— Это обманщик, санкюлот, сентябрист, цареубийца.
— Во Франции, может быть, так оно и есть, а в Неаполе — слушай и постарайся запомнить — якобинец это тот человек, кто любит родину, хочет добра народу и, следовательно, выступает против предрассудков, которыми его одурманивают; это человек, желающий равенства, то есть одинаковых законов и для великих мира сего, и для малых; требующий свободы для всех — чтобы рыбаки могли на равных правах забрасывать сети во все части залива и не было бы у Портичи, Кьятамоне и Мерджеллины участков, доступных только избранным, пусть даже самому королю, ибо море принадлежит всем, как воздух, которым мы дышим, как солнце, что одинаково светит нам всем. Якобинец — это, наконец, тот человек, кто стремится к братству, то есть относится ко всем людям как к братьям и говорит: «Несправедливо, что одни бездельничают и побираются, а другие работают и устают; это человек, не желающий, чтобы нищий рыбак, каждую ночь расставляющий сети и каждый день их вытягивающий и волей случая раз в десять лет выловивший рыбу ценою в тридцать дукатов…»
Толпе цена, по-видимому, показалась непомерной; раздались смешки.
— Даю за нее тридцать дукатов! — объявил Филомарино. — Так вот, повторяю, якобинец — это тот человек, кто не хочет, чтобы у бедного рыбака, выловившего рыбу ценою в тридцать дукатов, украл бы ее какой-то человек — простите, какой-то монах. Монах не человек; названия «человек» достоин только тот, кто оказывает своим братьям услуги, а не тот, кто обкрадывает их; тот, кто полезен обществу, а не тот, кто ему в тягость; тот, кто трудится и честно получает заработок, чтобы кормить жену и детей, а не тот, кто отвлекает женщину от дела и развращает детей, приучая их к лености и безделью. Вот, монах, что такое якобинец, а если так — то я и есть якобинец!
— Слышите, что он говорит? — вскричал монах в бешенстве. — Он поносит Церковь, поносит веру, поносит святого Франциска! Он атеист!
— Что значит «атеист»? — спросили несколько человек.
— Это человек, который не признает Бога, не верит в Мадонну, в Христа и в чудеса святого Януария, — пояснил фра Пачифико.
Дон Клементе Филомарино заметил, что при каждом из этих обвинений глаза у всех разгорались и блестели все жарче. Стало ясно, что, если стычка между ним и монахом продолжится, судить их будет невежественная и фанатичная толпа и она будет не на его стороне. При последних словах фра Пачифико у нескольких мужчин вырвались злобные выкрики; они стали грозить ему кулаками и повторять вслед за монахом:
— Он якобинец! Он безбожник! Он не верит в чудеса святого Януария!
— Вдобавок, — продолжал монах, оставивший этот довод напоследок, — он сторонник французов.
Это обвинение побудило мужчин взяться за камни.
— А вы… вы ослы и всегда будете таскать тяжести, так вам и надо! — бросил им дон Клементе.
И он затворил окно.
Но едва успел он прикрыть его, как кто-то закричал:
— Долой французов! Смерть французам!
И пять-шесть камней полетели в окно, разбили стекла, а один попал дону Клементе в лицо и слегка ранил его.
Не появись молодой человек вновь у окна, толпа, быть может, удовлетворилась бы этой местью и ярость ее улеглась бы; но, взбешенный как нанесенным ему оскорблением, так и болью, он схватил заряженное охотничье ружье, опять подошел к окну; его лицо пламенело гневом и сверкало презрением; указывая на окровавленную щеку, он спросил:
— Кто бросил камень? Кто ранил меня?
— Я бросил, — отозвался человек лет сорока, невысокий, но могучего сложения, одетый в белую куртку и такие же короткие штаны, с соломенной шляпой на голове; он скрестил руки на груди, и от этого движения с куртки его посыпалась мука. — Бросил камень я, Гаэтано Маммоне.
Едва человек в белой куртке произнес эти слова, как дон Клементе Филомарино вскинул ружье и нажал на курок.
Но вспыхнул только запал.
— Чудо! — воскликнул фра Пачифико, уже взвалив мешок с рыбой на осла и предоставляя дону Клементе сражаться с толпой. — Чудо!
И он стал спускаться в сторону Иммаколателлы, продолжая восклицать:
— Чудо! Чудо!
Вслед за ним человек двести стали кричать: «Чудо!» Тем временем, покрывая весь этот хор, голос, уже раздававшийся раньше, повторил:
— Смерть якобинцу! Смерть безбожнику! Смерть стороннику французов!
Тут все голоса, кричащие «Чудо!», подхватили:
— Смерть, смерть! Война была объявлена.
Часть толпы бросилась в ворота, чтобы напасть на дона Клементе изнутри дома, другие приставили к окну лестницу и стали карабкаться по ней.
Дон Клементе снова выстрелил в самую гущу толпы, не целясь; какой-то мужчина упал.
Тем самым неосторожный юноша отказывался от пощады. Ему не оставалось ничего другого, как продать свою жизнь возможно дороже.
Ударом приклада он сбил первого же, чья голова показалась на уровне окна; тот взмахнул руками и навзничь повалился вниз.
Дон Клементе бросил в комнату ружье, приклад которого раскололся от этого страшного удара, и схватил в обе руки пистолеты; как только первые двое из числа нападавших показались наверху, они получили по пуле — один в голову, другой в грудь.
Оба сорвались с лестницы и, бездыханные, упали на мостовую.
Бешеные крики стали еще неистовее; со всех концов набережной сбегался народ на помощь нападающим.
Тут дон Клементе Филомарино услышал, что дверь парадного входа затрещала и тут же раздался шум приближавшихся шагов.
Он бросился к двери и запер ее на ключ.
Но она была слабой преградой для смерти.
Перезарядить пистолеты он не успел, а ружье его было разбито. Но в качестве орудия для драки у него оставался ствол ружья, которым он мог воспользоваться как палицей, и еще — дуэльные шпаги.
Он снял их со стены, положил на стул позади себя, взял в руки ружейный ствол и решил защищаться до последней возможности.
В окне показался новый нападающий; ружье обрушилось на него; если бы удар пришелся по голове — она раскололась бы, но нападающий мгновенно отклонился и тем самым спас голову, а удар пришелся в плечо. Он обеими руками схватил ружье, уцепился обеими руками за его выступающие части, спусковую скобу и курок. Поняв, что предстоит тяжелая борьба, во время которой могут выломать дверь, дон Клементе выпустил ствол из рук, в то время как противник, рассчитывая на сопротивление, лишился точки опоры и рухнул вниз; зато дон Клементе остался без своего самого грозного оружия.
Он бросился к шпагам.
Раздался страшный треск: топор пробил тонкую дверь.
Воспользовавшись тем, что топор исчез из виду перед новым ударом, молодой человек просунул шпагу в отверстие, пробитое топором, и до слуха его донеслось страшное проклятие.
— Попал! — воскликнул дон Клементе с тем диким смехом, когда радуются отмщению те, у кого остается одна только надежда: нанести перед смертью как можно больше вреда противнику.
За спиной у него послышалось падение какого-то тяжелого тела: это с балкона прыгнул в комнату человек с кинжалом в руке.
Узкое лезвие шпаги, скрестившись с кинжалом, блеснуло как молния; нападающий испустил вздох и упал; лезвие выступило на шесть дюймов между его лопатками.
Второй удар топора выбил филенку двери. Дон Клементе собрался дать отпор новым противникам, как вдруг увидел, что сверху на улицу летят бумаги и книги.
Он понял: взбешенные осаждающие пробрались на третий этаж, взломали дверь в апартаменты его брата, который, быть может, не предвидя опасности и торопясь к Дю-ра, сам оставил ее незапертой, и летящие бумаги не что иное, как рукописи, книги, эльзевиры герцога делла Тор-ре, которые невежественные бунтари выбрасывают из окна, не подозревая, какие это сокровища.
Когда его ранило брошенным камнем, он лишь вскрикнул от бешенства; теперь же он застонал, почувствовав душевную боль от совершающегося святотатства:
— Бедный брат! Каково же будет его отчаяние, когда он возвратится домой!
Дон Клементе забыл об опасности, грозящей лично ему, забыл, что, когда герцог делла Торре возвратится, тому придется, вероятно, узнать об утрате еще большей, чем гибель рукописей и эльзевиров. Он теперь видел перед собою только эту совершенно неожиданно и притом по его же собственной вине открывшуюся бездну, которая в один миг поглотит плоды тридцатилетних упорных разысканий и забот, и его охватил гнев против этих негодяев, не удовлетворявшихся местью человеку, а вымещавших злобу и на неодушевленных предметах, которые они уничтожали, не ведая их ценности, просто подчиняясь инстинкту разрушения.
У него мелькнула мысль войти с ними в переговоры, сдаться им и своей смертью выкупить драгоценные книги и рукописи брата. Но при виде их лиц, выражавших в равной мере бешенство и тупость, он понял: люди эти, уверенные, что ему от них не ускользнуть, не пойдут на соглашение, а узнав о ценности вещей, которые он хочет спасти, наоборот, еще рьянее станут уничтожать их.
Поэтому он решил ни о чем не просить осаждающих, а так как смерть казалась ему неминуемой и ничто уже не могло отвратить ее, он хотел только одного — чтобы она наступила скорее и была не так уж мучительна.
Когда он будет мертв, жажда мести у нападающих утихнет.
Дону Клементе оставалось только хладнокровно обдумать положение и отомстить за себя наилучшим образом.
В окно нападающие больше не пытались забраться — это было слишком опасно. Дон Клементе подбежал к нему; на набережной собралось тысячи три лаццарони; к счастью, ни у кого из них не было огнестрельного оружия, так что он мог сверху наблюдать за ними.
Под окном собравшиеся складывали огромный костер; одни тащили топливо с набережной, где находится обширный склад дров и строительного леса, в то время как другие под сложенные дрова и доски подкладывали книги и рукописи, которые все еще сыпались с третьего этажа и предназначались для разведения огня.
Между тем дверь готова была рухнуть под напором осаждавших, а главное — под ударами топора, наносимыми человеком в белой куртке.