского величества?
— Нет. И если бы ты был виноват только в этом, хоть это и занятие для бездельника, ты не стоял бы сейчас перед судом. Но поскольку ты здесь, сделай милость — назови нам свое имя, фамилию, возраст, положение в обществе и так далее.
— А если мне не хочется вам отвечать?
— Это не помешает мне послать тебя на смерть.
— Ладно! — сказал Веласко. — Пойду, не дожидаясь, пока ты меня пошлешь.
И одним прыжком, прыжком ягуара, он перескочил через помост и оказался посреди судебной залы. Прежде чем успели догадаться, что он хочет сделать, прежде чем успели его остановить, он метнулся к окну, размахивая своими цепями и крича: "Дорогу! Дорогу!"
Все расступились перед ним. Он вскочил на подоконник и на секунду замер. Весь зал испустил крик ужаса: Веласко ринулся в пустоту. Почти тотчас же послышался звук падения тяжелого тела на камни.
Веласко, как и говорил, пошел на смерть, не дожидаясь, пока его пошлет Спецьяле: он размозжил себе голову.
На миг в шумном зале воцарилась тягостная тишина. Судьи, обвиняемые, зрители — все содрогнулись. Луиза бросилась в объятия возлюбленного.
— Не прервать ли заседание? — спросил председатель.
— Это еще почему? — возразил Спецьяле. — Вы бы все равно приговорили его к смерти, а он убил себя сам; правосудие свершилось. Отвечайте, господин француз, — продолжал он, обращаясь к Сальвато. — Расскажите, как получилось, что вы тоже оказались перед нами?
— Я оказался перед вами, — отвечал Сальвато, — потому что я не француз, а неаполитанец. Меня зовут Сальвато Пальмиери, мне двадцать шесть лет; я горячо люблю свободу и ненавижу тиранию. Это меня хотела уничтожить королева рукою своего сбира Паскуале Де Симоне; это я имел наглость, отбиваясь от шести убийц, двоих заколоть и двоих ранить. Я заслужил смерть, приговаривайте меня.
— Ну что ж, — сказал Спецьяле, — не следует отказывать этому достойному патриоту в том, чего он требует: смерть ему!
— Смерть! — откликнулся трибунал.
Луиза ожидала этого, и все же у нее вырвался тяжкий вздох, похожий на стон. Монах-бенедиктинец приподнял капюшон и обменялся с Сальвато быстрым взглядом.
— Так! — произнес Спецьяле. — Теперь очередь синьоры, и конец. Ну-ка, расскажите о себе, хоть мы и так все знаем не хуже вас самой. Имя, фамилия, положение в обществе, а потом перейдем к Беккерам.
— Встаньте, Луиза, и обопритесь о мое плечо, — прошептал Сальвато.
Луиза поднялась и сделала, как он велел. Увидев ее, такую юную, такую прекрасную и скромную, зрители не удержались от шепота восхищения и жалости.
— Пристав! — приказал Спецьяле. — Водворите тишину.
— Тише! — крикнул пристав.
А Спецьяле обратился к Луизе:
— Говорите.
— Меня зовут Луиза Молина Сан Феличе, — начала молодая женщина нежным и дрожащим голосом. — Мне двадцать три года; я не виновна в преступлении, в котором меня обвиняют, но я хочу только одного — умереть.
— Значит, — подхватил Спецьяле, раздраженный тем, что публика столь очевидно выражала симпатию к обвиняемой, — значит, вы утверждаете, что не вы донесли на банкиров Беккеров?
— Она утверждает это с достаточным основанием, — вмешался Микеле, — потому что донес на них я. Ведь у генерала Шампионне находился я, допросить Джованнину советовал тоже я. Бедная сестрица не имеет ко всему этому никакого отношения! Так что можете спокойно отправить ее домой и просить ее, святую женщину, помолиться за вас.
— Замолчи, Микеле, замолчи… — пробормотала Луиза.
— Нет, говори, Микеле, говори! — подхватил Сальвато.
— Конечно, я теперь могу говорить, ведь я присужден к смерти, и хуже мне все равно не будет. Раз уж мне так или иначе висеть, по крайней мере, расскажу всю правду. Честных людей душит ложь, а не веревка. Так вот, я сказал: она так же чиста, как Мадонна Пие ди Гротта, ее соседка. Она нарочно вернулась из Пестума, чтобы предостеречь Беккеров, но встретила их, когда солдаты уже вели их в Кастель Нуово; а перед смертью Беккер-сын написал ей: мол, он-то хорошо знает, что вовсе не она виновна в его смерти, а я. Дай-ка сюда письмо, сестрица, дай письмо! Пусть эти господа его прочитают, они слишком справедливы и не осудят тебя, раз ты не виновата.
— У меня нет письма, — пролепетала Сан Феличе. — Не знаю, куда я его подевала.
— Оно у меня! — живо откликнулся Сальвато. — Поройся в моем кармане, Луиза, и передай письмо суду.
— Ты этого хочешь, Сальвато! — прошептала Луиза. И еще тише добавила: — А если они меня помилуют?..
— Дай-то Бог!
— А как же ты?
— Мой отец здесь.
Луиза достала из кармана Сальвато письмо и протянула его судье.
— Господа, — сказал Спецьяле, — даже если это собственноручное письмо Беккера, вы, надеюсь, не придадите ему большего значения, чем оно заслуживает. Вы ведь знаете, что Беккер-сын был любовником этой женщины.
— Любовником! — вскричал Сальвато. — О негодяй, не смей пачкать этого, ангела чистоты даже своими словами!
— Вы хотите сказать, сударь, что он был влюблен в меня?
— Влюблен до безумия, ибо только безумец может доверить женщине тайну заговора.
— Прочитайте письмо, — потребовал Сальвато, вставая с места, — и погромче!
— Да, громче! Громче! — закричали присутствующие.
Спецьяле был вынужден подчиниться требованию публики и прочитал вслух известное нам письмо, в котором Андреа Беккер в доказательство своего доверия к Луизе и убежденности, что она не имела отношения к разоблачению роялистского заговора, поручал молодой женщине раздать жертвам гражданской войны четыреста тысяч дукатов.
Судьи переглянулись: они не могли вынести приговор на основании полностью опровергнутого обвинения, при том, что жертва прощала, а преступник сам изобличил себя.
Однако повеление короля было недвусмысленно: осудить и приговорить к смерти.
Но не такой был человек Спецьяле, чтобы смущаться от подобной малости.
— Хорошо, — сказал он. — Трибунал отводит это главное обвинение.
Слова его были встречены одобрительным шепотом.
— Но, — продолжал Спечале, — вы обвиняетесь и в другом преступлении, не менее тяжком.
— В каком? — вместе спросили Луиза и Сальвато.
— Вы обвиняетесь в том, что предоставили убежище человеку, прибывшему в Неаполь для подготовки заговора против правительства, полтора месяца укрывали его в своем доме и выпустили только затем, чтобы он сражался против войск законного короля.
Вместо ответа Луиза опустила голову и нежно взглянула на Сальвато.
— Вот так преступление! — вмешался Микеле. — Да разве она могла позволить ему умереть у своего порога без всякой помощи? Разве не велит первая евангельская заповедь помогать ближнему своему?
— Изменники ни для кого не ближние, — отрезал Спецьяле и добавил, потому что спешил покончить с этим делом, заинтересовавшим публику куда более, чем ему хотелось: — Итак, вы приняли, прятали и выхаживали заговорщика, который вышел от вас только затем, чтобы присоединиться к французским и якобинским войскам?
— Признаюсь в этом, — отвечала Луиза.
— Этого достаточно. Это государственное преступление, измена. К смерти!
— К смерти! — глухо откликнулся трибунал.
Весь зал загудел недовольным ропотом, выражая сочувствие осужденной. Луиза Сан Феличе, спокойная, положив руку на сердце, обернулась к зрителям, чтобы поблагодарить их, но вдруг замерла, пристально глядя на кого-то в зале.
— Что с тобой? — спросил Сальвато.
— Там, там, видишь? — проговорила она, не шевельнув рукою, но вся подавшись вперед. — Он! Он! Он!
Сальвато, в свою очередь, нагнулся в ту сторону, куда указывала Луиза, и увидел человека лет пятидесяти пяти-шестидесяти, в элегантном черном платье с вышитым на нем мальтийским крестом. Он медленно приближался к трибуналу, и толпа расступилась перед ним. Он отворил дверцу перегородки, отделявшей публику от джунты, и сказал, обращаясь к судьям, недоуменно глядевшим на него: