Мы вынули один кирпич, поместили в нишу перевязанную лентой стопку и, вернув кирпич на свое место, замазали щели свежим раствором. Не особо умелая работа, но кирпич держится крепко. Чрезвычайно довольные собой, мы устроились на веранде с кальяном.
Той ночью, лежа под москитным пологом, я размышляла об этом бунгало, построенном в стороне от селения, под тысячелетним сандаловым деревом, задолго до того, как на свет появились мы с Фелисити. Я думала о том, что смерть уносит все, но только не историю, и в ту ночь твердо вознамерилась как можно полнее описать нашу жизнь здесь, в этом доме, в ту пору, когда мы были счастливы. Дневники Фанни Паркс и Гонории Лоуренс так много значили для меня и для Фелисити. И я собиралась последовать их примеру, предоставив судьбе решать, кого смогут тронуть мои слова.
Не уверена, что сумею осуществить задуманное, но, садясь за дневник, всегда буду руководствоваться этой мыслью.
Ноябрь 1856
Занимаясь благими делами в сиротском приюте, Фелисити познакомилась с одним индийцем, разделяющим ее сострадание к несчастным. Все бы ладно, но, кажется, он водит ее в самые зловонные закоулки туземных кварталов, даже в трущобы, там они раздают одеяла и лауданум[17]старым и больным. Предприятие далеко не безопасное для молодой белой женщины, особенно сейчас, когда так много слухов о нарастающем напряжении между сипаями и их британскими командирами. Эти сипаи — хорошо обученные и вооруженные индийские солдаты. Их неисчислимое количество, и если они обратятся против горстки британцев, то мы окажемся в самом отчаянном положении.
Прибавим к этому океан обид на Радж и ту затаенную, тлеющую ненависть, что даже поваров заставляет осквернять обед сахибов, а водоносов — запускать змей в купальные ванны. Иные удивляются: разве способны эти слуги, смирно сидящие у костров своих лачуг, затеять революцию? И в подобной обстановке Фелисити крепит дружбу со своим индийцем. Меня это беспокоит.
Они не только видятся в приюте, но и обмениваются записками, которые Фелисити мне не показывает. Говорит, что это благодарности от миссионеров, но, когда она читает эти послания, я вижу, как светится ее лицо. Вряд ли миссионеры способны так ее вдохновить.
Дружба эта может оказаться опасной для них обоих, однако Фелисити пропускает мимо ушей все мои вопросы, как и мои предостережения. Эта разница во мнениях привела к едва заметному холодку между нами. Мы обе избегаем говорить о наметившемся отчуждении, но я беспрестанно о нем думаю.
Ноябрь 1856
Дивали — это праздник огней в Индии, и никогда еще не видела я страну эту столь восхитительно прекрасной. Дивали означает «горящие лампы»; пять дней каждая лавка, каждый дом, всякая повозка рикши и всякое дерево украшены маленькими глиняными лампами. Толпы людей в праздничных одеждах совершают пуджу — религиозный обряд поклонения свету, который означает победу в человеке доброго начала над злым.
В дни празднования Дивали все поклоняются солнечному божеству Сурия, но у индуистов бытует представление, что Бог есть Непостижимое, а потому многие из божеств — это их символические заступники, вроде христианских святых. Они приветствуют друг друга, произнося «Намасте», что означает «Бог во мне склоняется перед божеством в тебе», и мне кажется, что в этом обычае куда больше сердечности, чем в обычном рукопожатии. Дивали посвящен внутреннему свету, что рассеивает невежество и несет радость.
Как бы мне хотелось, чтобы Кэти увидела все это. Я помню, как радостно вспыхивало ее лицо, когда ей удавалось выучить новое слово. Огрубевшими ладонями она приглаживала свои непослушные черные волосы. Иногда могла рассмеяться, и меня неизменно очаровывала легкость ее нежного голоса, в звонкости своей подобного колокольчику, и столь не соответствовавшего ее грубоватой внешности.
Я всегда буду любить Кэти и Фелисити, но одна из них утеряна для меня навсегда, а другая — все равно что сестра. Я храню любовь в своем сердце и безмерно благодарна этому дару.
Мы с Фелисити развесили лампы и глиняные светильники по всему дому и на улице, а когда слуги принесли корзинки с морковной халвой и миндальными пирожными, мы дали им взамен бакшиш.
Индиец, друг Фелисити, тоже принес корзину, которая напомнила мне сокровище с погибшего в кораблекрушении судна, — тщательно уложенная горка из фруктов, чатни, засахаренных семян лотоса, персидских фиников и букетиков бархатцев. Что же, похоже, он из состоятельной семьи. Я выразила ему свою благодарность так же, как и всем остальным, а Фелисити сжала его ладони, и у меня создалось впечатление, будто что-то невысказанное промелькнуло между ними.
С темнотой мы устроились на веранде, воткнув в волосы бархатцы, и любовались фейерверками, распускающимися в небе с шипением капнувшего в огонь жира. Я растрогалась до слез. В самую темную ночь года, в одной из самых нищих стран мира люди устраивают праздник в честь света. В постели мы отправились притихшие, благоговеющие перед величием их неистребимой надежды.
Ноябрь 1856
Кашель Фелисити все усиливается, и она выразила желание подняться в Прагпур, чтобы подышать чистым воздухом высокогорья. Но когда я попросила Лалиту упаковать наши вещи, то с изумлением услышала, что Фелисити намеревается отправиться одна. Она пояснила свое решение так: «Кто-то ведь должен остаться дома, чтобы слуги не растащили добро, — после чего ласково поцеловала меня в щеку. — Обещаю делать наброски всего, что увижу, и вернусь бодрая и здоровая».
Мне показалось, она чего-то недоговаривает. Не понимаю.
Декабрь 1856
Скучаю по ней.
Декабрь 1856
Фелисити вернулась окрепшей, и все мои страхи развеялись.
Дохнуло зимой, и мы с удовольствием поеживаемся от прохлады. До чего же восхитительно сидеть на солнышке, завернувшись в индийскую шаль, и любоваться окрестными горами. О, эти горы! Когда Господь наградил нас даром речи, он не озаботился тем, что нам не хватит слов, дабы выразить впечатления от Гималаев. Они являются миражами, возникают в небе галлюцинациями, глядя на них, можно лишь невразумительно лепетать или хранить молчание.
Вечером, когда в камине потрескивает огонь, гостиная выглядит приветливее. А луна ясными зимними ночами такая поразительно яркая, что мы пользуемся этим приятным разнообразием, расшивая при ее свете наши подушки. Неужто это яркое и сияющее светило — та же самая луна, что таится за серыми лондонскими облаками? Одна женщина, руки которой были все в браслетах, на лодыжках позвякивали колокольцы, а нос украшало колечко, продала нам гусиное перо для подушек. Эти женщины в ярких сари, со звонкими украшениями подобны тропическим птицам, мерцающим на фоне пыльного пейзажа. Можно и впрямь поверить, что боги земли придумали золото, когда впервые взглянули на их коричневую кожу.
Декабрь 1856
Рождество! Мы украсили наше бунгало сосновыми ветвями, а Лалита соорудила на чайном столике ранголи — изумительную композицию из красных пуансеттий и диких орхидей, выложенных концентрическими кругами. Мы сидели на веранде, распевая «Adeste Fideles»,[18]и снова слуги одарили нас корзинами с фруктами и сладостями, а мы снова дали им бакшиш.
И снова нас посетил индиец, друг Фелисити, на сей раз удивив корзиной, полной баночек со сладкой пастой из изюма, миндаля, цукатов и яблок, сардин и копченых устриц, бутылкой темного портвейна и головкой настоящего стилтона. И все это роскошество покоилось на солнечных бархатцах. Ему потребовалось загодя, за несколько месяцев, послать заказ в лучший магазин Калькутты, дабы порадовать нас этим рождественским чудом. Поистине удивительная щедрость, но Фелисити выражает свой восторг столь экспансивно, что я чувствую себя неудобно.
Мы с Фелисити сходили на базар и купили много кишмиша и сушеных ягод для сливового пудинга. В лавке торговца специями купили корицы и мускатного ореха, который доставали из мешка совком, а затем взвешивали на медных весах. Еще мы запаслись неочищенным сахаром на золотистый сироп для пирожных с патокой.
Пока Хаким зажаривал павлина, которого затем разделывал, словно какой-нибудь орудующий мечом ассасин, мы готовили пудинг и пирожные в нашей новой кухне. Когда я ставила размачивать хлеб, Фелисити зашлась в хриплом кашле, и я перепугалась. Она поспешила заверить меня, что просто поперхнулась, но я ей не поверила.
Январь 1857
От Фелисити исходит дух какой-то новой для меня секретности. Иногда такая молчаливость тяготит, словно она собирается сказать о чем-то важном, но, как только я спрашиваю, качает головой и убегает на улицу, чтобы угостить своего пони яблоком.
Я замечаю в Фелисити новые, прежде неведомые мне черты и не могу сказать, что мне это по душе. Чувствую себя отвергнутой.
Она снова кашляет и, дабы не заразить никого, воздерживается от визитов в приют. Я не удивлюсь, если это посещения грязных лачуг привели к рецидиву недуга. Мне никогда не нравилась ее готовность работать в трущобах, переполненных нищими и прокаженными. С ужасом думаю, что самый воздух этих кварталов кишит заразой.
Слуги поговаривают о поджогах в Калькутте. Похоже, среди сипаев назревает нешуточное недовольство.
Январь 1857
Фелисити сильно переменилась, причем не в лучшую сторону. Больно смотреть, как она устало бродит по дому, прижимая к губам носовой платок. Она такая бледная, а ее прелестные руки стали тоненькими, как две хрупкие веточки.
Несомненно, все это связано с рецидивом чахотки, но картина отличается от последнего приступа болезни. Я кормлю ее крепким говяжьим бульоном и пахтой, но она продолжает слабеть. Молю Бога, чтобы это была всего лишь чахотка, которую она уже пережила, а не какой-нибудь из страшных здешних недугов.