— И я могу сказать его королевскому высочеству?..
— Можешь ему сказать, что я еду следом за тобой. Ты видел наших лошадей?
— Они у ворот Багерии, государь.
— Ладно, по пути скажи конюхам, пусть подведут их. поближе.
Гонец галопом поскакал назад.
Через четверть часа в Палермо затрезвонили все колокола.
— Ну вот, — сказал король. — Это должно ей помочь.
И Фердинанд продолжал охоту.
Без единого промаха подстрелил он уже девяностого перепела.
— Хотите, Кардилло, побиться об заклад, что я без промаха дойду до сотни?
— Не стоит труда.
— Почему?
— Потому что возвращается гонец.
— Дьявольщина! — проворчал Фердинанд. — Тубо, Юпитер! Пока что подстрелю девяносто первого.
Перепел взлетел, и король подстрелил его.
Когда он обернулся, гонец был рядом.
— Ну, как? — спросил король. — Помогли колокола?
— Нет, государь, врачи обеспокоены.
— Врачи обеспокоены! — повторил Фердинанд, почесывая за ухом. — Выходит, дело серьезное?
— Весьма серьезное, государь.
— В таком случае пусть выставят святые дары.
— Осмеливаюсь доложить вашему величеству, врачи говорят, что ваше присутствие настоятельно необходимо.
— Настоятельно! Настоятельно! — нетерпеливо буркнул Фердинанд. — Я не могу сделать больше, чем делает Господь Бог!
— Государь, вот лошадь вашего величества.
— Вижу, вижу, черт побери! Поезжай с Богом, дружок, поезжай, а если не помогут святые дары, я приеду сам.
И он вполголоса добавил:
— Разумеется, когда убью своих сто перепелов.
Через четверть часа король и в самом деле настрелял недостающих. Сэр Уильям ненамного от него отстал, он подстрелил восемьдесят семь птиц. Президент Кардилло убил на десяток меньше, чем сэр Уильям, и на двадцать три меньше, чем король, поэтому он был в ярости.
Колокола трезвонили вовсю, и это доказывало, что ничего нового пока не произошло.
— Alla malora![77] — промолвил, вздохнув, король. — Похоже, она заупрямилась и не хочет кончать дело, пока меня не будет на месте. Что ж, поедем. Верно говорят: "Чего хочет женщина, того хочет и Бог".
И, вскочив на коня, он бросил остальным двум охотникам:
— Вы вольны достреливать до сотни, а я возвращаюсь в Палермо.
— В таком случае, — отозвался сэр Уильям, — я следую за вашим величеством. Долг обязывает меня не покидать вас в такую минуту.
— Хорошо, отправляйтесь, — сказал Кардилло. — А я остаюсь.
Король и сэр Уильям пустили коней галопом.
Когда они въезжали в город, колокольный звон прекратился.
— А-а, — сказал король, — сдается мне, что дело сделано. Осталось узнать, мальчик это или девочка.
Они проследовали мимо церкви: все свечи были зажжены, на алтаре выставлены святые дары, церковь битком набита богомольцами.
Вдруг послышался треск петард и в воздух взвились ракеты.
— Славно! — воскликнул король. — Это добрый знак.
В это же мгновение Фердинанд заметил вдалеке знакомого гонца; тот на скаку махал в воздухе шляпой и кричал: "Да здравствует король!" За ним и впереди него бежала целая толпа. Казалось чудом, что он никого не задавил.
Едва заметив Фердинанда, он еще издали крикнул:
— Принц, ваше величество! Принц!
— Вот видите, — обратился король к сэру Уильяму. — Будь я там, ничего бы не прибавилось.
Под народные клики Фердинанд прибыл во дворец.
Там царила всеобщая радость, и короля поджидали с нетерпением.
Герцог и герцогиня Калабрийские приняли близко к сердцу дело синьоры Сан Феличе не ради нее самой — они едва были с нею знакомы, — а ради ее мужа.
Бедный кавалер был ни жив ни мертв от волнения, словно речь шла о его собственной судьбе, и на коленях молился в комнате, примыкавшей к спальне родильницы.
Он достаточно знал короля и понимал, что имеет довольно оснований для страха и мало для надежды.
Молодая мать лежала в постели. Она нисколько не сомневалась в успехе своей просьбы: кто мог бы отказать в чем бы то ни было этому прекрасному ребенку, которого она в таких муках только что произвела на свет? Это было бы кощунством!
Разве не станет этот младенец в один прекрасный день королем? Разве не будет доброй приметой, если он войдет в жизнь через врата милосердия, лепеча слово: "Пощады!"
Поскольку дед не присутствовал при рождении принца, того успели к прибытию короля обмыть и одеть в великолепное кружевное платьице. У него были белокурые волосики — наследственный признак австрийской династии, удивленные голубые глаза, глядевшие невидящим взором, кожа свежая, как лепесток розы, белая, как атлас.
Мать положила его возле себя и неустанно целовала. В складки платьица, надетого поверх королевских пелен, она вложила прошение о помиловании несчастной Сан Феличе.
Крики "Да здравствует король!" слышались на улице все ближе к сенатскому дворцу.
Герцог побледнел: он так боялся отца, что ему чудилось, будто он повинен чуть ли не в оскорблении королевского величества.
Герцогиня оказалась более мужественной.
— О Франческо, — сказала она, — не можем же мы покинуть на произвол судьбы эту женщину!
Кавалер Сан Феличе услышал эти слова и, отворив дверь алькова, показал свое бледное и встревоженное лицо.
— Ах, мой принц! — произнес он с укором.
— Я обещал и сдержу слово, — ответил Франческо. — Я слышу шаги короля; не показывайся или ты все погубишь.
Сан Феличе прикрыл дверь смежной комнаты в тот самый миг, когда король отворял дверь спальни.
— Ну вот, ну вот, — заговорил он, входя, — все кончилось, притом наилучшим образом, благодарение Богу! Поздравляю тебя, Франческо.
— А меня, государь? — спросила родильница.
— А вас я поздравлю, когда увижу ребенка.
— Государь, вы знаете, что я имею право просить о трех милостях, раз я дала престолу наследника?
— Если это славный малец, вы их получите.
— Ах, государь, он ангелочек!
И, взяв ребенка на руки, она протянула его королю.
— Ого, клянусь честью, я и сам не смог бы сработать лучше, хоть я и мастер на такие дела! — сказал король, взяв у нее младенца и повернувшись к сыну.
На секунду воцарилась тишина, присутствующие затаили дыхание, у всех замерло сердце.
Ждали, когда же король увидит прошение.
— А это что? Что у него под мышкой?
— Государь, — сказала Мария Клементина, — вместо трех милостей, положенных наследной принцессе, давшей наследника короне, я прошу только об одной.
Голос ее так дрожал, когда она произносила эти слова, что король взглянул на нее с удивлением.
— Черт побери, милая дочь! — сказал он. — Похоже, что ваше желание трудно исполнить!
И, переложив ребенка в согнутую левую руку, он правой взял бумагу, медленно развернул ее, переводя глаза с побелевшего принца Франческо на откинувшуюся на подушки принцессу Марию Клементину, и начал читать.
Но с первых же слов он нахмурил брови, лицо его приняло зловещее выражение.
— О! — воскликнул он, не дав себе труда перевернуть страницу. — Если вы об этом хотели меня просить, вы, сударь мой сын, и вы, сударыня моя невестка, то, значит, вы напрасно теряли время. Эта женщина приговорена к смерти, и она умрет.
— Государь! — пролепетал принц.
— Если бы даже сам Бог пожелал ее спасти, я пошел бы против Бога!
— Государь! Ради этого ребенка!
— Держите! — закричал король. — Забирайте вашего ребенка! Возвращаю вам его!
И, грубо бросив новорожденного на кровать, он вышел из спальной, крича:
— Никогда! Никогда!
Принцесса Мария Клементина с рыданием схватила в объятия плачущего младенца.
— Ах, бедное невинное дитя! — проговорила она. — Это принесет тебе несчастье…
Принц упал на стул, не в силах вымолвить ни слова.
Кавалер Сан Феличе толкнул дверь кабинета и, бледный как смерть, подобрал с пола прошение.
— О мой друг! — сказал принц, протягивая ему руку. — Ты видишь, мы не виноваты.
Но тот, казалось, ничего не видел и не слышал, он пошел прочь из спальни, разрывая в клочья прошение и твердя:
— Этот человек и вправду чудовище!
CLXXXVIIIТОНИНО МОНТИ
В те самые минуты, когда разъяренный король ринулся прочь из спальни наследной принцессы, а за ним Сан Феличе, разрывая в клочья прошение, капитан Скиннер обсуждал с высоким красивым малым лет двадцати пяти условия, на которых тот предлагал себя в качестве члена судовой команды.
Мы говорим "предлагал себя", но можно было бы выразиться точнее. Накануне один из лучших матросов, исполнявших на шхуне обязанности боцмана, уроженец Палермо, получил от капитана приказ завербовать несколько человек для пополнения экипажа. На улице Салюте у дверей дома № 7 он увидел крепкого молодого человека в рыбацком берете и засученных выше колен штанах, открывавших сильные и вместе с тем изящные икры.
Остановившись перед ним, боцман с минуту внимательно и упорно разглядывал молодого рыбака, так что тот наконец спросил на сицилийском наречии:
— Чего тебе от меня надо?
— Ничего, — отвечал на том же наречии боцман. — Гляжу я на тебя, а в душе думаю, что это просто срам.
— Что срам?
— Да то, что такому красивому и сильному парню, как ты, вместо того чтоб быть славным матросом, суждено быть плохим тюремщиком.
— Кто тебе сказал? — спросил молодой человек.
— Какая разница, раз уж я знаю?
Молодой человек пожал плечами.
— Что поделаешь! — сказал он. — Рыбацким ремеслом не прокормишься, а должность тюремщика приносит два карлино в день.
— Подумаешь! Два карлино в день! — щелкнув пальцами, возразил боцман. — Разве это плата за такое скверное ремесло! Я вот служу на корабле, так у нас два карлино получают юнги, молодые матросы — четыре, а матросы все восемь!
— Ты зарабатываешь восемь карлино в день? Ты?! — вскричал молодой рыбак.
— Я-то зарабатываю двадцать, ведь я боцман.
— Проклятье! Какую же торговлю ведет твой капитан, что он платит своим людям такие деньги?