— За что вы Козлоборода убили? — оборвал Иона.
— А? — Сам снова дёрнул щекой — тик, наверное. — Кого убили? Да ты совсем того… с колеи съехал, милейший.
— Если я съехал, так зови сюда Козлоборода, — вцепился Иона взглядом в приторно добродушное лицо Самого. — Пусть он подтвердит. Слабо?
— Ага, сейчас и позову, — усмехнулся Сам. — Давай ты мне ещё командовать тут будешь. Козлобородом ты бредил с самого поступления сюда, пока не посадили тебя на нейролептики и не наступила ремиссия. Я так понял, был у тебя на небывалой войнушке дружок с таким… с таким позывным. Его убили в каком-то будто бы бою, когда вас зажали на несуществующем перевале. Припоминаешь? Нет? А ты напряги, напряги перловку в голове. Это твоя постоянная фантазия, значимая, сильный твой раздражитель, Иона, так что за здорово живёшь забыть её ты не мог.
Ионе не надо было напрягать «перловку», чтобы вспомнить эти свои тошнотные сны с горящими «Уралами», киселём в пластиковой бутылке и улыбающимся Козлобородом — улыбающимся за минуту до того, как пулемётная очередь наложила на его спину аккуратный стежок…
— То-то же… — сказал Сам, понаблюдав выражение лица Ионы.
— Всё равно я уйду отсюда. Мы уйдём.
Сам улыбнулся отеческой улыбкой.
— Вы, дорогой мой Иона, все до единого сидите у нас под колпаком. Понимаешь? Администрация знала, что за контингент «отдыхает» в стенах, как ты говоришь, санатория, и принимала некоторые меры на будущее. Назови меня жестоким, но я бы назвал меня дальновидным: каждому из вас, каждому, Иона, всем до единого, наравне с профильным лечением основного заболевания давались препараты несколько иного направления. Все эти препараты во-первых, вызывают привыкание, и во-вторых, они… несколько… как бы тебе это сказать, чтобы сильно не огорчить… они несколько видоизменяют и подгоняют под себя психосоматику пациента.
— Твари! — не сдержался Иона.
Сам улыбнулся, развёл руками.
— Ну, ты уж, Иона, сразу прям так вот… Все мы твари, Иона, все. И мы, и вы, и все другие — все твари божьи, и в этом смысле мало чем отличаемся от любой другой твари. Разве что нас господь якобы возлюбил, непонятно за что, и возвысил, а в остальном прочем разве мы чем-то отличаемся от блох, хорьков, волков или глистов? Жрём всё, что шевелится, боремся за выживание, по-возможности гадим всем, кто не согласен с нашей жизнью и точно так же гадит нам, заискиваем перед хозяином, совокупляемся и снова жрём…
— Твари, — повторил Иона уже спокойно. — Но газом живых людей травить, как крыс — это что такое? Больных людей травить газом!
— Каким газом? — сморгнул Сам.
— Откуда я знаю, каким. Который пускали.
Сам посмотрел на Иону как будто с глубоким сожалением.
— Как далеко оторвался ты от реальности, дружок, — покачал он головой. — Санаторий, газ, убитый Козлобород… Непоправимо далеко. Жаль.
— Пожалел волк кобылу…
— Кофею хочешь?
— С метемпсихозолом? — усмехнулся Иона.
— Нет, с коньяком, — не уловил Сам. Потом резко поднял голову, уставился на Иону вопросительно: — Как ты сказал?
— Угадал, да?
— Метемпсихозолом? Ты это вычитал где или сам придумал?
Иона пожал плечами. Он начал уставать от дурацкого разговора, вдобавок снова распалялся желудок, которому давно пора было поесть и принять таблетку.
И тут Сам произнёс тихо и неторопливо, нараспев:
И смотрят жадно из тьмы и мрака,
как две луны, два пустые зрака,
и чьи-то руки в озябшем сердце
ключ повернут и откроют дверцу.
За этой дверцей я прячу душу —
в одну восьмую всемирной суши,
в одну двадцатую океана —
неизлечимую мою рану.
И эти руки души коснутся…
Эх, тут бы взять бы мне и проснуться!
Но снова, снова ползу на брюхе
туда, где склепы — пусты и глухи.
— Ты тоже их знаешь?! — опешил Иона. — Откуда? И знаешь, что́ в конце?
— В конце? — Сам воззрился на Иону, задумчиво шевеля губами. — В каком конце, дружок? Нету у безумия начала, нету у безумия конца. А вот ты задумайся лучше, откуда я эту белиберду знаю.
— Что ты с нами сделаешь? — спросил Иона.
— С кем — с вами? — дёрнул головой Сам.
— Со мной, с Ездрой. Вот только Кундри тебе уже не достать, Сам — тут тебе облом выходит.
— О господи… — покачал головой Сам. — А они-то тут при чём? Ты их породил, ты их и убьёшь. И Кундри — тоже.
— Не понял, — мотнул головой Иона.
— А что тут непонятного, — пожал плечами Сам. — Нет никакого Кундри и Ездры никакой нет. Где они? — Сам шутовски стал озираться по сторонам, заглянул под стол. — Алло, Кундри, Ездра, а ну вылезайте! Вылезайте, сволочи такие, из головы бедного Ионушки!
— Скот, — небрежно бросил Иона. — Ездру оставили там, внизу, на первом этаже. А Кундри — тю-тю! — добавил он с нескрываемым злорадством.
Сам с выражением скуки на лице подпёр голову руками, посидел молча, задумчиво разглядывая Иону.
— Устал я от вас, психи, — произнёс он с неизбывной печалью. — Как вы мне все надоели! Ну не ту я специализацию выбрал, не ту, да. И что, должен теперь мучиться до скончания века? Ведь говорил мне батюшка: не ходи, Володя, в психиатры, не надо, иди в ортопеды, продолжай династию. Не послушал. Возомнил себя чёрт знает кем, Ганнушкиным, Крепелиным, Бехтеревым…
Он нажал кнопку в столе. Дверь открылась, явился главврач и два те же охранника.
14
Иона с Ездрой сидели в тиши и тьме кладовой, приспособленной под камеру временного содержания.
— Когда я его видел, он был другой, — сказал Ездра после того как Иона описал ему свою аудиенцию.
— Видел? Его же никто и никогда…
— Видел, видел, — хитро улыбнулся Ездра. — Единождый раз, лет пятнадцать тому, ещё до всяких, это, санаториев. Он уже тогда в карательной психиатрии трудился в поте лица своего. Вот и говорю, это, другой он был, не такой, как ты расписал. Ну, да оно и понятно: моложе он тогда был лет на пятнадцать. Бороды, это, не носил, точно помню. Стареет, ирод кочерыжечный, хиреет на непростой государевой службе.
— Почему — государевой? Это же не учреждение.
— Ещё как учреждение, — звонким шёпотом возразил Ездра. — Для консервации и постепенного уничтожения неугодных. Мы тут все, это, неугодные, понимаешь? — прошептал Ездра.
— Кому? — не понял Иона.
— Режиму, кому же ещё, — усмехнулся Ездра. — Нас тут гнобят по-тихому. Уничтожают, это, психически, а если повезёт, так и физически. Держат на всякой дряни — наркота, нейролептики, психотропы, или что там ещё у них в науках открыто.
— Я с режимом вообще никак… никогда, — недоумённо поднял брови Иона.
— Это тебе так сейчас кажется, здесь, в изменённой реальности. Глюки бывают у тебя?
— Глюки?
— Ну, там, минные поля, к примеру, виселицы, диковинные города, ещё что-нибудь, не знаю.
— Война… — вздрогнул Иона. — Война вспоминается. Только я не помню, был я на самом деле на войне или не был. Иногда помнится, что был. В плену был. А иногда понимаю умом, что не был я ни на какой войне, какой там к собакам плен. Я же бомжом был. Из трамвая.
— Ну вот, — довольно кивнул Ездра. — Вот, видишь. Это, стало быть, тебе уже сломали память, историю твою переписывают потихоньку, смешивают реальности. Можешь быть уверен, друг ситный, что не был ты никогда, это, бомжом. Да и на войне не был — какой из тебя вояка. Видел я, как ты палил, это, нынче в белый свет, как… Хотя тоже не факт, что это не следствие обработки. Если они память могут сломать, то, может, им, это, и былые навыки — раз плюнуть.
— Бред какой-то, — недоверчиво мотнул головой Иона. — Что-то не клеится, Ездра.
— Это, паря, смотря каким клеем клеить.
— То есть, ты хочешь сказать, что на самом деле нас нет? Так, что ли?
— Есть, куда же мы денемся, — покачал головой Ездра, досадуя на непроходимую Ионову тупость. — Мы-то как раз — есть. А нету тех, кем мы, это, были. По-настоящему. Есть Ездра, Иона, Дылда — нелюди, без прошлого, без будущего, это, без ничего. Ну, прочухал?
— Нет, — замотал головой Иона. — Нет, всё равно не клеится. Это мне Сам примерно то же самое говорил. Нет, говорит, никакого санатория…
— Сам? — опешил Ездра. — Так и сказал?
— Так и сказал. Это, говорит, глюк, а ты сам, говорит, наркот и псих.
— Хитро!
— Ты ведь видел План, Ездра? — спросил Иона.
— План-то? — прищурился Ездра. — План…
— Что там, Ездра?
— Да ничего.
— Что там?! — Иона схватил его за грудки и затряс, вытряхивая правду, припрятанную за душой, да и саму душу готовый вытрясти, если понадобится.
— Да ничего там, говорю же, — неожиданно отрезал Ездра, сдёргивая с себя Ионины руки. — Ничегошеньки. Нет никакого плана, парень, вот так-то. Чистый лист. Карт, стало быть, бланш.
— Как это? — поник Иона.
— Да так это, — огрызнулся Ездра, оправляя фуфайку. — Разворачиваю я эту портянку, она размером с теннисный стол, а там — ничего. Один только, это, заголовок: «План санатория „Лета“». Я уж и так рассматривал и этак, думал, может, постёрлось или засекречено как-нибудь. Ничего. И не было никогда. Чисто. Табула, это, раса и карт бланш, вот так-то.
— Лето…
— Ну да. Лета.
— Знаешь, что сказал мне Сам? Сказал, что вас нет — ни тебя, ни Кундри. Вы есть только в моей голове.
— Хотел бы я, чтобы это оказалось правдой, — усмехнулся Ездра.— Да только вряд ли так карта ляжет.
— Знаешь, иногда я сам сомневаюсь во всём, — сказал Иона. — Начинаю думать и перестаю понимать, где правда, а где вымысел. Глюки, как говорит Сам.
— А вот задумываться-то, паря, и не надо, — кивнул Ездра. — Не надо задумываться. Если начнёшь задумываться, как тот баран, то тут тебе, это, и конец. На то у них и расчёт, чтобы заставить тебя сомневаться. Где, это, начинается сомнение, там и конец тебе. Нет, ты живи так, будто всё путём, всё нормально вписывается в обыденность твоей жизни. Что бы ни случилось, — всё путём, говори себе, ничего, это, особенного не происходит, и баста. А если начнёшь сравнивать, это, анализировать да прикидывать, бывает так на самом деле или не бывает, — добра не жди. Поедешь крышей, никто тебе не поможет. А им того и надо, чтобы поехал, для того нас тут и мурыжат.