В комнате «святой» обнаружили сундук, наполненный серебряной посудой, кружевами, драгоценными предметами; некоторые из этих вещей, притом наиболее дорогих, были получены ею от королевы, чьи письма она предъявила суду.
Королева пришла от всей этой истории в страшную ярость, но судебный процесс получил такую огласку, что она не решилась вызволить эту женщину из рук правосудия. Зато Чирилло стал жертвою мести королевы, и именно этим объясняются преследования, которым он подвергся и которые из ученого превратили его в революционера.
Что же касается «святой», то, несмотря на протокол, составленный Чирилло, несмотря на приговор суда, признавшего ее виновной, в Неаполе осталось немало легковерных, продолжавших посылать ей подарки и поручавших себя ее молитвам.
А вот второй пример суеверия королевы, о котором мы обещали рассказать. Около 1777 года, то есть ко времени рождения принца Франческо, того самого, кого мы видели на флагманской галере уже взрослым и о котором говорили позже как о покровителе кавалера Сан Феличе, в Неаполе жил монах-францисканец, лет восьмидесяти; ему удалось создать себе репутацию святого, поощряемую монастырем, где он жил, ибо это было монастырю выгодно. Монахи, его собратья, распустили слух, будто шапочка, что он обычно носил, наделена особой силой, помогающей беременным женщинам; поэтому все рвали друг у друга из рук чудодейственную шапочку, а монахи, как нетрудно догадаться, выпускали ее из монастыря не иначе как за большие деньги. Женщины, роды которых благодаря шапочке проходили легко, кричали об этом на всех перекрестках и тем самым подкрепляли репутацию этого благословенного предмета. Тех же, что рожали трудно или даже умирали, обвиняли в недостатке веры, и, таким образом, репутация шапочки оставалась незыблемой.
В последние дни беременности Каролина доказала, что она прежде всего женщина, а потом уж королева и философ: она послала за шапочкой, сказав, что станет платить за нее монастырю по сто дукатов в день.
Она продержала шапочку пять дней, к великой радости монахов и к великому отчаянию других рожениц, которым пришлось обойтись без помощи чудесной реликвии.
Мы не можем сказать, принесла ли шапочка счастье королеве, зато положительно утверждаем, что Неаполю она счастья не принесла: Франческо был трусливым и двуличным принцем и стал двуличным и жестоким королем.
Свойственная Каролине и ее братьям Иосифу и Леопольду склонность мнить себя учеными доходила у нее до мании: когда в 1780 году заболел малолетний принц Карл, герцог Апулийский, родившийся в 1774 году и провозглашенный наследником престола (кстати, именно его появление на свет открыло перед его матерью доступ в Государственный совет), к нему были приглашены знаменитейшие врачи, однако Каролина вмешивалась во все вопросы лечения, притом ею владели не беспокойство матери, а самоуверенность всезнайки.
Фердинанд, довольствовавшийся ролью отца, был крайне удручен (надо отдать ему справедливость), видя, что наследник находится в смертельной опасности; однажды, слушая хладнокровные рассуждения королевы о причинах подагры, в то время как сын их умирал от оспы, он не выдержал, поднялся с места и сказал, взяв ее за руку:
— Неужели ты не понимаешь, что быть королевой еще не значит быть врачом и что медицину надо изучить? Я всего лишь осел и сознаю это, а потому довольствуюсь тем, что молчу и плачу. Ты тоже молчи и плачь или уходи вон.
Она, однако, собиралась продолжить свои разглагольствования; тогда король довольно решительно подтолкнул ее к двери и пинком помог ей удалиться, что было бы к лицу скорее какому-нибудь лаццароне, чем монарху.
Малолетний принц умер, к великому горю своего родителя; что же касается Каролины, то в утешение ему она могла только повторить известное изречение спартанки, которого бедный король никогда раньше не слышал и возвышенный стоицизм которого не в силах был оценить:
— Производя его на свет, я уже знала, что придет час, когда он умрет. Легко понять, что люди со столь различными характерами не могли ужиться; поэтому, хотя у Фердинанда и Каролины не было таких веских оснований для бесплодия, как у Людовика XVI и Марии-Антуанетты, все же на первых порах их союз не приносил столь обильных плодов, как впоследствии.
Действительно, взглянув на генеалогическое древо, составленное дель Поццо, мы видим, что первым ребенком Фердинанда и Каролины была принцесса Мария Терезия, родившаяся в 1772 году, в 1790 году ставшая эрцгерцогинею, в 1792-м — императрицею и скончавшаяся в 1803 году.
Итак, прошло четыре года, прежде чем у супругов появился первый ребенок. Правда, с этого момента положение изменилось, будущее исправило медлительность прошлого: тринадцать принцев и принцесс убедительно доказывали, что примирения супругов были столь же частыми, как и их размолвки. Весьма возможно, что инстинктивное отвращение, отдалявшее Каролину от ее супруга, было преодолено из политических соображений. Королева, женщина молодая, красивая, горячая, изучила характер супруга и поняла, какими средствами ей удастся подчинить его своей воле. В самом деле, Фердинанд никогда не мог ни в чем отказать своим любовницам, а тем более жене — и какой жене! — Марии Каролине Австрийской, одной из самых обольстительных женщин, когда-либо живших на земле!
На первых порах эту тонкую, чувствительную женщину отталкивала чувственная, вульгарная натура ее мужа, присущее ему простонародное начало. Так, всякий раз, когда король отправлялся в Сан Карло слушать оперу, он приказывал подать себе в ложу ужин. Ужин этот, не столь изысканный, сколь обильный, не обходился без национального кушанья — макарон; но король ценил тут не столько само излюбленное блюдо, сколько восторг, который он вызывал у народа своей манерой его есть. Поглощая макароны, лаццарони выказывают необыкновенную ловкость рук, обусловленную их презрением к вилке. Так и Фердинанд, неизменно подчеркивавший, что он король лаццарони, брал блюдо со стола, подходил с ним к балюстраде ложи и под оглушительные рукоплескания партера принимался есть руками, с ужимками пульчинеллы, покровителя пожирателей макарон.
Однажды, когда он предавался этому занятию в присутствии королевы и вызвал бурю рукоплесканий, она не выдержала, поднялась с места и удалилась, знаком приказав своим фрейлинам Сан Марко и Сан Клементе следовать за нею.
Обернувшись, король увидел, что ложа пуста.
Между тем легенда утверждает, что удовольствия такого рода разделялись и королевой, но в ту пору она была во власти своей первой любви и была столь же робка, сколь впоследствии стала бесстыдной. Во время маскарада с открытыми лицами, о чем мы сейчас расскажем, королева нашла повод подойти к красавцу-князю Караманико, который, как мы видели, так преждевременно умер в Палермо.
Король набрал собственный полк и с удовольствием им командовал; он называл этих солдат своими липариотами на том основании, что большинство из них было завербовано на Липарских островах.
Мы сказали, что Караманико был капитаном этого полка, а Фердинанд — его полковником.
Однажды король назначил своему любимому полку большой смотр в долине Портичи, у подножия Везувия, этой вечной угрозы разрушения и смерти. Были разбиты великолепные палатки, куда из королевского дворца свезли вина различных местных сортов и всевозможную снедь.
Одну из палаток занимал сам король, наряженный хозяином постоялого двора, — другими словами, одетый в белую холщовую куртку и такие же штаны, с традиционным колпаком на голове, с красным шелковым кушаком, к которому вместо шпаги (какой Ватель перерезал себе горло) был привязан огромный кухонный нож.
Никогда еще король не чувствовал себя так удобно, как в этом наряде; ему хотелось бы остаться в нем на всю жизнь.
Десять-двенадцать трактирных слуг в таких же нарядах готовы были исполнять распоряжения хозяина и угождать офицерам и рядовым.
А все это были первые придворные синьоры, аристократы, занесенные в Золотую книгу Неаполя.
В другой палатке находилась королева, одетая как хозяйка харчевни из комической оперы — в шелковой юбке небесно-голубого цвета, черном, расшитом золотой канителью казакине и вишневого цвета фартуке, расшитом серебром; на ней был полный гарнитур украшений из розовых кораллов — ожерелье, серьги, браслеты; грудь и руки были полуприкрыты, а в волосах — не напудренных и, следовательно, представших во всем своем изобилии и великолепии, — сверкали золотистые колоски; лазоревая сетка сдерживала их, словно водопад, готовый прорвать плотину.
Примерно двенадцать молодых придворных дам, наряженных как театральные служанки, со всей изысканностью и кокетством, подчеркивающими природное очарование каждой из них, являли собой летучий отряд, ничуть не уступавший тому, что был у Екатерины Медичи.
Но, как мы уже заметили, в этом маскараде без масок только любовь была в маске. Проходя между столиками, Каролина касалась платьем мундира молодого капитана, обнажая при этом часть своей восхитительной ножки, а капитан не сводил с нее глаз и только подхватывал и прижимал к сердцу цветы, что срывались с ее груди, когда она наливала ему вина. Увы! Одно из двух сердец, так жарко пылавших взаимной любовью, уже остановилось навеки; другое еще билось, но под влиянием ненависти и жажды мести.
Нечто подобное имело место десять лет спустя в Малом Трианоне; такая же комедия, хоть в ней, правда, и не участвовала грубая солдатня, разыгрывалась между королем и королевой Франции. Король был мельником, королева — мельничихой, а работник их, зовись он хоть Диллон, хоть Куаньи, ничуть не уступал князю Караманико ни в изяществе, ни в красоте, ни даже в знатности.
Как бы то ни было, пылкий нрав короля вовсе не согласовался с супружескими прихотями Каролины, и любовь свою, которою пренебрегала его супруга, ему приходилось предлагать другим женщинам. Но Фердинанд так робел перед королевой, что иной раз даже не в силах был скрывать свои измены. Тогда — отнюдь не от ревности, а лишь затем, чтобы соперницы не оказывали на короля влияния, на которое она сама притязала, — ко