Снова был звук похожий на всхлипывание.
— Кундри, ты здесь? — тихонько окликнул он.
Из освещённого прохода послышалось то ли сопение, то ли шорох тела, ползущего по усыпанному цементной крошкой полу.
— Кундри! Ездра!
Осторожный лязг и скрежет. Потом звук, похожий на звонкое шуршание по цементу отпущенной металлической проволоки, которая быстро скручивается обратно в спираль.
Ползучий провод?..
«И смотрят жадно из тьмы и мрака, как две луны, два пустые зрака…»
— Кундри…
Неуверенно держась на ногах, из прохода появилась облезлая собака. Хвост её вяло покачивался. То ли она пыталась казаться дружелюбной, то ли зад её заносило при каждом шаге — последствия пареза или бог знает чего. Была ли она слепа — Иона даже задаваться этим вопросом не стал: разумеется, слепа.
Собака оскалила редкие зубы, а хвост её продолжал приветливо покачиваться. Мшисто-ржавого цвета шерсть торчала и свисала с тощего тела клочьями. Сумасшедшая псина.
В следующую минуту позади первой явилась ещё одна — такая же, сестра-близнец, с похожей на старый мох шерстью, наполовину облезлая. Слепая. Она встала рядом с первой, и казалось, что она наползла на первую, что они пересеклись, как два объекта в компьютерной игре с плохой графикой. И лапы обеих были зримо напряжены, словно животные готовились к прыжку. Белёсые незрячие глаза уставились в одну точку где-то над Иониной головой.
Когда появилась третья — на вид близнец первых двух, — у Ионы перехватило дыхание.
Потом была четвёртая. Пятая. Шестая…
Иона бросился обратно, туда, где осталась Кундри. Но хода не было. Неожиданно гладкая и холодная стена встретила удар его тела. На минуту он опешил, отступил на шаг, потом бросился на стену, закричал и принялся молотить в неё кулаками, слыша хриплое дыхание и рык за спиной и чувствуя, как шерсть на загривке поднимается дыбом и у собак и у него самого.
— Откройте! Откройте, твари! — кричал он. — Сам! Открой! Кундри, помоги! Псы! Здесь эти псы! Слепые! Сам! Они сожрут меня!
— Опять, — крикнул кто-то где-то. — В помывочной. — И это не было голосом ни Кундри, ни Ездры. Тяжёлый мужской голос, смутно знакомый, но не определимый наверняка.
Дверь распахнулась. Ворвались санитары с прищуренными взглядами, источающими недобрую готовность. Иона повернулся к ним, примеряясь встретить первого боковым справа. Но тот ловко увернулся и обхватил Иону за шею, двинул ему коленом в пах, ударил спиной о стену так, что дыхание зашлось. Иона охнул, поджимая ноги, стремясь опуститься на пол. Но опуститься ему не дали. Торопливо и кое-как выдернули в коридор и потащили по нему волоком, как пленного красноармейца на расправу, и били на ходу кулаками, пыхтя, злобствуя, матерясь. Иона смотрел в линолеум ёлочкой, по которому волочились его поджатые ноги без носков, в одном растоптанном казённом тапке (второй спал в процессе борьбы) и серых застиранных штанах, и считал удары, падавшие на спину, живот, голову.
26
Огонь плескался поверх досок от разбитого кузова Урала и ящиков из-под ОФЗ, то прятался, то выпрыгивал снова, как игривый рыжий котёнок. Шипели, падая в костёр капли моросящего дождя.
Они сидели вокруг на серых от влаги камнях и смотрели в огонь.
— Что-то задолбало это всё, — сказал Чомба.
— Что — всё? — спросил Козлобород.
— Да всё… Перевал этот задолбал. Дождь задолбал. Грёбаные сипаи задолбали. Сгущёнка задолбала. Курево это дерьмовое… — он смял и бросил в огонь опустошённую пачку, вздохнул, сунул последнюю сигарету в рот.
— Бывает, — кивнул Антипод.
— Особенно по молодяни, — вставил Дылда.
— Особенно перед смертью, — взоржал Тошнот.
— Хреновая шутка, — сказал Дефлоратор.
— Да ладно, — отмахнулся Тошнот.
— Эта войнушка ещё отзовётся нам, — покривился Козлобород.
— В смысле? — прищурился Дефлоратор.
— Ну… Знаешь, как это бывает частенько… сегодня из тебя сляпают героя, коли уж так карта легла, а завтра, по нужде — ублюдка.
— Ну, это ты зря, — помотал головой Антипод. — Нам ещё памятники ставить будут.
— Кресты скорей, — ухмыльнулся Дылда.
— На братских могилах не ставят крестов, — сказал Чомба, передавая Ионе бутылку с кисельной болтушкой. — И вдовы на них не рыдают.
Иона потянул из бутылки приторную бурду, провонявшую химической вишней, до одурения сладкую, с крахмальной мучнистостью, сразу осевшей на зубах.
— Самая гадская мысль — что всё зря, — сказал Чомба.
— Что — всё? — кольнул его взглядом Антипод.
— Да всё, — отмахнулся Чомба. — Убиваем зря. Нас убивают зря. Кому и на кой хрен это надо? Точно не нам. Но убивать будут — нас.
— Что-то ты сегодня разнюнился, — сказала Кундри. — Правда, не к добру это.
— Кундри! — воскликнул Иона. — Кундри… Ты — здесь?
— А где мне быть? — она удивлённо взглянула на него. — Чудной ты какой-то сегодня, Иона. Случилось что?
— Да он всегда чудной, — ухмыльнулся Тошнот. — Он же считает, что ему это всё снится — дурной сон всё это, типа. Жизнь моя, иль ты приснилась мне, ага, Иона? Но тут я согласен, да, на дурной сон это больше всего и смахивает.
— Мы не во сне, мы — в аду, — вставил Антипод. — В адских топях.
— В гадских, — поправил Иона.
— Да не один ли хрен, — хмыкнул Антипод. И тут же повалился на землю, сброшенный с ящика взрывной волной.
Разом загремело со всех сторон, затрещали очереди, будто тысяча гремучих змей упала с неба на перевал. Заметались меж налетевшими стаями посвистывающих смертоносных птичек люди, дёргая затворы автоматов, оскаливаясь в рожу смерти, крича, призывая и матерясь.
Иона отползал к укрытию, волоча за собой автомат и видя, как с бешеной скоростью вращается на камнях пробитая пластиковая бутылка с мутной вишнёвой гадостью, брызгающей из неё по сторонам подобно крови. Как падает на землю Дефлоратор с огромной дырой в шее. Как подлетает в воздух поднятый и тут же сломанный взрывом Чомба, так и не успевший натянуть каску.
Огрызнувшись раз-другой короткой очередью в сторону ближайшего склона, Иона, стиснув зубы, поднялся и, петляя, помчался к навалу из камней и мешков с песком. Перепрыгнул через чьё-то искорёженное тело, повалился на землю и, раздирая спину об острые камни, покатился в укрытие. Только разве укроешься тут, когда летит в тебя со всех сторон света… Это благо ещё, что сторон — всего четыре; а если бы больше? И ведь в тебя летит, только в тебя, а ты — один как перст на всей этой долбаной планете, несущейся чёрт знает откуда, чёрт знает куда и зачем, во мраке вечности, в котором все эти Кассиопеи, солнца, стрельцы, альфы и омеги, иные формы и иные разумы, и всем им плевать на тебя, на жалкую твою жизнёшку, которую вот сейчас отнимут у тебя на веки вечные и ничего взамен не дадут — ни альфы, ни омеги, и не будет у тебя ничего больше и никогда.
Вывернулся откуда-то Козлобород, увидел Иону, крикнул ему что-то не слышное за грохотом, и побежал к блиндажу, на ходу меняя у автомата магазин.
Адовой вороной каркнул совсем близко пулемёт, положил на спину Козлоборода аккуратный стежок. Козлобород даже не охнул, повалился на колючку, окружающую блокпост.
Иона заорал, залил то место, откуда слышен был пулемёт, свинцом, преодолевая позыв подскочить и бежать к Козлобороду — вдруг ещё можно чем-то помочь. Вдруг хотя бы попрощаться можно ещё успеть.
Рвануло совсем рядом. Прилетевший осколок — горячий, с неровными рваными краями, снёс Ионе полголовы. Так ему казалось ту долю секунды, пока он падал и прежде чем сознание угасло в нём, как финальный кадр нелепого фильма.
27
После укола как обычно все разошлись. И только Чиполлино оставался рядом — сидел возле койки на стуле, мерно покачивался и улыбался каким-то своим мыслям, или безмыслию. Билась в окно почуявшая недалёкую зиму вялая муха. Она давно уже утратила смысл и волю, она смирилась и приняла, а вся её битва с равнодушным стеклом, за которым стынет осень, — не более чем безысходность.
Иона перевёл взгляд с мухи на Чиполлино. Бедолага продолжал мерно раскачиваться, сосредоточенно уставясь в одну точку где-то правее ножек Иониной кровати. Чипу хорошо — у него нет настоящего. Нет будущего. А главное — у него нет прошлого. В общем, у него нет жизни. Индивидуальности нет. Он — биомасса. Он как тот фантом, про каких говорила Таилиэта. Каким считала себя Кундри. Кончится сон бога, которому все мы снимся, кончится и Чип.
«Но и ты тоже кончишься, когда проснётся Бог», — сказал кто-то внутри Ионы.
Значит, не так, тут же повернул Иона вспять, значит проснётся тот человек, которому снится Чип, и…
«Выходит, и ты тоже ему снишься вместе с Чипом, этому человеку», — перебил голос.
Иона хотел что-то возразить, но мысль, потребная для возражения, внезапно испарилась — это начинала, кажется, действовать инъекция.
— Чиполлино, — позвал он. — Эй, Чип.
— Чип, — улыбнулся тот, переставая раскачиваться и обращая к Ионе свой пустой и прозрачный взгляд. Собственное имя всегда вызывало у Чипа улыбку. Как, впрочем, и всё остальное.
— Видишь, Чип, — осень? — сказал Иона, снова переводя взгляд за окно, на съежившиеся от холода рыжие тополя и вязы. — А скоро зима.
— Зима, — кивнул Чип. — Зима. Скоро.
Наваливалась хмурая вялая тоска, как всегда бывает после укола. Скоро эта тоска перерастёт в тошнотворную сонливую слабость, когда не хочется шевелиться, не хочется думать, говорить, даже дышать. Не хочется ничего, будто ты уже умер. Нет мыслей, нет желаний, нет чувств, а значит, ты действительно мёртв. Но это потом, потом, хотя и скоро уже. А сейчас он — как та муха, что с тупым и безнадёжным упорством всё бьётся и бьётся в стекло. И он даже не вздрогнул, не подскочил, не улыбнулся, когда дверь в палату открылась и вошёл — весь в белом, как ангел вечности — Ездра. В белом халате, с деловитой папкой под мышкой, в солидных очках на носу.
— Эй, эй, эй! — донеслось из коридора раньше, чем Ездра успел прикрыть за собой дверь. — Гражданин, минуточку!