Когда уже наползли с запада сумерки, они остановились, опустили носилки на асфальт у трамвайной остановки.
Образовался рядом гражданин в синем пиджаке на одной пуговице, прервал суетливый шаг свой, наклонился над лежащим, заглядывая в лицо.
— Что с ним? — спросил он конторским бюрократическим голоском. — Товарищу плохо? Или… пьяный, поди?
— Ты проходи, мужик, не толпись тут, — мрачно отозвался Молчун.
Гражданин в синем пиджаке нервно дёрнул головой, смерил Молчуна пролетарофобским взглядом, проворчал что-то себе под нос, опасаясь, видимо, сказать такое громко, и посеменил прочь, зажимая подмышкой портфель.
Трезвоня, вывернул с Ганнушкина трамвай, раскачиваясь и скрипя подкатил к остановке. Высыпала из него шумная стайка пионеров-переростков, гомоня и не по возрасту аршинно матерясь, двинулась к кинотеатру «Октябрь» — сбежало, видать, с уроков славное будущее великой страны.
— Заносим, — бросил Молчун, когда иссяк скудный поток выходящих пассажиров.
Кряхтя, подняли и кое-как протащили носилки в холодные внутренности этого дребезжащего катафалка.
— Следующая — Кольцо, конечная, — прохрипел в динамиках голос вагоновожатого, которому давно, видать, всё осточертело. — Вкруговую не садимся, вагон пойдёт в депо.
— Вези уже, не балаболь, — пробормотал Тощий. — Какая там круговая…
В динамиках что-то обиженно щёлкнуло, потом загудело под полом, набирая обороты, потом, наконец, весь этот простылый катафалк, этот трамвай без права пересадки дёрнулся, заскрежетал, заскрипел и пополз к конечной.