— Спасибо, ваша милость, — сказал Микеле. — Это верно, дорогая матушка любит меня всем сердцем, а я всю жизнь причинял ей одно только горе, но сегодня это будет в последний раз! — И, смахнув слезу, он добавил; — Вы окажете мне честь сопровождать меня?
— Охотно, — отвечал кающийся.
— Пойдем, Микеле, нас ждут, — сказал Сальвато.
— Иду, господин Сальвато, иду!
И Микеле пошел следом за Сальвато.
Осужденные вышли из залы, которая была превращена в часовню, пересекли комнату, где слушали мессу, и во главе с палачом вступили в коридор.
Они двигались в том порядке, в каком их, вероятно, собирались казнить: впереди Чирилло, затем Мантонне, за ним Микеле, потом Элеонора Пиментель и, наконец, Этторе Карафа.
По правую и по левую руку каждого осужденного шли bianchi.
От ворот тюрьмы, ведущих во двор, до вторых ворот, выходящих на площадь Викариа, протянулась двойная цепочка солдат.
Площадь была полна народа.
При виде осужденных толпа заревела:
— Смерть якобинцам! Смерть!
Было совершенно ясно, что, если бы не солдаты, осужденных уже через несколько шагов разорвали бы на куски. Ножи сверкали во всех руках, все глаза горели угрозой.
— Обопритесь о мое плечо, — сказал, обращаясь к Саль-вато, кающийся, шагавший справа от него, тот, что сделал ему масонский знак.
— Вы думаете, что мне нужна поддержка?
— Нет. Но мне нужно дать вам некоторые указания.
Они уже отошли от ворот Викариа шагов на пятнадцать и находились напротив колонны, основанием которой служил так называемый Камень банкротов: в средние века банкроты, сидя голым задом на этом камне, объявляли о своей несостоятельности.
— Стой! — приказал кающийся, шагавший слева от Микеле.
В такого рода траурных процессиях кающиеся пользуются властью, которую никто не помышляет у них оспаривать.
Маэстро Донато остановился первым, а вслед за ним остановились все кающиеся, солдаты и осужденные.
— Молодой человек, — сказал кающийся, обратившись к Микеле, — попрощайся с матерью! Женщина, — добавил он, повернувшись к старухе, — дай сыну благословение!
Старуха слезла с камня, на котором сидела, и Микеле бросился к ней на шею.
С минуту оба не могли вымолвить ни слова.
Кающийся справа от Сальвато воспользовался этой задержкой и шепнул ему:
— В переулке Сант’Агостино алла Цекка, когда мы пойдем к церкви, возникнет замешательство. Поднимитесь на паперть, прислонитесь спиной к двери и ударьте в нее каблуком.
— Кающийся слева от меня свой человек?
— Нет. Делайте вид, будто вас интересует Микеле.
Сальвато обернулся к лаццароне и его матери.
Микеле как раз поднял голову и оглядывался вокруг:
— А она? Ее нет с вами?
— Кого нет?
— Ассунты.
— Отец и братья заперли ее в монастырь Аннунциаты, где она изнывала в слезах и в отчаянии, и поклялись, что если бы они могли вырвать тебя из рук солдат, то палачу не пришлось бы тебя вешать, потому что они растерзали бы тебя на куски. Джованни даже прибавил: "Это стоило бы мне целого дуката, но я бы и за тем не постоял!"
— Матушка, скажите ей: я на нее сердился из-за того, что она меня бросила, но теперь, когда знаю, что это не ее вина, я ее прощаю.
— Поторопитесь, — вмешался кающийся. — Вам пора расставаться.
Микеле стал перед матерью на колени, она положила ему ладони на голову и мысленно его благословила, потому что бедную женщину душили слезы и она не могла вымолвить ни слова.
Кающийся взял старуху сзади под локти и посадил обратно на камень, где она и застыла, сжавшись в комок, уронив голову в колени.
— Пойдем, — сказал Микеле.
И он сам встал на свое место.
Бедный малый был не столь силен духом, как Руво, не такой философ, как Чирилло, не обладал бронзовым сердцем Мантонне и не был поэтом, как Пиментель; он был сыном народа, а значит, был доступен всем человеческим чувствам и не умел ни сдерживать их, ни скрывать.
Он шагал твердой поступью, подняв голову, но по щекам его катились слезы.
Прошли немного по улице Трибунали, потом свернули налево по переулку Дзите, пересекли улицу Форчелла и вступили в переулок Сант’Агостино алла Цекка.
На углу его стоял человек с телегой, запряженной двумя буйволами. Сальвато почудилось, будто кающийся справа от него обменялся с этим человеком какими-то знаками. Он собирался спросить его об этом, когда тот прошептал ему:
— Готовьтесь.
— К чему?
— К тому, о чем я вам говорил.
Сальвато обернулся и увидел, что человек с телегой и буйволами последовал за кортежем осужденных.
Немного не доходя улицы Пендино поперек дороги застряла какая-то повозка с дровами — у нее сломалась ось.
Возница распряг лошадей и стал разгружать повозку. Пять или шесть солдат поспешили вперед, крича: "Дорогу! Дорогу!" — и попытались очистить проход.
Дело было как раз напротив церкви Сант’Агостино алла Цекка.
Вдруг послышался ужасный рев, и пара буйволов, точно взбесившись, с налитыми кровью глазами, свисающим языком и вырывающимся из ноздрей паром, волоча за собою грохочущую телегу, ринулись на колонну осужденных, топча и отбрасывая к стенам домов собравшихся зевак и замыкавших шествие солдат, которые тщетно старались остановить животных штыками.
Сальвато понял, что роковая минута настала. Он оттолкнул локтем кающегося, что держался слева от него, сбил с ног идущего рядом солдата и с криком: "Берегись, буйволы!" — будто хотел лишь укрыться от опасности, прыгнул на церковную паперть, прислонился спиною к двери и ударил в нее ногой.
Дверь открылась, как открывается английская лестница в хорошо поставленной феерии, и захлопнулась у него за спиной, прежде чем кто-нибудь успел заметить, куда он исчез.
Микеле попытался было кинуться вслед за Сальвато, но его удержала железная рука. То была рука Бассо Томео, старого рыбака, отца Ассунты.
CLXXXIIКАК УМИРАЛИ В НЕАПОЛЕ В 1799 ГОДУ
Четверо вооруженных до зубов людей ожидали Сальвато в церкви.
Один из них протянул к нему руки, и Сальвато с возгласом "Отец!" упал ему на грудь.
— А теперь, — произнес тот, — нельзя терять ни секунды! Пойдем! Пойдем!
Но Сальвато упирался.
— Разве мы не можем спасти моих товарищей?
— Об этом и думать нечего, — возразил Джузеппе Пальмиери. — Мы обязаны думать только о Луизе.
— О да! — вскричал Сальвато. — Луиза! Спасем Луизу!
Впрочем, если бы Сальвато и вздумал сопротивляться, это было бы невозможно: услышав, что солдаты стучат в дверь прикладами, Джузеппе Пальмиери геркулесовой хваткой вцепился в сына и увлек его к выходу на улицу Кьяветтьери аль Пендино.
Там ждали четыре оседланных коня с притороченными к лукам карабинами: их держали крестьяне из Абруцци.
— Вот мой конь, — сказал Джузеппе Пальмиери и вскочил в седло. — А вот твой, — он указал сыну на второго коня.
Прежде чем он окончил фразу, Сальвато был в седле.
— За мной! — скомандовал Джузеппе.
И он первым устремился через площадь Эльмо, по переулку Гранде, по улице Эджициака а Форчелла.
Сальвато скакал за ним, двое остальных следовали сзади.
Пять минут спустя они выехали из Неаполя через Ноланские ворота, понеслись по виа Сан Козмо, круто повернули налево, на тропинку, ведущую через болото, оказались на дороге в Казорию выше Каподикино, оставили справа Ачерру, слева Сант’Антимо и, далеко опередив сопровождавших их людей, ворвались на своих горячих конях в Кавдинское ущелье.
А теперь в двух словах объясним все эти события тем читателям, которые ждут этого от нас.
Джузеппе Пальмиери, совершив короткую поездку в Молизе, разыскал дюжину преданных людей и привел их с собою в Неаполь.
Его старый друг принадлежал к братству bianchi; под предлогом сопровождения Сальвато в качестве кающегося он взялся известить молодого человека о том, что замышляется для его спасения.
Один крестьянин из поместья Джузеппе Пальмиери загородил улицу повозкой. Другой с телегой, которая была запряжена парой буйволов и занимала почти всю ширину улочки, ждал кортежа осужденных.
Когда кортеж проследовал мимо, крестьянин засунул в уши буйволам по куску горящей пакли.
Животные пришли в ярость и с ревом устремились вперед по переулку, опрокидывая все на своем пути.
Отсюда и возник беспорядок, которым воспользовался Сальвато.
Замешательство продолжалось и после исчезновения молодого человека.
Мы уже говорили, что Микеле хотел последовать за Сальвато, но его остановил Бассо Томео, поклявшийся расправиться с ним вместо палача.
И тут началась драка не только между ними, но и между лаццарони, которые хотели разорвать Микеле на части, — ведь он надел французскую форму и тем опозорил все их почтенное сословие; Микеле же, по здравом размышлении, предпочитал быть повешенным, а не растерзанным толпою.
На помощь Микеле поспешили солдаты из охраны и вырвали его из рук бывших приятелей, хотя и в чрезвычайно плачевном состоянии.
Рука у лаццарони проворная, они успели раза два-три полоснуть Микеле ножом.
Бедняга не стоял на ногах, так что пришлось положить его на телегу, преграждавшую улицу, и в таком виде везти дальше.
Что касается Сальвато, то бегство его было замечено — не случайно же солдаты стучали прикладами в церковные двери; однако двери эти были слишком прочны и не поддавались ударам: пришлось обежать церковь кругом по улице Пендино. Но это заняло целых четверть часа, и, когда солдаты достигли второго выхода из церкви, Сальвато был уже вне пределов города, а значит, вне опасности.
Никто из остальных осужденных не сделал ни малейшей попытки к бегству.
После того как исчез Сальвато, а Микеле уложили на телегу, траурный кортеж снова двинулся к месту казни, то есть к площади Старого рынка.
Но для развлечения народа шествие сделало большой крюк по улице Франческа, чтобы выйти на набережную.
Лаццарони узнали Элеонору Пиментель и стали плясать по сторонам колонны осужденных; с непристойными телодвижениями и воплями они пели: