Гибкий и податливый ум молодого лаццароне быстро впитал в себя демократический дух великой книги; новообращенный революции, он никогда не упускал случая привлечь на ее сторону и других.
Поэтому, как только лодка тронулась и оба моряка, бросив беспечный взгляд на горизонт, предоставили ее на волю северо-западного ветра, Микеле, потирая руки, повел с ними такую беседу:
— Ну как, друзья мои, надеюсь, вы теперь довольны?
— Чем довольны? — буркнул старший из гребцов, казалось отнюдь не разделявший радостного настроения Микеле.
— Да тем, уж конечно, что можете теперь ловить без помехи рыбу во всем заливе от Позиллипо до мыса Кампанеллы. Тиран больше не запретит вам.
— Какой тиран? — спросил все тот же гребец.
— Как это какой? Фердинанд, конечно!
— Совсем он не тиран, потому что каждый ловит рыбу у себя, — возразил младший гребец, который, по-видимому, был всецело на стороне старшего товарища. — Вот он и запрещает ловить здесь другим.
— Послушай! Ты считаешь, что море собственность короля?
— А то чья же?
— Ну, а я так утверждаю, что море наше. Твое, мое, всех и каждого!
— Это что-то чудное!
— Пусть. А доказательство тому…
— Что ж! Выкладывай свое доказательство!
— Слушайте хорошенько.
— Ну, слушаем.
— Земля принадлежит богатым.
— Ты с этим согласен?
— Да. И вот доказательство, что она принадлежит им и у них есть на нее право: ведь земля-то между ними поделена стенами, заборами, рвами, какими ни на есть границами, тогда как море… Ну покажите мне, сделайте милость, границы, рвы, заборы и стены, которые делят море!
Один из гребцов попытался возразить ему.
— Постой, — прервал его Микеле, — я еще не кончил. Чтобы земля дала урожай, ее нужно возделать и засеять. А море возделывается и засевается само собой. Мы только собираем жатву — камбалу, триглу, лобанов, миног, мурен, скатов, омаров, тюрбо, лангустов, и запас этот все время пополняется: жатвы следуют за жатвами — никому нет нужды утучнять да поливать море. Вот это и заставляет меня говорить, что земля принадлежит богатым, а море — беднякам и Богу. Надо быть тираном, и тираном жестоким, чтобы лишить бедных того, что дал им Господь. Евангелие учит: «Кто дает бедным, ссужает Бога».
— Хм-хм! — хмыкнул наиболее разговорчивый из двух гребцов, на минуту придя в затруднение.
— Ну, что ты мне ответишь на это? — спросил Микеле, заранее чувствуя себя победителем.
— Что ж, и отвечу.
— Давай же, отвечай.
— Я отвечу, что у короля есть охотничий дворец в Мерджеллине…
— Да, он еще там рыбу продавал.
— Дворец в Неаполе, замок в Портичи, вилла в Фаворите, и все это на берегу залива.
— Ну и что с того?
— А то, что если не море, то залив принадлежит королю.
— Верно, — поддержал второй гребец, ободренный доводами товарища, — разве у нас есть дворцы на берегу залива? Да и сам ты с твоими красивыми одеждами, разве ты их имеешь? Отвечай.
— А как, по-твоему, — не сдавался Микеле, — почему он не построил большую стену от вершины Позиллипо до мыса Кампанелла с воротами, чтобы пропускать лодки и суда?
— Он достаточно богат для того, чтобы построить, если бы пожелал.
— Да, но недостаточно могуществен. В первую же бурю Господь Бог дунет на эти стены, и они падут, как стены Иерихона.
— А теперь ты скажи, почему, когда французы стали хозяевами Неаполя и должно было наступить благоденствие, хлеб и макароны держатся все в той же цене, что и при тиране?
— Это верно. Но муниципалитет составил указ, по которому начиная с пятнадцатого февраля цены на хлеб и макароны снизятся по сравнению с прежними.
— Почему с пятнадцатого февраля, а не сейчас?
— Так ведь тиран продал своим друзьям-англичанам все груженные зерном корабли, которые идут из Апулии и Берберии! Надо дать время подойти другим судам. А что мы должны делать пока, поджидая их? Ненавидеть его, бороться с ним: лучше умереть, чем опять попасть под его иго. А французы — разве они не сделали все что могли? Не уничтожили привилегии рыбной ловли? Разве теперь каждый лаццароне не может ловить рыбу там же, где было заповедное место короля?
— Да, это верно.
— Сейчас-то у вас рыбы сколько душе угодно?
— И то сказать, что он себе всегда самую дорогую и лучшую рыбу выбирал.
— Разве французы не уничтожили налог на соль?
— Да, это так.
— И на оливковое масло?
— Твоя правда.
— И на сушеную рыбу?
— Верно. А вот зачем они уничтожили титул «превосходительство»? Что им сделало это несчастное «превосходительство»? Уж оно-то ничего никому не стоило!
— Это для равенства.
— А что такое равенство? Разве нам это известно?
— В том-то и штука, что неизвестно. Раньше были князья, высочества, превосходительства, господа и лаццарони, а сегодня есть только граждане. Ты гражданин, так же как князь Молитерно, как герцог Роккаромана, как министры, как мэр, как городские советники!
— А что мне это дает?
— Что дает?
— Да, я тебя спрашиваю: что мне это дает?
— Посмотри на меня.
— Ну, смотрю.
— Как я одет? Так же, как ты?
— Мне до тебя далеко.
— Вот то-то же! В этом и состоит равенство, Джамбарделла! Можно быть лаццароне и стать полковником… Прежде синьоры становились полковниками еще в утробе матери. Вот ты, например. Разве ты родился на свет с дворянской грамотой в кармане и с галунами на рукавах? Видал ты когда-нибудь, чтобы наши женщины рожали таких парней? Нет. Такими рождаются только знатные. А вот я — полковник! Благодаря чему? Благодаря равенству. При равенстве ты можешь стать лейтенантом флота, твой сын — капитаном, а внук — адмиралом!
Джамбарделла в сомнении покачал головой:
— Нужно время, чтобы все это пришло.
— Правильно! — ответил Микеле. — Нельзя все требовать сразу. Сам Господь Бог, который всемогущ, сотворил мир за семь дней. Сегодняшнее правительство, как говорят, временное. Это еще не республика. Конституция, которая должна дать нам счастье, сейчас обсуждается. Вот когда она будет создана, мы сможем по нашей хорошей или плохой жизни сравнить настоящее с прошлым. Ученые люди, такие, как кавалер Сан Феличе, доктор Чирилло, синьор Сальвато, знают, отчего происходит смена времен года; мы же, все прочие, простофили, замечаем только, что нам тепло или холодно. Мы многого натерпелись при тиране и по милости Божьей пережили все: войну, чуму, голод, не считая землетрясений. Ученые говорят, что мы будем счастливо жить при республике. Они объединяются и работают для нашего блага; дадим же им время закончить их работу.
И он прибавил наставительно:
— Тот, кто хочет быстро собрать урожай, сеет редиску и к концу месяца уже ест ее; но тот, кто хочет вырастить хлеб, сеет пшеницу и ждет год. И так же с республикой: республика — хлеб народа. Будем ждать терпеливо, пока он растет, а когда созреет — пожнем его.
— Аминь! — сказал Джамбарделла, если не убежденный, то сильно поколебленный в своих взглядах доводами Микеле. — Но все равно! — добавил он, вздыхая. — Чтобы прожить, нужно столько трудиться, что никогда счастлив по-настоящему не будешь.
— Еще бы! В этом ты прав, — согласился Микеле. — Но что поделать! Без труда никак не обойдешься, и вот доказательство: ветер стихает, придется тебе спустить парус, сесть на весла и грести до Кастелламмаре.
Действительно, за несколько последних минут ветер ослабел и парус стал биться о мачту. Моряки спустили его, взялись за весла и со вздохом принялись грести.
По счастью, они были уже недалеко от Торре дель Греко и минут через сорок пять достигли Кастелламмаре.
Расплатившись с гребцами, Микеле нанял карету, и они отправились в Салерно, куда прибыли через два часа.
CXIII. ВЕРНОСТЬ ЗА ВЕРНОСТЬ
Карета остановилась у здания Интендантства. Там Микеле справился о Сальвато и узнал, что тот уехал всего лишь полчаса назад и найти его можно в городской гостинице.
Возница получил приказ ехать в гостиницу.
Войдя в свою комнату, Сальвато распорядился, чтобы, если кто-нибудь приедет из Неаполя, его тотчас ввели к нему.
Было очевидно, что он получил ответ на письмо, отправленное Луизе, и ждал Микеле.
Когда дверь отворилась, он быстро поднялся навстречу посланцу; однако, увидев вместо того, кого ждал, входившую женщину, не сдержал удивленного возгласа. Но едва лишь он узнал Луизу, как удивление сменилось восторгом.
Его первым движением было броситься к молодой женщине, прижать ее к своему сердцу, прильнуть губами к ее губам.
Луиза в свою очередь вскрикнула от удивления и счастья. Она впервые оказалась в объятиях своего возлюбленного и, почувствовав жар его поцелуя, испытала такое наслаждение, что, казалось, оно почти походило на боль.
Микеле еще не успел перешагнуть порог и, не замеченный влюбленными, тихонько отступил назад в соседнюю комнату.
— Вы, вы! — восклицал Сальвато. — Вы сами пришли ко мне!
— Да, я пришла сама, мой возлюбленный Сальвато. Потому что ни один посланец, как бы искусен он ни был, и ни одно письмо, как бы красноречиво оно ни оказалось, не могли бы заменить меня.
— Вы правы, дорогая моя Луиза. Разве кто-нибудь, будь это сам ангел любви, в силах заменить ваше благословенное присутствие? И разве все земные огни в состоянии заменить один луч солнца? Но все-таки чему я обязан таким счастьем? Знаете, дорогая Луиза, я окончательно поверю, что вы здесь, только тогда, когда узнаю причину, которая привела вас ко мне.
— К тебе, Сальвато, — слушай же хорошенько, — меня привела уверенность, что ты не откажешь мне в том, о чем я буду умолять тебя на коленях, в просьбе, от которой зависит вся моя жизнь; да, я верю, что ты дашь мне согласие, не спрашивая, почему я прошу тебя об этом, и, когда я скажу тебе: «Сделай это!» — ты подчинишься мне слепо, не рассуждая, не откладывая, в ту же минуту.
— И ты права, Луиза, полагаясь на мое повиновение, если только ты не потребуешь ничего, что противоречит моему долгу и моей чести.