За этим объявлением войны последовало долгое молчание.
Княгине нелегко было отказаться от пленительного изящества Сенесé, который, если бы она не устроила ему сцены, был уже готов наговорить ей множество прелестных вещей; но она была слишком горда, чтобы откладывать объяснение. Кокетка ревнует из самолюбия; куртизанка — по привычке; женщина, любящая искренно и страстно, ревнует потому, что сознает свои права. Этот особенный взгляд, характерный для римской страсти, очень забавлял Сенесé; он чувствовал в нем глубину и неуверенность, в нем как бы выступала обнаженная душа. Орсини не обладала этой особой прелестью.
Однако на этот раз молчание продолжалось уж слишком долго, и молодой француз, не умевший постигать скрытые чувства итальянского сердца, снова принял спокойный и рассудительный вид, вернувший ему непринужденность. К тому же в эту минуту он был огорчен: когда он проходил по подвалам и подземным ходам, которые приводили его из дома, смежного с палаццо Кампобассо, в эту залу, паутина пристала к шитью очаровательного платья, доставленного ему накануне из Парижа. Эта паутина вызывала в шевалье неприятное чувство, и к тому же пауки внушали ему отвращение.
Сенесé показалось, что взгляд княгини стал спокойнее, и он хотел избежать сцены, отклонить упрек, вместо того чтобы на него возражать; но он чувствовал досаду, и это настраивало его на серьезный лад.
«Не представляется ли сейчас удобный случай приоткрыть ей истину? — подумал он. — Она сама задала сейчас вопрос; вот я уже наполовину избавлен от этой неприятности. Должно быть, я и впрямь не создан для любви. Я никогда не видел ничего прекраснее этой женщины с ее странными глазами. Она плохо обращается со мною, заставляет меня лазить по отвратительным подземельям; но она племянница государя, ко двору которого я послан королем. Сверх того, она блондинка; в стране, где все женщины брюнетки, это большое преимущество. Я ежедневно слышу, как ее красоту превозносят до небес люди, мнение которых заслуживает доверия и которые очень далеки от мысли, что они разговаривают со счастливым обладателем стольких прелестей. Что же касается власти, которую мужчина должен иметь над своей любовницей, то я на этот счет нимало не беспокоюсь. Стоит мне только сказать одно слово, и я разлучу княгиню с ее дворцом, с ее золоченой мебелью, с дядей-монархом, и все это для того, чтобы увезти ее во Францию, в глушь провинции, где она будет влачить тоскливую жизнь в одном из моих поместий... Право, картина этого самопожертвования внушает мне только твердую решимость никогда не требовать его от княгини. Орсини далеко не так красива; если она и любит меня, то лишь чуть-чуть побольше, чем кастрата Бутофако, которого она вчера прогнала ради меня; но она светская женщина, у нее открытый дом, к ней можно приезжать в карете. И я вполне убедился, что она никогда не устроит сцены; для этого она меня недостаточно любит».
Во время долгого молчания княгиня не сводила пристального взгляда с красивого лица молодого француза. «Я не увижу его больше», — подумала она.
Вдруг она бросилась в объятия Сенесé и покрыла поцелуями его лицо и глаза, уже не сиявшие от счастья при встрече с нею. Шевалье перестал бы уважать себя, если бы он тотчас не забыл все свои намерения порвать эту связь; но его возлюбленная была слишком взволнована, чтобы забыть свою ревность. Мгновение спустя Сенесé с удивлением смотрел на нее: слезы ярости катились по ее щекам.
— Как! — твердила она вполголоса. — Я пала так низко, что говорю ему о происшедшей в нем перемене, я упрекаю его в ней, я, поклявшаяся себе никогда не замечать ее! И мало этого унижения, надо еще, чтобы я уступила страсти, которую внушает мне это очаровательное лицо! Ах, жалкая, жалкая княгиня!.. Надо с этим покончить.
Она вытерла слезы и, казалось, снова немного успокоилась.
— Надо с этим покончить, шевалье, — сказала она довольно спокойно. — Вы часто бываете у графини... — Тут она отчаянно побледнела. — Если ты ее любишь, пусть будет так, езди к ней каждый день, но больше сюда не являйся...
Княгиня как бы невольно остановилась. Она ждала, что шевалье скажет хоть слово; но он не сказал ничего. Сделав судорожное движение и словно стиснув зубы, она продолжала:
— Это будет смертным приговором для меня и для вас.
Ее угроза положила конец колебаниям шевалье, до тех пор только удивлявшегося этой внезапной вспышке гнева после такой самозабвенной нежности. Он рассмеялся. Внезапная краска залила щеки княгини, и они стали пунцовыми. «Она задохнется от гнева, — подумал шевалье, — с ней будет удар». Он подошел, намереваясь расшнуровать ей платье; она оттолкнула его таким решительным движением и с такой силой, к каким он не привык. Сенесé припомнил впоследствии, что, когда он пытался заключить ее в свои объятия, он услышал, как она говорила сама с собою. Он немного отошел, — ненужная скромность, ибо княгиня, казалось, не замечала его больше. Низким и приглушенным голосом, точно беседуя со своим духовником, она говорила:
— Он оскорбляет меня, он ведет себя вызывающе. По своей молодости и по свойственной его стране нескромности он, конечно, расскажет Орсини про все мои унижения... Я не уверена в себе; я даже не могу поручиться, что устою перед очарованием его лица.
Тут снова водворилось молчание, показавшееся шевалье несносным. Княгиня встала наконец, повторив еще более мрачным голосом:
— Надо с этим покончить.
Сенесé, которого примирение заставило забыть, что он намерен был серьезно объясниться, заговорил в шутливом тоне об одном любовном похождении, вызвавшем много разговоров в Риме.
— Оставьте меня, шевалье, — сказала княгиня, перебивая его, — мне нездоровится.
«Эта женщина скучает, — подумал Сенесé, спеша повиноваться, — а ничто так не заразительно, как скука».
Княгиня проводила его взглядом до конца залы.
«А я собиралась легкомысленно решить мою судьбу! — сказала она себе с горькой усмешкой. — К счастью, его неуместные шутки отрезвили меня. Как он глуп! Как могу я любить человека, который так плохо меня понимает? Он хочет позабавить меня шуткой, когда дело идет о его и моей судьбе!.. А! Это та самая угрюмость, которая составляет мое несчастье! — Она в исступлении встала с кресла. — Как хороши были его глаза, когда он говорил мне это!.. И, сказать правду, у бедного шевалье было любезное намерение. Он знает злополучное свойство моего нрава; он хотел отвлечь мой ум от волновавшего меня горя, вместо того чтобы расспрашивать о его причине. Любезный француз! И в самом деле, разве я знала счастье, пока не полюбила его?»
Она стала размышлять, и размышлять с наслаждением, о совершенствах своего возлюбленного. Мало-помалу она перешла к мысленному созерцанию прелестей графини Орсини. Душе ее все начало представляться в мрачном свете. Муки жесточайшей ревности овладели ее сердцем. В самом деле, роковое предчувствие волновало ее вот уже два месяца; единственными приятными для нее мгновениями были те, которые она проводила в обществе шевалье; однако, когда она не покоилась в его объятиях, в ее разговоре с ним почти всегда звучала горечь.
Вечер прошел для нее ужасно. Измученная и словно немного успокоенная скорбью, она подумала, что ей следует поговорить с шевалье. «Ведь он видел меня разгневанной, но не знает причины моих укоров. Быть может, он не любит графиню. Быть может, он бывает у нее только потому, что путешественник должен знать светский круг той страны, где он находится, и особенно должен посещать членов семьи ее государя. Быть может, если я велю представить меня Сенесé, если он сможет открыто навещать меня, он будет проводить здесь целые часы, как у Орсини...»
«Нет! — воскликнула она с яростью. — Я унижу себя тем, что буду говорить с ним; он станет презирать меня, и это все, чего я добьюсь. Ветреный нрав Орсини, который я так часто презирала, — как я была безрассудна! — действительно приятнее моего, особенно на взгляд француза. Я же создана для того, чтобы скучать с испанцем. Что может быть нелепее, чем вечно быть серьезной, точно житейские события сами по себе недостаточно серьезны!.. Что станется со мною, когда у меня не будет больше моего шевалье, чтобы оживлять меня, чтобы зажигать в моем сердце тот огонь, которого мне недостает?»
Она велела никого не принимать, но это распоряжение не относилось к монсиньору Ферратерре, который приехал сообщить ей о том, что делали у Орсини до часу ночи. До сих пор этот прелат добросовестно содействовал княгине в ее любовной связи; но с того вечера он не сомневался больше, что Сенесé вскоре будет с графиней Орсини в наилучших отношениях, если только это уже не произошло.
«Набожная княгиня, — думал он, — будет мне более полезна, чем светская женщина. У той всегда будет человек, которого она предпочтет мне, — ее любовник; а если когда-нибудь этим любовником окажется римлянин, у него может найтись дядя, которого потребуется сделать кардиналом. Если я сумею обратить княгиню на путь истины, она прежде всего со всем свойственным ей жаром позаботится о своем духовнике... На что только я не могу надеяться, если княгиня походатайствует за меня перед своим дядей!»
Честолюбивый прелат погрузился в мечты о восхитительном будущем; он мысленно видел, как княгиня бросается к ногам своего дяди и испрашивает прелату сан кардинала. Папа будет очень признателен ему... Тотчас после раскаяния княгини он представит папе неопровержимые доказательства ее любовной связи с молодым французом. Его святейшество, как человек благочестивый, чистосердечный и ненавидящий французов, будет питать вечную признательность к тому, кто сумел прекратить столь неприятную для него связь. Ферратерра принадлежал к высшей знати Феррары; он был богат, ему шел шестой десяток... Воодушевленный близкой перспективой кардинальской шляпы, он совершал чудеса: он осмелился резко изменить свою роль по отношению к княгине. В продолжение тех двух месяцев, когда Сенесé явно пренебрегал ею, прелату казалось опасным нападать на него, ибо, плохо понимая характер Сенес